Галина Ицкович открывает для себя Марокко, путешествуя по Танжеру, Шефшауэну и Фесу. А еще разыскивает отель, получает аллергию, погружается в историю и сравнивает западную и восточную цивилизации
Из Андалусии в Марокко. Часть первая
Часть II. Марокко: проверка на прочЬность
Самый скучный в мире вокзал и предчувствие Сеуты и Абиссинии
Будь у нас в запасе ещё один день, можно было бы доехать до Тарифы, говорят, она прелестна, и оттуда прибыть в самое сердце Танжера, в центр европейской части — и тогда вся переправа через пролив займёт менее часа! Таков временной парадокс путешествия: самые комфортабельные и быстрые варианты отбирают несусветную кучу времени. Но у нас времени и так немного, кроме того, надо сдать машину недалеко от порта, и Альхесирас подходит прямо по всем этим параметрам.
Правда, можно ещё переправиться из собственно Гибралтара. Это британская территория, нелепый трофей времён войны за испанское наследство, каменистый клочок земли в той самой точке, где море и океан смешивают волны (хотя я где-то слышала, что совсем недавно там появились искусственно намытые пляжи— видимо, в качестве приманки для туристов?) Единственная автомагистраль Гибралтара одновременно является посадочной полосой, а заодно границей с Испанией, вот такая экономия места. Нам туда не надо, но, говорят, там практически порто-франко. То есть налогов на товары нет или почти нет. Ещё Гибралтар известен дикими макаками, но и зоо-аттракциона недостаточно для того, чтобы заставить нас пересечь границу. Мы практичны и нелюбопытны, разочарованно заключает следящая за путешествием английская королева. Приходится отплывать из унылого Альхесираса.
Скоростная трасса в этот ранний час совершенно пуста, и можно мчаться с немыслимой в Штатах скоростью. Горы на горизонте зелены и покойны, но дорога после съезда с трассы заставляет вспомнить эпитет пресловутого любителя испанских красот Вашингтона Ирвинга: «суровая меланхолическая страна»… да, это вполне соответствует эстетике и настроению места с безликими постройками и пустынными улицами, разве что со времен Ирвинга в ландшафт добавился железобетон.
Еле-еле успев сдать машину, мы врываемся в здание морского вокзала. Это самый скучный в мире вокзал, где ничего не происходит, где не звучат никакие объявления и где никто, абсолютно никто не заинтересован в том, чтобы пассажиры чувствовали себя комфортно. После двух часов на металлических стульях в пустынном зале (это в билете было так написано: «Явиться за сто двадцать минут, иначе ваши билеты будут аннулированы. Возврату не подлежат»!), в течение которых мы бросались с расспросами к каждой появляющейся в дверях мутной личности («Вы, случайно, не работник вокзала?.. извините… Вы не в Танжер-Мед плывёте? Ах, вы не понимаете английский… извините…»), мы наконец каким-то чудом выясняем, через который из турникетов можно будет попасть на искомый паром. Аннулировать наши билеты не удалось, нас нехотя пропускают в кают-кампанию Transmediterranea. Привет тебе, прекрасный Гибралтар! Именно тут Геркулес проломился сквозь горы Атласа и соединил Средиземное море и Атлантический океан. Геркулесовы столпы где-то поблизости.
На пароме под брызгами, под бравурный шлягер мотора,
под паромом, в кипящем супе волны,
море, серийное, иссиня-дебюссинное,
предчувствием Сеуты и Абиссинии наполняет рты.
Морской справочник Джона Пурди 1841-го года называет Альхесирас просто, «Верде», а что, зачем эти арабские названия, язык сломаешь, да здравствует этноцентризм. На северо-восток и на юго-запад тянется каменная гряда, склоны здесь довольно пологие, и речушка Миел («мед» с испанского) течет потихоньку с ближайших гор. Обратите внимание на другую гряду, Пойнт-Мала, где не все камни на виду, советует справочник. Становитесь на якорь на расстоянии от восемнадцати до двадцати семи саженей, если же попадете на гальку и песок, то и все тридцать восемь саженей возможны. Мореплавание было куда сложней, что и говорить. А паром — что паром? Завёл себе машину и вперёд. Двадцать девять километров, полтора часа в пути, пятнадцать евро за билет, вот мы и в Марокко.
Публика подобралась та ещё!. Как только тело парома вздрогнуло, мужички, все как один в кепках и заправленных в мятые брюки костюмных рубахах, совсем как деревенские мужчины советских восьмидесятых, разложили жирную снедь прямо на синих матерчатых креслах. То ли именно «пешие» пассажиры оказались такими убогими, то ли более пристойная публика предпочла маршрут из Тарифы, вариант чуть более дорогой, прогулочный.
Женщины выгодно отличаются: в струящемся и длинном, у многих прикрыты волосы, даже девушки в джинсах носят предписанные традицией головные платки; иногда даже нижняя часть лица прикрыта белым платочком — неужто никабы? Или просто прикрываются от влажного ветра на верхней палубе? Но, пожалуй, в женских нарядах уже ощущается Африка. Но сам паром недалеко ушёл от круизных кораблей Крымско-Кавказской линии времён моего детства, разве что вместо танцплощадки в кают-компании установлены ряды кресел и в качестве деликатеса гречку с сосисками не предлагают.
В любом случае, паспорта наши проштамповали, чем ознаменовали официальное начало марокканского приключения. Невидимая граница между Европой и Африкой, очевидно, была пересечена в тот, практически неуловимый момент, когда оба берега были видны одинаково отчётливо. В ту секунду мы оба стояли на палубе и успели синхронно проникнуться историческим перемещением. Во всяком случае, так нам хотелось верить, такова была наша, пардон за умничанье, психическая реальность, а с этим не поспоришь. Но не успели мы насладиться фактом межконтинентального путешествия, как испанский берег скрылся, а марокканский стремительно приблизился, прямо-таки уткнулся в борт парома, как нашкодивший щенок — только успевай вращать головой под брызгами и хлопками ветра!
