Галина Ицкович приручает верблюда, страдает от зноя и наслаждается марокканской народной музыкой, попутно открывая для себя и читателя Ифран, Мидельт, Еррахидию, Мерзугу и безымянный, но типичный для Марокко оазис.
Из Андалусии в Марокко. Часть первая
Из Андалусии в Марокко. Часть вторая
Часть III. Марокко: проверка на прочЬность
От оазиса до пустыни всего полшага
Я просыпаюсь в новом месте почти каждый день. Я переполнена ожиданиями и ожиданием. Моё тело собирается на завтрак, занимает столик (с утра на солнце, днём в тени), меняет деньги, подключается к интернету, — а разум и память работают над сплетением фактов и ощущений, истории и историй. Через несколько месяцев, а если повезёт, то и лет я сяду за столик в другом конце света и в совсем другой беседе, в другом контексте надкушу, пригублю и перенесусь… Пруст ухватил-таки сущность памяти за хрупкий ящерный хвост! Я коплю касания времени, добавляя в коллекцию к другим, собранным прежде: где солнце другое и ветер дует, а не щекочет, или где лицо ломит от мороза, неважно. Я укутана тканью единого мира, качаясь в колыбели единого момента…
Вот в таком состоянии утренней послезавтраковой эйфории, спустившись со всеми пожитками, мы открываем дверцу джипа и чуть не падаем от пахнувшего оттуда жара.
— Мохаммед, не пора ли включить кондиционер?
Кондиционер в машине, кстати, оговаривался отдельно. Насколько припоминает мой быстро раскаляющийся мозг, за сам факт существования кондиционера мы заплатили дополнительную сумму.
— Да-да-да, уже-уже, включаю!
Пока суть да дело, машина трогается и вскоре тормозит на полдороге от Старой к Новой медине у бывшего дворца, ныне музея Дар Батча. Mы дивимся его гармонии, скрупулезности мелочей, из которых составляется величие, радуемся прохладе фонтанов и сложносочинённым сводам такой белизны и блеска, что так и хочется вскарабкаться, чтобы лизнуть. Так блестит на изломах колотый сахар.
В машине за это время стало ещё жарче.
— Мохаммед, кондиционер, видимо, не работает.
— Сейчас…— он хлопает себя рукой то по бедру, то по затылку. Этот жест, очевидно, выражает его недоумение и огорчение совершенно удивительной, практически невероятной ситуацией с неработающим кондиционером.
Поди знай, что надо было оговорить, что кондиционер должен ещё и работать!
Он, похоже, огорчён нашей назойливостью, да и мы, собственно, не в восторге от его маленьких хитростей. Чтобы сгладить ситуацию, предлагаем Мохаммеду, пока он будет имитировать починку кондиционера, отпустить нас в самостоятельное блуждание. Мохаммед скрепя сердце соглашается подвезти нас к искомым районам при условии, что мы недолго: впереди сегодня переезд через горы Среднего Атласа, через Ифран и Мидельт в обезвоженное сердце марокканской Сахары.
Сперва мы сломя голову мчимся досматривать недосмотренное в Старой медине: мечети квартала аль-Андалуз, квартал красильщиков кож.
Арабы бежали в Фес из Андалусии ещё в девятом веке, и, хотя и не без трудностей, смогли здесь укорениться. Халифат Кордовы в полном составе переместился в Фес и воссоздал дух и букву аль-Андалуса, в том числе и легкую праздничность архитектуры и декора. Терракотовые изразцы азулехо расцветились красным и коричневым, зелёным и жёлтым, превратившись в «зулляйдж», а декоративные мотивы из Персии нашли себе место на изразцах кашани и уже отсюда отправились в новом направлении — в Иерусалим.
Сегодня мы любуемся мечетями с почтительного расстояния. Под восточной стеной медины располагаются ковши красильщиков, издалека похожие на лопнувшие пузыри на морском берегу. На парапетах и стенах, на каждой подвернувшейся поверхности разложены подсыхающие шкуры. В этом квартале работают все, даже солнце. Всем здесь не до туристов и даже не до путешественников, и кажется, что у них утро началось очень, очень давно.
Опять-таки бегом обратно в джип, нисколько не охладившийся; наградой спринтерам — ещё одно отклонение от маршрута (браво, Мохаммед!) Джип останавливается перед воротами в так называемый Новый город, Фес эль-Дждид, и там мы снова вспоминаем Андалусию: с первого же взгляда ясно, что мелла отличается от остального города не меньше, чем испанская алькасаба отличается от марокканской касбы. Вроде бы корень слова один, а какая разница! Здесь у домов есть окна, но самое-самое главное — это резные балконы. Закопчённая тьма в глубинах лавок, белоснежные выбеленные стены, тёмная древесина балконов, размерами, сложностью резьбы и формой похожих на церковные органы, того и гляди зазвучат.