Я ведь обещала добраться до Марокко.
«Ла Танжерина»
Ну, вот мы и в Африке. Жёлто-зелёный берег, пыльные худышки-пальмы. Ничего, по сути, не изменилось, то же солнце, тот же бриз, что и с испанской стороны. Разве что спутники наши стали чуть громче, чуть уверенней. И становится ясно, что их поведение и наряд — это шоу для визита в Европы. А что, были дела в Испании, вот и пришлось сыграть в европейцев. То есть весь их провинциальный вид — на самом деле, лишь их представление о том, как должен выглядеть европеец…
Два мира близоруко всматриваются друг в друга, ошибочно уличая своего визави в примитивизме.
Марокко и марокканцы не соблазнились Западом и вернулись домой. Запад они всего лишь используют, слегка презирая. Так постсоветские эмигранты в Америке свято веруют в глупость и наивность американцев: «Мы всегда их обскачем и облапошим, потому что их правила легко, слишком легко нарушаемы». Им невдомек, что правила определяются не наличием инструкции, а умением читать.
Да, к слову, о чтении: я ещё накануне прочитала в путеводителе, что такси от порта Танжер-Мед до касбы (старинной внутренней крепости в сердце Старого города, медины, куда мы, собственно, направлялись на постой) должно стоить в пределах десяти евро. Расстояние двадцать восемь километров, евро принимаются. Бывалые «пешие» пассажиры сразу потопали в направлении далекой стойки, видимо, обозначающей автобусную остановку. Выйдя из здания вокзала вслед за народом, мы заметили в противоположной стороне стоянку машин и потащились к ней. Несколько до этого момента праздных мужчин, неуловимо похожих от наших соседей по парому, оживившись, последовали за нами, наперебой предлагая услуги. Моё правило — брать такси только на стоянках, но на всякий случай мы на ходу поинтересовались их предложениями.
— Двести долларов! — радостно выкрикнул один из них. Другие согласно закивали.
Нам ничего не оставалось, как рассмеяться и повернуть в сторону автобусной остановки. Предлагавший обиделся:
— Знаете, как далеко ехать? Семьдесят восемь километров ехать!
Интересно, почему именно семьдесят восемь? Почему не восемьдесят два? Восемьдесят два было бы логичней.
Минуты через две нас нагнало такси.
— Я знаю, вас хотели обмануть, — таксист проникновенно, с выражением подал свою реплику, едва поравнявшись с нами. — Жадные шакалы хотели взять с вас тридцать долларов, ведь так? А я довезу за двадцать пять.
Мы тактично не упомянули сумму в двести долларов, названную несчастными мечтателями, и я быстро выдвинула контрпредложение, двадцать.
— А с этим-то зачем торговалась?! — это альтруист-муж, не понимающий специфику восточных сделок. Объясняю: не торгуясь, ты вызываешь в другой стороне чувство глубокого неудовлетворения заключённой сделкой. У соперника в спарринге возникает ощущение, что он продешевил. Торгуясь же, ты помогаешь ему прочувствовать вкус победы и в то же время подтверждаешь тот факт, что твои умственные способности не открывают беспредельных возможностей в плане навинчивания цены (см. выше). Теория психического состояния человека в действии.
Оказалось, что мы очень кстати выторговали пятёрку: подъехать к отелю таксист отказался, ссылаясь на то, что улицы древней крепости не приспособлены к современному транспорту и дальше придётся пешком. Совершенно случайно из ворот вышла древняя, как означенные ворота, женщина. Таксист подтвердил, что это и есть ворота Баб эль-Асса и что именно эта старуха поможет нам попасть в «Ла Танжерину». Пятёрка, в общем, пригодилась. Забегая вперёд, скажу, что люди, знающие точно, куда вам надо, толкутся перед каждой касбой, надеясь на заработок, a иногда они действительно способны проводить в нужное место.
Старуха повела нас вглубь касбы. Чемоданы, ещё недавно так весело скакавшие по севильскому булыжнику, безнадёжно буксовали в вязкой пыли. Казалось, вся улица наблюдала за нашим продвижением к неведомо где скрывающемуся отелю «Ла Танжерина». Но отель и вправду оказался в считанных минутах ходьбы.
Джармушевская вампирша Ева, укрывавшаяся от грубости мира именно в Танжере, оценила бы выбор отеля: всё в тёплых тонах, в лучших традициях криптовампиризма, какой-то артхаусный ремастеринг города за дверьми. На крыше столики, лежаночки-оттоманочки, но самое главное, вид! На ближнем плане плоские крыши, раскрашенные во все цвета, и обильно, как в любой стране третьего мира, облепившие их тарелки кабельного телевидения; на втором плане белые известковые стены Старого Города; а все промежутки между ними закрашены синим неба и синим моря.
«That’s like hypnotizing chickens»*
Западная цивилизация — понятие весьма условное и в последние десятилетия всепроникающее. Варясь в глобальном котле, становится непросто определить, где же теперь кончается Запад. Мне кажется, что именно поэтому предсказуемость мира стала главенствовать. Например, страх заблудиться в пустыне теряет позиции в иерархии страхов. Спросите любого ребенка, боится он заблудиться в супермаркете или же в пустыне. Вряд ли ребенок этот вообще поймёт, о чём вы.
Итак, недооценив факт пересечения Гибралтара, мы захотели сходить на Рю-Ахмед-Бед-Аджиба, где ещё один якобы матиссовский вид должен был укрепить нас в ощущении узнаваемости мира. Заблудились мы немедленно по выходе из двери «Ла Танжерины». И ходьбы-то, судя по карте, восемь минут по прямой, но само слово «прямая» в этой поездке превратилось в повторяющуюся шутку, уже не вызывающую смеха. Пошли вдоль глинобитной стены-забрала, стены-крепостного заграждения, никуда вроде не сворачивали, но улочка сама свернула, и названий не ищи, все названия Google Карты придумали на ходу исключительно для внутреннего Гугл-употребления, а здесь ничегошеньки не обозначено, а даже если и обозначено, кто прочтёт арабскую вязь?
Идём по улице, не желающей с нами коммуницировать. Сплошные стены, заборы, даже не запоры, а наглухо замурованное житьё. Не двери, а редкие отверстия в глинобитной стене цитадели, и там во тьме виднеется оранжевый от пыли, убогий товар. Это для своих, не для туристов. Чем дальше по улочке, тем больше повторов: бесконечная стена, старики в длинных рубахах всех оттенков земляных цветов.
Такое впечатление, что главная задача мужчины наблюдать. Задача женщины — действовать не задумываясь, не вглядываясь, двигаться короткими перебежками, не привлекать внимание чужих. Женщины — добытчицы для невидимых обитателей домов без окон. Как там в классическом фильме «Битва за Алжир»: «Отдайте нам напалм, а мы вам тогда отдадим наших женщин»? Заменив чёрно-белые кадры «Битвы» на сепию, получаем касбу танжерскую. И это не этнографический экзерсис, a внезапное озарение, глубокое понимание мира, изображённого у Понтекорво: пусть там фигурирует другой арабский город и сегодняшняя ситуация здесь ничуть не взрывоопасна, но если надо, такие взорвут и не остановятся ни на секунду. Надо будет, взорвут.
Выхода нет, конечной цели нет, мы заблудились. Редактор будет рад.
Поплутав ещё минут пятнадцать, мы вышли ко дворцу, ныне Музею Касбы. Нет, в музей не хотелось совсем! Хотелось рассмотреть город, хоть и страшновато выходить за пределы уже освоенных двух-трёх улочек. Не сходить ли на сук (базар) в центре медины? Решили для начала ещё раз найти отель и спросить там, поскольку ни одна из имеющихся карт не отражала истинную ситуацию на местности. Понимая, что вернуться в исходную точку нереально, мы придумали вот что: вышли зa пределы касбы и, следуя вдоль стены, смогли вернуться к воротам Баб эль-Асса, а там… правильно, там опять «совершенно случайно» ошивалась давешняя старуха, и за ещё одну пятерку в минуту довела нас до «Ла Танжерины».
Как только стало нестрашно, совершенно естественно прорезался голод, и уж заодно мы попросили рекомендацию ресторана у милой женщины за конторкой — так, чтоб по пути к Grand Socco, главному суку Танжера. Старики (эти уже не в спортивных костюмах и не в брючной паре, а в традиционных джеллабах), оранжеволицые, пропитавшиеся насквозь медленной, как само время, пылью, осыпающейся со стен крепости, со сдержанным интересом следили за нашими появлениями на улице: сначала — прогуляться вдоль глухой стены, потом — дойти до выхода из старого города, потом — вернуться в «Ла Танжерину» за инструкциями… но в конце концов мы определились с маршрутом.
Рыжие стены, рыжие пальмы, рыжая земля, но это только до выхода из крепостных ворот— а за воротами Касбы белёные глинобитные стены, кованые ворота, черепичные навесы, лесенки вместо тротуаров, изразцовые питьевые фонтанчики в стенах домов, суета. Несколько кварталов вниз по крутому спуску, и вышли на площадь, вполне отчётливо напоминающую тропические «сёркусы», в свою очередь спроектированные по британским образцам. Площадь запущенной не назовёшь, но колония она и есть колония. Здесь чувствуется некая самодостаточная жизнь, не рассчитанная на чужаков: движение регулируется, двери магазинов и мастерских распахнуты, прохожие заняты движением, а не наблюдениями за западными туристами. В отличие от медины: чем ближе к суку, тем меньше пыли на товаре. И товар уже иной, поярче: кожа и серебро, марокканский ширпотреб.
Соответственно, когда мы нашли-таки ресторанчик, он оказался вполне туристическим: у дверей дожидались открытия после сиесты (и здесь за нами гонится сиеста!) два бэкпэкера и супружеская пара постарше. Войдя, мы, разумеется, передали привет от женщины из «Ла Танжерины», обеспечив ей таким образом комиссионные за рекомендацию. Ну да, жизнь везде одинакова.
Мы расселись, голодные робкие птички. Повар самолично вышел в узкий проход между кривоногими столиками и внимательно, как генерал карту будущего сражения, оглядел ожидающих обеда. На лице у него отражалось ужасное подозрение, причинявшее ему боль. Он предчувствовал, нет, он провидел, что мы не знаем и не любим его готовку. Более того, мы, скорее всего, вообще не голодны и зашли исключительно для того, чтобы проявить к нему личное неуважение и неприязнь. Он посмотрел гневно и страдальчески и кинулся назад, в закуток, откуда доносилась сложная гамма запахов.
Парнишка-официант доверительно наклонился ко мне:
— Вы ему понравились. Сейчас будет угощать, раз так.
Вот этого всего мы не поняли: уверенности, что мы «понравились», не было никакой; а если не понравились, означало ли это, что надо подниматься и бежать на поиски другого ресторана, или было это предвестником гораздо более серьезных неприятностей и лучше бежать отсюда, пока не поздно? И что значит «угощать»? Разве мы не заказали блюда, ткнув пальцем в картинки на меню?