Так вот где продаются специи! Чтобы войти в меллу, надо пройти сквозь всё это сложное благоухание, сквозь хаотичное, до головокружения, многоцветье торговых рядов. «Мелла» — по-арабски «соль». Да-да, и соль тоже — эксклюзивное еврейское предприятие. Но есть и другие мнения по поводу происхождения этогo всемарокканского названия еврейских кварталов.
Первая мелла была основана в Фесе в 1438-ом году и до самых последних дней своего существования считалась самым большим в мире еврейским кварталом (ни в коем случае не путать с гетто!) Здесь обитают резчики по дереву, мозаичники, обработчики меди и таделакта — особого водонепроницаемого покрытия, используемого в отделочных работах. А искусство производства мозаики пришло сюда из Испании. Вот какими затейливыми путями шло взаимопроникновение. Кстати, теперь я знаю, что на иврите «соль» тоже «мелла».
И только теперь соображаю, откуда это устойчивое восприятие слепоты марокканских построек: это всё из-за отсутствия формально обозначенных окон и оконных проёмов. Но в мелле всё иначе: примета каждой постройки — именно окна, окна и балконы с цветами. Так живут люди, которым нечего бояться, сказала бы я (если не считать уничтожение шести тысяч фесских евреев то ли в 1033-м, то ли в 1035-м первым в мировой истории погромом). К концу пятнадцатого века сефарды-беженцы преобразовали Фес в слепок с изгнавшей их Андалусии. Эта странная любовь к месту, где пролили кровь твоих близких — не только еврейская отличительная особенность. Любовь к палачу характерна для большинства жертв.
Уж и не знаю, что вышло бы из Маймонида, не будь он ребёнком беженцев. Это особый опыт, детство на чужбине.
Для современных марокканцев важно загладить старые провинности и нарисовать радужную картинку отношений с евреями, но, к примеру, в старейшей синагоге Слат аль-Фассейн, основанной марокканскими евреями-тошавим («вернувшимися») и так и не принявшей сефардов, оставшейся исконно марокканской, в разное время размещались то тюрьма, то боксёрский спортзал. Только в 2013 году марокканское правительство взяло твёрдый курс на воскрешение еврейской общины, традиций и, соответственно, архитектурных памятников. Так что нам повезло увидеть синагогу свежевосстановленной, во всей красе. Во всей печали.
Дорожные достопримечательности и рыжий поцелуй пустыни
Как и следовало ожидать, ситуация с кондиционером никак не изменилась, но жар снаружи постепенно спадает. Чем дальше в лес — а мы едем по лесу — тем легче дышать. Не встреченные нами на гибралтарской территории макаки, их называют ещё берберскими маготами, происходят именно отсюда. Подтверждение сего факта не заставляет себя ждать: мы наталкиваемся на первую засаду небритых лесных разбойничков практически сразу же за городской чертой. Не успев сфотографировать мелькнувших за ближними деревьями особей, мы огорчаемся, но ненадолго: как только джип тормозит, из лесу прямо-таки бегут любопытные и нахальные, как деревенские ребятишки, макаки. Мы останавливаемся и выходим из машины, и тут уж начинается форменный праздник непослушания. Так вели бы себя трёхлетки в группе без воспитателя: макаки лезут в окна и сумки в поисках вкусненького, запрыгивают на капот джипа, изображая мойку стекол, и с удовольствием позируют перед камерой.
Кедры плотно обступили карабкающуюся в гору дорогу. Это значит, что мы проезжаем мимо Ифрана. Каждой горной стране полагается кусочек Швейцарии местного разлива. Марокканская Швейцария находится в Ифране. Мохаммед с гордостью указывает на очаровательные домики, самые что ни на есть шале. Мне кажется, он гордится ими гораздо больше, чем, например, мединой Феса… Ифран построили «с нуля» для туристов, богатых берберов-любителей горных лыж, руководствуясь хрестоматийными европейскими образцами. Что уж там, все мы отравлены Швейцарией, всем хочется эдельвейсов. До двадцатого же века местные жители жили в землянках. Выходим из машины размять ноги, вдохнуть вкусный горный воздух. Наш гид полон энтузиазма, он готов сфотографировать нас на фоне потёмкинской деревни и неприятно поражён мимолетностью нашего интереса и отказом позировать…
В Мидельте все туристы обычно останавливаются на обед; мы не являемся исключением. Да, а где же туристы? Их (нас) немного — то ли мы слишком возбуждены аутентичностью происходящего, чтобы замечать большие туристские автобусы, то ли действительно удается избегать тех мест, куда ездят «массы», но в основном мы натыкаемся на туриста-мизантропа, избегающего толп себе подобных, вроде нас самих.
Обед в помпезном, но пустом и полутёмном ресторане прекрасен, спору нет, но самое главное — это висящая в дальнем уголке иллюстрированная карта региона, и именно благодаря ей становится ясно, что мы выезжаем из Среднего, въезжая в Высокий Атлас. Так вот почему так изменился ландшафт! Куда-то незаметно отступили леса, склоны покрыты низкорослыми шариками-кустами. Вдоль обочины тянется смесь пейзажей; среди мотивов южнорусской степи периодически возникают типичные отроги Колорадских гор — Мидельт расположен на перекрестке горных цепей.
Еррахидия. Какие они разные, эти городки, нанизанные на дорогу!
— А местные, местные-то какие? Что за динамика между Востоком и Западом? — не терпится редактору.
А динамика простa. В больших городах чужаков пасут и не выпускают из виду. Мы для них не люди, а необходимое зло — но туристам усиленно улыбаются. А в маленьких городах и в деревне жизнь более самодостаточная и от туризма независящая, а потому более закрытая и не очень дружелюбная. Сидят себе люди на завалинке, занимаются своими делами, но стоит проявить к ним интерес, как они задраивают отсеки и готовятся к погружению. А потому что нечего тут рассматривать.
Намёк на пустыню появляется в лобовом стекле. Мы совсем недалеко от границы с Алжиром. Дорога как дорога; вот только жар снова становится нестерпимым. Кусты, хоть и зелены пока, всё больше напоминают перекати-поле; в почве всё больше песка. Мы пьём и обтираемся мокрыми салфетками, мы пыхтим и обмахиваемся теми же, превратившимися в трухлявый ком салфетками. На них остаются рыжие потёки. Это пустыня, её фирменная печатка.
Путь в Эрфуд лежит через сменяющие друг друга ущелья и каньоны, по краю отвесных скал, вдоль других скал, нависающих над дорогой. В Эрфуде остановка, но совсем ненадолго, надо успеть до темноты. До чего же напоминает кашмирские мои приключения! Но присутствие цивилизации и некой предсказуемости в Марокко намного выше, чем в Джамму-Кашмире, а потому Мерзуга возникает в окне как запланировано, прямо перед закатом.
На самом краешке дороги, в начале дюн, стоят домики, чем-то напоминающие какой-нибудь среднестатистический «Мотель-8» — если б не оранжевая глина, если б не пустыня в нескольких минутах ходьбы, если бы не невидимый, но совсем близкий забор на границе с Алжиром. В Мерзугe мы предполагаем заночевать и утром присоединиться к группе, отправляющейся караваном в ближнюю часть пустыни, где разбили лагерь берберы-пастухи. Лишние вещи (то есть абсолютно всё наше «только-самое-необходимое» барахлишко) останутся в Мерзуге (а если мы с ними больше не встретимся, у травелога появится шанс дорасти до мемуара. Шутка).
Берберы — Меркурии арабского мира. Они соединяют несоединимое и доставляют недоступное жителям пустыни. Очень кстати появляются стаканы мятного чая, и наступает облегчение и сладкое такое расслабление всех органов. Чай этот можно пить бесконечно. Утоляя жажду, сам он становится источником новой жажды…
День в Сахаре, ночь в Сахаре, весь этот джаз в Сахаре
Утром мы седла… (враки! — фотографируемся рядом с коллективно возлежащим, в связке же, караваном) верблюдов. А ещё нам вручают по тюрбану. Именному. Вам повезло, именной тюрбан входит в цену поездки. Для вас специально сделали.
Тюрбан напоминaeт мне джинсы-«варёнки» позднесоветских лет. На синем фоне выбелено хлоркой полное имя обладателя. Что и говорить, тюрбан невероятно практичен в условиях пустыни, он защищает и от солнцепека, и от пропесоченного ветра, и даже может быть использован как карман. Но уже к первому привалу выясняется, что подарочные тюрбаны безбожно линяют и превратили нашу процессию в караван синещёких призраков. Пока я ещё не предполагаю, что посинею, а потому с энтузиазмом учусь правильно навинчивать его на голову и шею.
Инструкция по сооружению тюрбана куда проще, чем инструкция по вождению верблюда. Вечно мне достаются приключения: что-то не то с подпругой, или как это называется в случае верблюдов, а деревянные ручки, за которые можно ухватиться (да нет, не «ухватиться», а управлять своим животным!) обломаны. Животное косится с лёгким презрением на мои попытки управлять ситуацией… но я каким-то чудом обретаю баланс и даже ухитряюсь оглянуться, как там мой спутник?