Повар вернулся с блюдечками. Он раздал малюсенькие закуски, всем разные, строго наблюдая за реакцией, а потом вернулся в свой кипящий и скворчащий закуток. После небольшой паузы оттуда поползли тарелки побольше, с которых каждому досталось по куску, как если б он угощал друзей за общим столом, a некоторых обносили! Дальше пошла уже чистая импровизация: мы и так-то не были уверены в заказе, а тут ещё повар куролесил. В любом случае, эти острые, но не обжигающие закуски оказались необычно вкусными, и напрасно мы пытались отыскать эквивалент все последующие дни. Причём без стереотипов, никакого кускуса: нечто красное, зелёное и оранжевое, перетёртое в пасту и распадающееся на нежные комочки; лепешечки-чебакии, сопровождающие душистые шермулу и хариссу, ноздреватые блины багриры, разрезанные на ленточки, как раз такой ширины, чтобы легко было окунать их в магрибские вкусности всех оттенков и нюансов — всё это потом мы пытаемся отыскать в словарях, распознать на интернетовских фотографиях, а в тот момент просто отдаёмся на волю капризного, но всё про нас понявшего с первого взгляда повара. Магрибский повар, оказывается, чем-то сродни западному психоаналитику.
Когда стало невероятно жарко от съеденного, когда огонь запылал на верхнем нёбе и на масляных губах и мы взмолились о чашечке мятного чая, повар снова появился около нашего хромоногого, дребезжащего всеми блюдечками столика и спросил меня:
— Он муж?
Получив утвердительный ответ, он недовольно поцокал языком, а потом вдруг отсыпал что-то пряно-пахучее и хрустящее из распаренной горсти в мой распахнувшийся от изумления рот. Выражение лица наблюдавшего за этой сценой мужа описать словами невозможно, а жаль. Сложное это было выражение.
Когда мы выходим на улицу, уже темно. Танжерские Гензель и Гретель, мы карабкаемся по нещедро освещённой улице вверх, к воротам недвижной касбы.
____
* Игги Поп, “Lust for Life” (в свою очередь, цитата из «Голого завтрака» У. Берроуза, написанного большей частью в Танжере)
Рассматривайте Восток из окна
Трудно заснуть в этой душистой, жарковатой комнате, стены которой, кажется, светят собственным, неотражённым светом даже во тьме далёкой от источников современной иллюминации касбы. Непонятное возбуждение прикосновения к чему-то тайному, почти запретному сменяется раздражением, я задыхаюсь. Почему я решила провести в Марокко столько дней? Что заставило меня приехать в сердце старого (старого!) города, где люди живут, как на сцене нелепого театра? Так не живут в этом веке, так не живут даже в самом этом городе, достаточно проехать мимо высоток современного центра, мимо казино в отеле Mövenpick, мимо ухоженной роскоши лужаек, окаймлённых отрядом одинаковых пальм. Между прочим, Матисс писал ландшафты касбы, но жил-то в оба приезда в шикарном гранд-Отеле «Вилла де Франс», a в пасмурные дни он не удосуживался даже подняться по крутым улочкам в сердце медины, оставаясь с мольбертом у окна тридцать пятого номера… Игра, одна игра в Восток. Востока никакого нет.
Всё-таки засыпаю.
Я сплю, и мне снится оранжевое небо и синие пальмы. Проснувшись, долго не могу отыскать собственное лицо в зеркале. Через несколько минут понимаю причину: за ночь я обзавелась ярко-красным вторым подбородком, чуть скошенным влево. Какой там Матисс! Это типичный Пикассо где-то между африканским периодом и переходом к кубизму. Вдобавок глаза закрылись до щёлок и зудят.
В обширной аптечке путешественника всегда найдётся место проколу. По-моему, достаточно проанализировать, что мною упущено в этот раз, чтобы предсказать, какая хвороба ожидает нас в дороге. Антигистаминов нет? — значит, получайте аллергическую реакцию на что-то из вчерашнего меню.
У двери уже стоит встрёпанный бледный юноша:
— Я Мохаммед, ваш шофер и гид на ближайшие три дня, за исключением дня в пустыне.
Муж:
— Как три дня плюс день в пустыне? А Испа…
Я:
— Мне срочно нужна аптека!
Отдав таким образом дань итальянской комической опере, где каждый поет своё, наше трио выкатилось из отеля. Да, мы заигрались в Восток, и мне срочно нужны западные лекарства. Не целебные корешки с развала целителя, а таблетки, запаянные в пластик.
— А что за таблетки? — Мохаммед нервничал, готовясь переводить аптекaрю.
— Вот, видите моё лицо?
— Вижу лицо. А в чём проблема?
Ну да, может, я от природы такая, с красным шишковатым лицом неправильной формы. Пришлось объяснить про аллергию, незнакомые воду-воздух-растения-пищу, в общем, дать урок занимательной аллергологии. На недоумённом лице Мохаммеда читалось: «Желание клиента — закон».
Тем временем мы выехали из медины и кружили по каким-то окрестным дорогам, ища то ли прекрасные виды побережья и утреннего города, то ли открытую аптеку.
Наконец останавливаемся у неровных жёлтых, как зубы курильщика, домишек.
Внутри аптеки особо не осмотришься: всё за стеклом, а стекла за внушительным барьером. Аптекарь с недовольным лицом выслушивает явно сокращённый Мохаммедом пересказ моих неурядиц и возвращается с вожделенным пластиком!
— О, спасибо! Это антигистамин?