— С Б-гом! — радостно кричу ему. — К концу недели научимся управлять!
Тоже шутка, по достоинству оцененная: он, не заморачивавшийся планированием, кажется, на секунду верит, что мы действительно попали надолго…Невротическая потребность вышучивать ситуацию должна, по идее, подсказать, что роли перераспределились: это не мы лорнируем природу, это она сейчас рассматривает наши способности к выживанию в мелкоскоп.
Продвижением по ему одному видимому маршруту руководит очень худой бербер в синем атласном кафтане и расшитом золотом красном тюрбане, нарядный и нахмуренный. Он определил, кому какой верблюд, он же регулирует скорость и резкими окриками корректирует поведение тех верблюдов, которые недовольны доставшимся им всадником. В общем, босс всея Сахары.
Кроме старшого, есть ещё фельдфебель, караван замыкающий, а потому сразу замечающий даже малейшее расстройство ряда. Верблюды — этакие полупьяные танцовщицы, каждый следующий шаг которых непредсказуем: того и гляди, тонкие передние ножки подломятся насовсем. Однажды в другой совсем пустыне, на границе Индии и Китая, я провела на верблюдице пару часов, но там не было барханов, а потому всю непредсказуемость верблюжьей походки я не ощутила. Именно барханы, где надо то вниз, то вверх, добавляют остроту этим ощущениям: низвержение с высоты верблюжьего роста может оказаться незабываемым и потенциально последним приключением если не в жизни, то уж точно в этой поездке…
Одна из девиц-туристок, запаниковавшая в тот момент, когда оказалось, что на верблюда придется сесть, а не просто любоваться им из джипа, громко стонет:
— Сейчас я упаду! И, это я вам говорю, если упаду я, упадёте все вы. Мы же в связке!
Действительно, такая в силах потянуть весь караван за собой.
Но уже довольно скоро, придя к некой договорённости с тяготением, начинаешь понимать преимущества путешествий на верблюдах. Это заплыв в slow-motion, замедленная регата между небом и землёй, протискивание сквозь гущу между голубым и оранжевым. Вот захочу и оторвусь от затёртого коврика-седла, нырнув ещё глубже в густое небо. Оранжевость земли тоже кажется совсем другой с высоты верблюжьего похода. А всё остальное? Всё остальное исчезает из виду: совершенно естественно позабыть о тех, кто позади, но и тех, кто впереди, при желании можно заслонить крупным планом поводьев или головой моего верблюда. Верблюдицы, точнее.
Пустыня учит новым чувствам,
расширяет возможности языка.
Раскаленное чувство хайвея.
Хриплое чувство песка.
Скрип собственных волос
называю чувством сквика.
Привыкаю к нему.
Прочие чувства немеют,
впадают в спячку.
Свалянная верблюжья спина
обеспечивает качку;
кто-то верно придумал, что ход верблюда
неотличим от корабля.
Мы плывём по оранжевому морю.
Полутранс, полудрёму резко прерывает уже знакомое причитание:
— У меня больная спина! Почему я не осталась в деревне?
Да, действительно, почему. Забегая вперед: на обратном пути девица догадалась, что за караваном можно бежать. Какое облегчение для всех остальных!
Пустынная болезнь отличается
от морской обезвоживанием
и отсутствием бортика,
через который можно перегнуться.
Попробуй только перегнуться через верблюда —
и укус обеспечен,
а посему — подавляй тошноту.
Верблюд вечен.
Если укачивает на вер-блюде,
пиши вер-либр.
Вознесение на верблюжий уровень открывает новый цикл игры, устанавливает новый уровень одиночества. Нас сопровождает лишь похожая на резную гирлянду из чёрной бумаги тень нашего же каравана и ветер, отбивающий рваный ритм на моих барабанных перепонках. Пустыня душит, хватает за горло, укачивает, стучит в висках. Пейзаж то распадается на концентрические красные круги, то собирается в чёткие двуцветные картинки. Небо и песок, всего два цвета. И так часами. Небо и песок. Как наши вожатые догадываются, в какую сторону направлять животных, когда поворачивать (а мы через некоторое время поворачиваем)? Может, всё это разводка для туристов и мы никуда не едем, а просто наматываем круги вокруг мерзужного мотеля? Я начинаю чувствовать себя колумбовым матросом, давно не верящим своему предводителю и предполагающим огромный, чернейший обман. Мы не плывем никуда, там ничего нет!
Но мы плывём. Далеко-далеко среди однообразия оранжевого пейзажа появляются маленькие, как детальки Лего, вкрапления красного, чёрного и коричневого. Кажется, мы подъезжаем.
Кочевники разворачиваются вот как: песок застилается коврами, на коврах ставятся шатры-палатки, вот и готово селение. Для туристов килимами также застилаются дорожки между палатками, но это проформа, потому что сойдёшь с дорожки, и шагай по песку в бесконечность, то есть до гребня ближайшего бархана, а там уже понимаешь, что пески тянутся во все стороны до самого горизонта. Это легендарные дюны Ерг Чебби Сад, протяжённостью 20 км и шириной 5 км, самые высокие в Северной Африке.
Наш неуклюжий караван спешивается. Обитатели «деревни» помогают расседлать верблюдов, походя привечая нас мятным чаем и какими-то чумазыми хрустиками к нему, а после приглашают вглубь «деревни» и распределяют по палаткам. В нашей стоят две узкие лежанки, покрытые опять-таки коврами. На самом деле берберская деревня вполне обустроена, невзирая на достойный цирка-шапито мобильный реквизит. В нашем походнoм «отеле» есть абсолютно всё. Ресторан — это квадратный ковёр поверх ковровой дорожки. Кухня — это чан, в котором кипит баранина. Музыка — это берберские барабаны. Все остальные удобства — в дюнах.
Капризная девчонка, та самая, что угрожала завалить весь караван, громко жалуется где-то поблизости:
— Даже Мерзуга была благоустроенней!
Невзирая на мягкое английское «р», «Мерзуга» в её устах звучит натуральным ругательством.
В ложбине, где расположился наш лагерь (ах, простите, деревня!), солнцa совсем не видно, хотя ещё недавно оно было довольно высоко. Просто тень от дюны огромна. Ну же, пошли! Понукаемые суровыми нашими Лоуренсами и Белькассимами, мы начинаем карабкаться на гребень. Это, между прочим, не так просто, постоянно откатываешься назад. Я начинаю понимать бедных верблюдов (вон они, лежат рядком далеко внизу, наконец довелось отдохнуть).
Всё-таки вскарабкавшись на узкий идеальный гребень, расселись по краю, как стайка воробьёв, и стали ждать заката. Закат красного солнца в оранжевый песок. После, оттолкнувшись как следует, можно съехать с дюны. Жаль, что берберы ещё не освоили азы пустынного туризма и не обзавелись специальными досками для катания по дюне. Или — не жаль: пусть поменьше цивилизованных трюков.
Тем временем в деревне поспел ужин, рассаживайтесь вот здесь, на ковре. Мы знакомимся друг с другом, разглядывая наших хозяев. Всё это так похоже на костюмированное мероприятие… но когда после ужина, прибрав и вернувшись на середину круга с неким гибридом корыта и лютни, со смешными сдвоенными кастаньетами и с барабанами и барабанчиками различного размера и формы, наши хозяева рассаживаются помузицировать, настоящесть их жизни становится очевидной. Потому что музыканты в африканской деревне среди пустыни почти ничем не отличаются от джазистов Гринвич-Вилледжа.
Лифам — это всего-то лишь свободный конец тюрбана, легко натягиваемый на нижнюю часть лица в случае встречного ветра или встречи с недоброжелателем. Сейчас этот конец обмотан вокруг шей музыкантов. Музыкантов трое (не они ли управлялись около чана с ужином?). Чуть было не написала «клавишник, ударник и басист». Ну да, можно и так описать те звуки, что издают три диковинных инструмента. Но их ритм и мелодия очень хрупкие, ломкие, почти пунктирные. Гнаоуа, народная музыка, исполняется вроде бы как для нас, но и немного для себя, потому что музыканты оживляются и начинают играть друг с другом, со слушателями. Весёлый, опасный своей непредсказуемостью ударник скалит неровные жёлтые зубы и жестом приглашает меня подхватить ритм на одном из барабанчиков, по форме и звуку напоминающий полую тыкву, но обтянутый кожей (очевидно, верблюжьей – бедные универсалы-верблюды!). Кто знает, как называется его выдолбленный ветром, растянутый до треска, просушенный солнцем до подпалин ударный инструмент. Это игра на ветре и солнце, ритм жара и суховея, вроде того, что ранее трещал в ушах. Неужели в этом можно услышать музыкальную фразу?
Объясняемся улыбками, даже не жестами. Да, ясно, что от меня ожидается. Вот, получилось же ухватить и поддержать ритмический рисунок. Я простукиваю свою партию, пока он передаёт второй такой же барабанчик соседу справа. Парень возбуждённо скалится, пальцы домиком, основание ладони упирается в узорчатый бок инструмента. Он оставляет этот ритм на моё попечение и начинает демонстрировать чудеса берберского контрапункта. Мы играем, перебрасываем мячик ритма. Маленькое настырное трехструнное корыто подхватывает, изобретает мелодию. Джими Хендрикс жил некоторое время здесь рядом, в Ессауре, проникался. Теперь понятней, чем. Встречный ветер мелодии лупит по щекам.