Запаянная в пластик таблетка молча выдавливается на ладонь аптекаря, он перегибается через барьер и просовывает неизвестно какое лекарство в небольшое, надо сказать, но пока имеющееся отверстие меж моих распухших губ. Я пытаюсь вытолкнуть таблетку языком, я ведь не знаю, что он понял из рассказа тургида и как по-арабски сказать «антигистамин»… Но аптекарь не даёт мне покапризничать и ловко протискивает ещё одну:
— Надо две. И запить. Чтоб не умереть. И вечером две.
Я расплачиваюсь и с трудом уговариваю Мохаммеда упросить аптекаря отдать нам раскорёженную упаковку. Всё на арабском. Через час опухоль спадает.
Танжер ещё виден, если оглянуться и всмотреться, но и горная гряда Риф уже недалеко, и почва начинает менять цвет. Между морем и горами, между морем и горами, потом – между далёким морем и близкими горами, и вот мы уже едем по кромке горы: ещё немного и взлетим вверх по типичному горному серпантину. Но тут наш гид останавливается и командует выйти из машины. Внизу, в долине, виднеется синее пятнышко. Стоит присмотреться, и начинаешь различать строения и обязательный восклицательный знак-минарет, только не оранжевый и не жёлтый, а бело-синий. Мы съезжаем к подножию гор, в Синий Город.
В Шефшауэнe
Конечная точка сегодняшней поездки — это Фес, но по дороге мы заезжаем в былое прибежище сефардов, марано и берберских евреев Шефшауэн. Я вдруг осознаю, что мы проделываем их маршрут 1492-го года: пересекли пролив и теперь движемся вглубь страны, в Фес. Фес — исконно еврейский город, ещё со времен разрушения второго храма. Но если в начале XV века фесскиe евреи бежали в Испанию от местных погромов, то в 1492 году им пришлось срочно вернуться в Фес, а с ними приехали и испанские беженцы. Мелла (еврейский квартал) Феса была переполнена, и часть переселенцев отправилась на поиски нового места. Так был основан Шефшауэн.
Каково было тащить собранные впопыхах за четыре месяца с момента Альгамбрского эдикта пожитки? Когда каждая отбывающая с беженцем вещь должна соответствовать двум категориям: «Необходимое» и «Незабываемое»? После испанских евреев осталось немного. Все религиозные реликвии они забрали с собой, остальное было уничтожено с теми, кто не успел, не поверил, не уехал. Нет ничего печальней музеев в испанских еврейских кварталах, где не осталось экспонатов. Наша эмиграция начала девяностых кажется в этом свете пустяком.
Мегирашим, «изгнанные», так их называли в Шефшауэне и Фесе. Они говорили на кастильском и арагонском, и каталанском, и галицийском, но основным языком всё же был ладино. Язык путешествовал вместе с беженцами. Кое-что в языке оставалось нетронутым, как фамильная посуда для Пасхи, кое-что приспосабливалось к новому быту и времени. Многие продолжали говорить по-испански версии 1492-го года между собой. Этот факт обнаружили прибывшие сюда в XIX веке испанцы: язык был смутно знакомым, но всё же непонятным. В полной изоляции от остального испаноязычного мира он законсервировался.
А мои бабушка и дедушка говорили между собой на идиш. Их язык тоже был гибридом, где простые русские «монтёр», «ЖЭК» и «такой дурак» были вплетены в певучие звуки и непонятные слова тайного языка, которому они отказывались не только учить меня, но и даже давать ему имя.
— Бабушка, как называется ваш язык?
— Ш-ш.… это такой немецкий…
Изгнанниками они себя не считали, но разница-то небольшая, очень небольшая разница.
В Шефшауэнe на центральной площади, так похожей на площади андалусские, только с касбой вместо соборa, сидят старики. Шефшауэн — рай курильщиков кифа. Киф — это смесь табака и марихуаны, а растет марихуана в тех самых зелёных горах Риф, которые мы сегодня проезжали и которые и сейчас виднеются прямо за городом, на горизонте, куда ни глянь. Поэтому все здесь добрые. Или раздражённые тем, что им мешают быть добрыми.
Никакого отдельного сука мы не нашли, но на главной площади продаётся всё, что угодно душе туриста: таджины — специальные глиняные посудины для приготовления одноименного блюда, ковры и коврики, керамика, ткани, домотканые сумки. И, конечно, синяя краска. Краска продаётся в больших мешках, её ведь надо много, чтобы на каждый дом города хватило. A где не хватило синьки на весь дом, синий цвет мелькает в оконных отверстиях или под крышей. Синий — это цвет еврейского чуда. Рабби бен Аттар* покрасил ворота в приступе отчаяния, и случилось чудо. И прибывшие в Шефшауэн беженцы сделали то же самое, вот только особого чуда не произошло. Но всё-таки они выжили здесь, сохранив религию и традиции.
Медина расположена на холме, и лучший способ изучить её — это начать на площади Оута эль Хаммам и подниматься вверх, потом спускаться по параллельной улочке, и так далее, как челнок в швейной машинке. И тогда можно заглянуть в каждую мастерскую. Потому что Шефшауэн — город ремесленников. Они сидят у открытых дверей своих мастерских-магазинчиков и работают день-деньской, а если повезёт и пришлёпает случайно покупатель, прерываются и показывают товар. Я купила шёлковую шаль у ткача и остроносые туфли Маленького Мука у сапожника. И, конечно, сфотографировалась у синей стены (и около другой синей стены, и около вон той, синей-синей…)
Мы гуляем по блаженному, спокойному солнечному городу, здесь же, на Оута эль Хаммам присаживаемся рассмотреть покупки в тени огромной ели, обедаем в окружении десятка кошек (марокканские кошки вездесущи и настойчивы, они добывают себе пропитание и воду в самых неожиданных местах, а уж в ресторанах ведут себя совсем по-хозяйски), наблюдаем купальщиков и прачек у водопада, теряем и находим Мохаммеда, у которого тут сотня приятелей («Вы нашего шофёра не видели?» — «Поищите в кафе… нет, он уже вышел… во-он туда пошёл… вы у того парня спросите… только что видели…»), и вдруг понимаем, что если мы не выедем отсюда немедленно, прямо сейчас, то попадём в Фес после заката солнца — и значит не успеем ни-че-гo.