Вдруг мой муж осмеливается и тоже протягивает руки к тому барабану, что кочует по кругу (свой, более глухой, я не отдаю никому, уж больно здорово выходит, не собираюсь делиться ни с кем!). Он слышит, он учится на ходу, музыкант справа и музыкант слева не дают его ритму упасть. Кажется, он научился! Вот так, за несколько минут! Хотя — кто знает, сколько времени мы сидим вот так?
Кто-то из наших вскакивает на ноги, начинает пританцовывать, но движение нарушает что-то в атмосфере, удешевляет момент, и муж передает барабанчик дальше по кругу. Я тоже расстаюсь со своим инструментом.
— Пройдёмся вокруг лагеря?
Конечно, пройдёмся! Если бесконечное, как в замедленной съёмке, переступание с ноги на ногу можно назвать этим лёгким, игривым словом. Мы ворочаем песок, как в дурном сне, но отходим совсем недалеко. Кажется, после неожиданного джем-сейшна с берберским оркестром в мужа вселился мой редактор, и он готов без устали исследовать ночную Сахару. В конце концов он бросается на песок лицом вверх, вбирать в себя невероятно чёткие созвездия. Потом мы наощупь пробираемся в палатку, покрытую тьмой давешних ковров, и кое-как устраиваемся на ночлег.
Справедливости ради, ни львы, ни разбойники не приходили к нашему лагерю, но утром на песке отпечатки змеиных тел и множества ног, в том числе и скорпионов. Скорпионы исчертили песочные прописи как буддистские садовники песочные сады. Их следы и впрямь похожи на иероглифы. Я задним числом ужасаюсь:
— Тебя же мог укусить скорпион, пока ты там валялся!
Муж скромно молчит, причём вид у него довольный. Видимо, мысль о прошлой опасности не только не беспокоит его, но даже приятно щекочет самолюбие.
Немного уксуса к обеду?
Караван возвращается в Мерзугу как раз к завтраку. Пока мы умываемся и переодеваемся, две женщины, завернутые до глаз, хлопочут над импровизированной жаровней. Завтрак простой: снова мятный чай и лепешка-мадфоуна. Мадфоуна, начинённая всякой всячиной, укладывается на раскалённые камни в ямку на земле и посыпается песком тут же во дворе. Очень быстро и экономично. Не знаю, правда ли её прозвали берберской пиццей, или это очередное заигрывание с Западом.
После завтрака верблюд сменяется на заднее сидение Мохаммедовой душегубки, и снова в путь. Мы едем в направлении Риссани, то есть не вперёд, а почему-то назад. Но, видимо, «не-пылит-дорога» (заасфальтированный участок между Мерзугой и Риссани) просто следует излучинам реки Зиз.
Оазисы всегда появляются без предупреждения: никаких тебе упреждающих домишек, никаких примет жизни по обочинам. Здесь не выживешь вне тесной группы, на расстоянии от источника воды. Ниоткуда возникают сгрудившиеся деревья, минарет, тусклая зелень листьев, яркая зелень керамики. Мавзолей муллы Али Черифа неверным недоступен, так что остается любоваться им через окно машины. Риссани, в прошлом великий город на пути легендарных караванов, превратился в слепленные кое-как ксары (знаменитый своей древностью, полный гармонии ксар Эль Фида находится чуть в стороне от собственно города). Мы подъезжаем к ним по единственной «современной» улице. Тихо, пустынно. По вторникам, четвергам и воскресеньям здесь бывают суки: овечий, полулегальный птичий, лекарственный (лапка сушёного удода, пузырек змеиной слюны, кислота красных муравьёв, спиртовая настойка на золе скорпиона — почти всё запрещено к продаже, почти всё можно найти если не на прилавке, то в секретном сундучке у ног продавца) … А сейчас тишина и обездвиженность.
Мохаммед — самый обидчивый гид из всех, когда-либо виденных нами. Вот пример: мы проезжаем через долину Драа. Долина Драа — мировая столица фиников, а город Агдж — сердце долины. Проехать через Агдж и не купить финики?! — это по меньшей мере странно.
Я вяло соглашаюсь, и, не прошло и пяти минут, плачу за ящик фиников, который Мохаммед молниеносно высмотрел и собственноручно приволок!
Что нам делать-то с ящиком? Фрукты в самолет не пустят.
Мохаммед утверждает, что ящик фиников можно съесть за три дня. А что, вполне реально, если ничего больше не есть.
Я мешаю Мохаммеду проявлять доброту, всю дорогу мешаю. Он обижается и замолкает на час. Оазис кончается. За окном снова тянется оранжевый песок.
В Варзазате нас встречает не рыжая, для разнообразия, а сероватая касба Таурирт. Перемена оттенков означает перемену ландшафта: мы покидаем пустыню, продвигаясь теперь в сторону Марракеша. Это уже не Сахара; это сахель, пограничная зона между сухостью и суховеем, между пустыней и саванной. Следуя старинным караванным путём, выезжаем… к миражу. Киностудия особенно поражает здесь, среди пустыни. Хотя я и в Аризоне видела столь же невероятное явление киностудии барханам, возникшие ниоткуда ворота заставляют вздрогнуть. Два огромных пожилых сфинкса с птичьими головами (Ра, что ли?) охраняют вход. Это въезд в марокканскую «фабрику грёз», Hollywood of Africa. Лоуренс Аравийский, Иисус из Назарета, Максимус, приветствуем вас! Студия «Атлас», по названию горной гряды, — одна из самых больших в мире, но на воротах висит замок серьёзных размеров.
Ворота торчат среди пустыни. Почему «торчат»? Потому что за ними ничего нет.
— Хотите сфотографироваться на фоне ворот в студию? — великодушно предлагает Мохаммед, которому полагалось бы знать, что студия в этот час (или день?) будет закрыта. Мы могли бы завернуть в ксар (форт) Айт-Бен-Хадду, но сейчас спорить уже ни к чему. Мы фотографируемся на почтительном расстоянии от ворот и сворачиваем на дорогу, явно влекущую нас к цивилизации, на великий торговый путь из Тимбукту.
Касбы — это неотъемлемая примета путешествия через пустыню. Торговые караваны через Сахару волей-неволей приходили к феодалам пустыни, местным царькам. У некоторых наблюдаются отверстия в стенах. Отверстия в крепостях-домах отнюдь не окна, из них не выглянешь, разве что выставишь дуло.
Я фотографирую первую увиденную нами оранжевую слепую крепость. Потом ещё фотографирую. Потом перестаю. Джип останавливается на въезде в деревню, целиком состоящую из подобных домов. Это же Бертолуччи, «Под покровом небес»!
Теннесси Уильямс в своей, одной из первых, рецензии на книгу Пола Боулза придумал слово «прочЬность», производное от «прочь». Чисто западнически-интеллигентские страдания по неведомому «настоящему», по взаправдашней романтике, по идеализированным реалиям других мест, поиски абсолютной истины или хотя бы тех, кто эту истину для себя открыл, ну, и в ту же кучу умиление перед аборигенами и непонятной и тем привлекательной традицией. Культуроцентризм. И ничего не меняется, как ни удивительно.
Однажды в индийской поездке я урезонила группу умилённых собратьев-американцев, покупающих какие-то крючковатые потёртые сучки у перемазанного хной гражданина — садху, стратегически расположившегося у входа в музей.
— Что это он вам продаёт?
— Это палочки дерева (название вставьте сами), дезинфицирующего полость рта и гарантирующего здоровые зубы, — объясняли наперебой образованные состоятельные люди, свято верующие в прочЬность. Садху медитативно качал головой в ритм этому коллективному бреду.
И тут я сорвала выгодную сделку одним вопросом:
— А много ли вы встречали индусов с идеальными зубами?
Передние тихонько вернули чудо-веточки на грязный коврик, задние поспешили за гидом в музей. Ажиотаж затих. Прости, святой человек.
Прочьность проявляется до сих пор и в куда более опасной форме; я тоже не раз поддавалась её обаянию, потому не сужу наивных соплеменников строго. У меня самой всяких целебных палочек, снадобий и примочек накопилось навалом. А вот ещё хорошее словечко, уже на современном сленге: ФОМО*, страх пропустить. Да, мы стремимся забраться подальше от цивилизации, чтобы оценить или обесценить то, что оставлено дома. Мы начинаем путешествие совершенно рационально и сознательно и заканчиваем его в примитивном состоянии распада и даже разложения на атомы. Хаос торжествует, обратные билеты потеряны.
Ладно-ладно, не всё так плохо. Мы всего-то остановились пообедать на въезде в безымянный оазис.
Остановились перед роскошным входом. Вход в караван-сараи в настоящих городах нарочито неприметен, а здесь — просто бруклинский размах: фонтаны и цветы начинаются от самой дороги, разве что каменных львов не хватает. Чтобы мимо не проезжали. Мы и не проезжаем, тем более что, невзирая на финики, уже здорово хочется есть. Проходим мимо монументального тандура в прохладный, как полагается, сад, садимся за низенький широкий стол под навесом, тут же сбегаются выразить интерес местные кошки.