Говорила же я, нам нужны дополнительные дни!
С сожалением уезжаем из гостеприимного Синего Города. Чудо с собой не увезёшь, но так хочется… Взяв Мохаммеда под руки с двух сторон, чтобы он опять куда-то не свернул, доходим до машины. Следующие три часа проходят в непредсказуемости: он то начинает гнать вовсю (это когда мы просим остановить, чтобы полюбоваться горами и пофотографировать деревушки), то вдруг замедляется и чуть не засыпает за рулем. Но в конце концов мы въезжаем в Фес.
Фес, родина фесок, встречает нас хорошо поставленным предвечерним светом и нарядными декорациями в стиле Лоуренса Аравийского. Мы объезжаем их по тем (куда менее живописным) дорогам, которые кое-как приспособлены для автотранспорта, а значит, обозреваем издалека. Потом джип наш углубляется в мешанину поворотов и поворотиков среди — практически — мазанок и выруливает к отелю. Не к отелю — к невзрачному снаружи, но очаровательному внутри риаду в стиле традиционных караван-сараев: прохладному в любое время суток, наполненному журчанием невидимой воды, коврами, резьбой по камню и дереву. Наш риад — недалеко от входа в древнюю медину.
Усевшись поудобнее в прохладе риада, я наконец могу рассмотреть со всем тщанием упаковку таинственных таблеток, нахожу-таки микроскопическую латынь и убеждаюсь, что аптекарь дал мне двойную дозу дипразина: видимо, чтобы уменьшить тревожность, а заодно удостовериться в том, что я больше не потревожу его и спокойно просплю весь день до самого Феса, а там уж как решит аллах. Иншалла.
Аллах всё-таки ничего против меня не имеет, потому что я, как ни странно, бодра и весела и готова пуститься во все тяжкие: сначала исследовать Фес эль-Бали, знаменитую, самую древнюю в мире, самую нетронутую медину, а потом отправиться в местный хаммам. Что за Магриб без хаммама?
Мы ничуть не устали с дороги и готовы к немедленной экскурсии. Но у Мохаммеда явно другие планы. Не заходя с нами в риад, он сухо, скороговоркой сообщает нам, что гостиница специально подобрана так, чтобы мы самостоятельно могли ходить в медину сколько угодно, туда и обратно. Спорить некогда, световой день неуклонно уходит. Тем более что я не люблю торопливые «организованные» экскурсии, а хочу разведать всё сама. Не теряя времени, мы мчимся в указанном нерадивым гидом направлении.
________________
* Мордехай бен Аттар, рабби еврейского квартала в Марракеше в 1558, сотворил чудо во время набега мародеров, когда синие ворота еврейского квартала превратились в пылающее заграждение. Эти ворота считаются святыней.
Фес эль-Бали и цигель-ай-лю-лю, работающее против нас
Когда-то на Восток ездили, потому что было модно позировать на фоне караван-сараев и верблюдов. Играть в Восток. Это Восток времен колонизации. Потом всё изменилось, Восток, освобождающийся и брыкающийся, стал опасным, и тогда Испания стала игрой в Восток. В некоторые годы Испания была самой популярной в мире страной для путешествий, в другие — отступала на второе место, но всегда таилась в ней этакая адреналиновая вспышка, возможность заигрывания с Востоком. Ну вот как лев в зоопарке: всё в нем вроде как в африканском льве, проживающем в саванне, только живот со страху не подводит и ноги не подрагивают, можно безопасно представлять себя участником какой-нибудь экспедиции.
Нет, всё-таки Испания — всего-то фотография льва. Вот Марокко — это лев, но лев приручённый.
Что-то воображение разыгралась. Всё мирно, совершенно мирно. Марокко — самая верхняя точка Северной Африки, почти Европа, можно сказать, страна туристическая, a вон, кстати, и туристская полиция. Всё для туриста, всё во имя туриста. Честно говоря, обожаю восточные базары. A также опираюсь на опыт самостоятельного передвижения по индийским базарам и на теорию прохождения лабиринтов. Муж обещает не выпускать моей руки. Мы ныряем во чрево Феса, в ворота Баб-Бу-Джелуд, проход в желудок. Ворота, кстати, новые, построенные французами в мавританском стиле в 1913-ом году. От них тянется главная улица сука, Талаа Кбира. Но маленькие старые, двенадцатого века, ворота примыкают к ним под прямым углом и тоже используются. Просто зачем огибать угол, если ты пришёл мирно покупать-продавать, а не гнаться по пятам за прячущимся за поворотами врагом? Всё-таки даже здесь времена меняются.
A за воротами, облицованными мозаикой цвета морской волны (кто осмелится назвать его голубым?!), время почти остановилось. Там оказались покупательницы, и рабочие, и продавцы, и мастера, и ослы. Все они никуда не уходили отсюда последние двенадцать веков. Не переодевались, не пересматривали приоритеты, не искали новых впечатлений. Им было достаточно существующего здесь мира. Да нет, переодевались, конечно, вон сколько вокруг футболок, курточек, обвислых джинсов. Но эта модернизация почти не касается взрослых женщин, и несут они на себе ткани, и краски, и силуэты средневековья, обозначая место, но уж никак не время действия. Для ослов тоже мало что изменилось. Ослы работают тяжело, везут ящики и связки. Они с трудом разворачиваются в узких проходах, но что делать, машинам здесь места нет вовсе, а возить груз надо. Работать надо.