Официант немного развязный, чуть фамильярней, чем хотелось бы мне, но муж легко включается в беседу. В результате блюд оказывается чуть больше, чем мы намеревались заказать, их несут и несут. Всё здесь преувеличенно. Подавая нам гвоздь программы, тажин с бараниной (как-то не решились заказать гигантских креветок — кто знает, кем и когда они пойманы, как добирались сюда, в пустыню, и сколько дней ждали нашего приезда?), официант спотыкается о низкий порожек, отделяющий нас от соседнего столика, и выплёскивает прямо мне в лицо сосуд с уксусом. Резь в глазах непередаваемая, от боли перехватило дыхание, официант же невозмутимо расставляет по столу тарелки и блюда:
— Десерт будете?
— У вас есть… аптечка?
Он удивлён моим вопросом. Все в этой стране обижаются на мои непонятные, нелогичные требования. Я наощупь добираюсь до величественного туалета в конце тропинки и без конца (минут пять как минимум) плещу в ослепшее лицо водой; потом, кое-как приоткрыв получивший чуть меньшую порцию уксуса левый, возвращаюсь за столик. Официант тем временем принёс перевязочный материал времен второй мировой. Значит, есть-таки аптечка!
— Так что решили с десертом? — спрашивает он. Потрясающая чёрствость. Больше всего меня поражает это отсутствие интереса. Всё же сидит в американском сознании, что потребитель априори прав, особенно когда ему наносят травму. Но здесь это вряд ли кого-то впечатляет: не хотите травм, сидите дома.
Пока я сменяю ничем не помогающие мокрые салфеточные компрессы на прихваченные в ресторане размоченные чайные пакетики, за окном появляются горы. Там, где впадает в Атлантику Гвадалквивир (помните такую реку с противоположного берега, за световые годы от Африки?), среди земель Тартессоса, разбили свой чудный сад Геспериды. Золотые яблоки срываются на землю и рассыпаются по оконечности континента, закатываясь и на африканский берег, звенят в горах Атласа, мелькают пред очами измождённого отца садовниц-нимф, продолжающего держать трижды проклятое им небо. Тисин-Тишкa высотой 2260 м — это и есть застывший камнем при одном взгляде на голову Медузы Горгоны, застывший в камне отец их Атлас.
Когда кончаются горные пики, на первом же пологом склоне мелькает табличка, явно рассчитанная на проезжающих, лицом к дороге: «Женский кооператив. Справедливая торговля». Можем остановиться? Ах, нет, проехали. Ничего, говорит Мохаммед, это не последняя возможность. Женские кооперативы по производству кремов на основе аргaнового масла — чисто марокканское предприятие и отнюдь не единичное явление. Аргановое масло — жидкое золото Марокко. Заметили козлов на деревьях? Козлы — это беда наша, они обожают объедать плоды аргании. И действительно, буквально через десяток минут на обочине появляется следующий указатель «Аргановое масло. Женский кооператив».
Почва оазисов благодатна: целебно касание шафрана, расальханута, арники, женьшеня (оставим марихуану в покое?), но самое главное богатство — это аргания. Сто килограммов плодов дает 5 кг косточек, и это всего лишь два литра масла на выходе. За долгий рабочий день от восхода до темноты каждая женщина успевает вручную очистить пятьдесят килограммов плодов аргании. Мякоть отправляется на корм скотине, косточки раскалываются меж двух камней. Потом ядра слегка прожариваются и перетираются ручным жерновом.
Тут же в зале на помосте под стеной женщины склоняются над корзинками орешков. Лица открыты, глаза распахнуты. Некоторые постарше, есть совсем девочки. Белка песенки поет и орешки всё грызет. Что-то есть в них от советских ткачих-многостаночниц, но кооператив уж точно лучше, чем жизнь кочевников. Интересно было бы узнать, что где-нибудь за ширмой считает прибыль дяденька в джеллабе, ведь главный доход не от магазина, а от оптовой продажи. Есть здесь элемент рекламы, как с нестареющей старушкой-кружевницей, много лет плетущей кружева у входа в один брюссельский магазин. Нет, оставлю цинизм за дверью, уж очень хороши эти незакрытые лица, это светлое помещение. Это путь к освобождению женщин.
Снова на заднее сидение, снова мелькание горных пейзажей, деревень, холмов. Дорога монотонна, она начинает укачивать. Путаются мысли, начинается сердцебиение. Возможно, и надо было ограничить эту часть поездки двумя днями и не трястись целый день по горным дорогам, но как бы мы попали тогда в Марракеш?
__________
*FOMO — fear of missing out (Eng.)
Продолжение следует…