Фес — город памятников. В одной только Фес эль-Бали находится три дворца-музея и чуть не десяток мечетей и медресе, плюс университет Аль-Карауин, а ведь есть ещё и так называемая новая медина. Но сама по себе медина — это памятник, памятник самой себе. Мы идём в общем темпе, глазея, но не заглядываясь, вбирая возмущённые крики ослов и ароматы с площади, где сладости и еда, а с крытой главной улицы — цвета килимов и женских платьев, запахи кожи и навоза, блеск меди, визг станков и стрекот швейных машинок, привкус специй в воздухе, хоть специи продают не здесь, — и свет, удивительный свет, сочащийся сквозь застеклённые жёлто-розовым стеклом панели потолка.
Я надеюсь, что «правилo одной руки» (в нашем случае правой) приведёт нас к университету. Вскорости за нашими спинами начинается некое шебуршение, шевеление и даже тихое совещание. Как и ожидалось, мы окружены гидами-однодневками, навязчивeе мух. Лучший известный мне способ борьбы с незваными «гидами» — игнорировать, но муж предпочитает вступать в дискуссии… В результате псевдогидов становится ещё больше. В конце концов ему всё же приходится рявкнуть на них, и отстают все, кроме парня в футболке с «мирной» куриной лапкой на тощем животе. Он просит у мужа закурить — вот уж воистину призыв к миру, «Курильщики всех стран, соединяйтесь» — а заодно сообщает ему, что мы явно идем к университету, но, увы, выбрали самую длинную дорогу. Он же совершенно бесплатно, за дружбу и сигарету, покажет короткую.
— Давай пойдём с ним, он проведёт…
Знаю я все эти штучки, уловочки:
— О да, этот точно… именно, что проведёт…
— Ты брат мой! — растроганно восклицает прилипала, которому даже перевод с русского не нужен, чтобы понять супружескую динамику. — Я попрошу моего друга позволить вам подняться на крышу его ресторана, а оттуда вы увидите всё … каждый минарет… и университет…
Ну да. Увидеть всё. А заодно пообедать в ресторане друга. Это в лучшем случае. Ты понимаешь? Я не вхожу ни в какие двери и не доверяю ничьим крышам. Если ты идёшь с ним, то мы с тобой тогда встречаемся в отеле, пока-пока, я пошла! — блефую я. При этом я понимаю, что, если не смогу его сейчас убедить, то мне придется следовать за легковерным благоверным — разделяться нельзя.
Благоверный, не решив, кому из нас двоих довериться, замедляет шаг.
— Мадам, проявите доброту, откройте свое сердце! — идёт в атаку прилипала.
— Вот ещё глупости, — говорит мадам, разворачиваясь на сто восемьдесят градусов. — Нет у меня никакого сердца, и вообще нам не по пути.
Мы продолжаем держаться правой стены медины и, методично обходя закоулки торговых рядов, натыкаемся-таки на ворота Аль-Карауина. Символ мира и братской любви маячит на расстоянии, не упуская нас из виду.
Аль-Карауин — самый старый в мире университет и тоже, как и медина, памятник самому себе. Лукавство, конечно, потому что он, по существу, медресе, то есть духовная семинария, а статус университета ему присвоен уже в XX веке. Но всё равно будем считать, что самое старое в мире учебное заведение. Я было ступила на шахматные плитки внутреннего двора, но меня тут же одёрнул продолжающий следить за нами гид-самозванец: женщинам сюда нельзя! Как послушная пешка, я отступила и наблюдала издали, как мужчины сидели на корточках, молодые ребята с рюкзачками на спинах, явно студенты, стояли группкой. Совсем как во дворе любого учебного заведения в любом университетском городке. Только без женщин: мир познания и мудрости не нуждается в женщинах.
Пожалуй, нам пора в обратный путь, хотелось бы выйти отсюда до наступления сумерек.
— Пойдёмте со мной, я покажу вам короткую дорогу ко дворцу!
— А мы хотим — длинную! Исчезни! — в раздражении кричу я шайтанёнку-поборнику мира, держащемуся теперь поодаль, но высовывающемуся из-за углов то там, то сям.
Возможно, что и вправду шайтанёнок, потому что практически немедленно именно так и происходит: в попытках отделаться от навязчивого этого типа поворачиваем в боковую улочку… и всё! Клубок Ариадны выпадает из рук Тесея и лабиринт легко превращается в такой же спутанный клубок из улиц, улочек и проходов на одно лицо. ВСЁ немедленно перекручивается и больше не распутывается, и все лавки становятся похожими друг на друга, и спокойные добродушные ремесленники, занятые своими ремеслами, как-то недоброжелательно отворачиваются, когда мы начинаем-таки спрашивать дорогу назад к воротам, a новые мальчишки навязывают свои опасные услуги… погодите, я узнаю вон те две лавки, в одной лампы, в другой таджины… вот-вот вынырнет главная улица… но нет, не всё так просто. Говорят, в Фес эль-Бали девять с половиной тысяч улиц и переулков…
Мятежники обожают прятаться за такими углами. Но здесь нет мятежников. Это единственный закоулок на всю Фес эль-Бали, где нет абсолютно никого. И солнца нет. И прохода.
Флешбэк: Андрей Миронов на подобной лесенке в подобном же закутке. «Бриллиантовая рука».
«Бриллиантовая рука» — один из первых отчётливо воспринятых мною (четырёхлетней?) и запомнившихся фильмов, когда я с удивлением поняла, что понимаю, почему и чему смеются взрослые. Я поднимаю, закатываю глаза почти по-мироновски и вижу вполне кинематографичный неровный квадратик неба над головой. Срезали угол, называется. Мы с трудом возвращаемся на знакомый уже перекресток сука, где лавка с удивительными медными лампами упирается в продавца таджинов.
Мы выходим на просторную площадь с фонтаном и воротами в дальнем углу, но это явно не «наши» ворота. Мы случайно забрели к Медресe Бу Инания, величественной и прекрасной архитектурной жемчужине династии Маринидов с бледно-зелёным минаретом, видным от самого входа в медину. Она прекрасна, как мираж — но нам не до миражей сейчас.
— A вон, кстати, и туристская полиция, — радуется муж, в испарине то ли от жары, то ли от стресса.
— Всё под контролем, абсолютно всё под контролем, — мне так хочется верить в собственный лепет!
— Всё из-за тебя. Если бы мы были с гидом… — но именно теперь пакостник испарился окончательно.
Я достаю смятую псевдокарту, не карту, а издевательство, выданную нам в риаде: пусть полицейские хотя бы ткнут в неё пальцем, обозначив направление. а то я что-то теряю надежду выбраться отсюда до захода солнца. Всё бы ничего, если б не дышащий в затылок вечер…
Молоденькие полицейские разглядывают карту, и мы наивно ждём, что этот процесс завершится указаниями, в какую сторону нам бежать. Но, судя по взглядам и возгласам, которыми они обмениваются, они просто удивляются виду карты как таковой. Такое впечатление, что они никогда раньше не видели ни карт, ни заблудившихся иностранцев.
— Баб-Бу-Джелуд! В какой стороне Бу-Джелуд? — я совсем не уверена в своём произношении, поэтому пытаюсь найти изображение ворот в путеводителе. Увидев в моих руках путеводитель, полицейские теряют интерес к карте и начинают разглядывать картинки в книжке.
В конце концов один из них делает неопределённый жест рукой:
— Тро луа, тро луа…
Муж мучительно пытается припомнить школьный французский:
— Кажется, он сказал, что это далеко.
— И что теперь?
И вдруг… о, магическое, всевыручающее «вдруг», передвижной deus ex machina! Проход за спинами полицейских кажется мне смутно знакомым. Я случайно замечаю ту самую «короткую дорогу», в существовании которой сомневалась, коротенький катет того треугольника, по гипотенузе которого мы так долго шли! Мы действительно в нескольких квартальчиках от выхода, и, заметим, в нескольких минутах от наступления темноты…
Мы с трудом узнаем Баб-Бу-Джелуд: цвет мозаики поменялся, он теперь чуть не фиолетовый. Но я сравниваю боковые арки, формы гигантских замочных скважин, со снимком, сделанным на входе, и командую выходить. Мы на искомой маленькой площади, а отсюда ужe просто, обычные средневековые улицы. У мужа, судя по красным пятнам на затылке, поднялось давление. Ещё бы, первое знакомство с настоящей средневековой мединой.
Чтобы успокоиться, мы, не заходя в риад, отправляемся вдоль по освещённой лампадой и оттого ставшей золотистой улочке в хаммам, рекомендованный Мохаммедом за секунду до того, как он провалился сквозь пыль перед входом. Распластавшись на восхитительно и мучительно горячих изразцах, нелегко рассуждать о психологических предпосылках путешествий, но надо же когда-нибудь поразмыслить над увиденным и, что называется, сориентироваться на местности.
Почему мы здесь? Фетовское «Куда идти, где некого обнять, / Там, где в пространстве затерялось время?» почему-то звучит аккомпанементом в ушах. Воистину, здесь некого обнять, за исключением сердитого мужа, и время с пространством уговорились морочить чужаков; здесь не может быть друзей, a враги на одно лицо. Раньше существовало лучшее объяснение этому неуёмному (неумному?) желанию путешествовать, По крайней мере, с каждым вояжем (поистине выстраданным, немалым душевным и физическим трудом заработанным!) исчезали белые пятна на карте. А нынче мы жадно ищем именно белое пятно, но нет его, ни одного больше не отыскать! Так что наша романтика немного наигранная. Можно сказать грубее — дутая. При этом человек западный — это по сути своей человек наблюдающий и, в зависимости от обстоятельств, либо умиляющийся (переполняем чувством поколенческой вины), либо, наоборот, скептично настороженный, подвергающий сомнению аутентичность наблюдаемого. Как говорил кэрролловский попугай, я старше, чем ты, и лучше знаю, что к чему. Хотя старше как раз восточная цивилизация.
Сторонний наблюдатель-скептик экзаменует место и, если экзамен выдержан, пишет травелог. Пострадавшие при погружении в чужеземную экзотику пишут не легкомысленные травелоги, а мемуары. Рефлексирующая, как и положено правнучке великого Зигмунда, Эстер Фрейд, пожалуй, честней прочих. Получила в детстве настоящую прививку от романтики. Книга, рассказывающая про её детство в Марокко, удивительное и травматичное одновременно, — не единственная автобиография, где граница меж двух миров (условно, колонизатора и колонии, или, если угодно, мудрого Востока и прагматичного Запада) пересекается лишь для того, чтобы растерять иллюзии в процессе. «Путешествие во тьме» Джин Рис — ещё один пример развенчанных при перемене места иллюзий. Единственная разница в том, что юная героиня «Путешествия во тьме» перемещается в сторону «цивилизации», в Англию, а малышка Люси из «Отвратительной странной» — в противоположную, вот как раз в Марокко.
Интересно, с чем отсюда уеду я, с травелогом или с мемуарами? Другими словами, ограничимся ли мы отпуском или позволим Марокко позволить себе отыграть на нас что-то большее?
Продолжение следует…
