Ташкент. Хазрати имам. Коран Усмана – начало начал
Имам Мухаммад Абу Бакр ибн Исмаил (сын Исмаила) аль-Каффал (замочник, в смысле, делатель замков) аш-Шоший (ташкентский) тут похоронен. Не совсем тут, метра на два глубже в гробнице.
Все остальное в комплексе зданий либо совсем новое, либо сильно отреставрированное. Мечеть 2007 года, над могилой Абу Бакра купол провалился внутрь во время землетрясений. Известен комплекс тем, что хранит Коран халифа Усмана VII века, написанный на оленьей коже и 353 пергаментных листах и политый кровью Усмана. Про Абу Бакра Замочника мы почти ничего не знаем, хоть и жил он недавно, а вот про Усмана знаем море легенд, потому что он жил давно.
Халиф Усман дважды был зятем пророка Мухаммада (он последовательно женился на двух его дочерях) и жил в 575 году, а умер в 656.
Усман родился в языческой Мекке и был торговец и путешественник, как папа. А еще он был одним из двадцати двух грамотных, умеющих писать мекканцев.
Однажды Усман послушал Абу Бакра (не того, а самого первого, сподвижника Мухаммада), впечатлился его словами и принял ислам из его рук. Абу Бакр отвел его к Мухаммаду, и Усман стал четвертым мужчиной, пятым человеком, принявшим ислам, после Абу Бакра, Али и Зейда. Разумеется, они все подружились. Что еще делать, если вас всего пятеро и вы родственники.
Родители, и особенно дядя, Усмана не поняли и осудили. И сестра его, и деверь, и прочие. Дядя так и вовсе связал и сказал, что не развяжет, пока он не откажется от новой веры. Но Усман был племянником Мухаммада по маме и внуком по папе, так что на ту родню нашлась другая родня. И того, кто умеет писать, не получится долго держать связанным, как ни крути.
Подвергаясь гонениям, ученики Мухаммада бежали от мекканских язычников в Абиссинию (Эфиопию) и сидели там до известия, что Мекка приняла ислам. Там Усман и женился на дочери Мухаммада Рукайе. Узнав, что Мекка приняла ислам, они вернулись, но оказалось, что вовсе это неправда. Впрочем, они остались.
Усман продолжил развивать свою торговлю, а Али как раз женился на другой дочери Мухаммада Фатиме. Усман трогательно и мило поступил, выкупил у Али его доспехи, чтобы они могли сыграть свадьбу и выплатить Фатиме махр, а потом подарил эти доспехи на свадьбу Али обратно.
Родная сестра Усмана Амина оставалась язычницей до тех пор, пока пророк Мухаммад не завоевал и не омусульманил Мекку. Тогда уж они с мужем и мамой приняли ислам, что же оставалось, – и семья Усмана воссоединилась.
Сама идея курайшитов разрешать ставить идолов любых верований внутри Каабы, чтобы таким образом собирать вокруг Мекки Аравию, ужасно интересная. Но Мухаммад был против.
После смерти пророка Мухаммада престол молодого арабского халифата достался его тестю Абу Бакру, потому что другой его тесть Умар выдвинул Абу Бакра и поддержал. Умирая, Абу Бакр оставил, в каком-то смысле, вернул престол воинственному Умару, а Умар уже перед смертью отдал его Усману. Так Усман и стал третьим праведным халифом.
Жен у халифа Усмана было восемь, и две из них – дочери пророка. Все от того, что Усман был красивый араб-курайшит, голенастый, носатый, длинноволосый и красил бороду в желтый цвет.
Этот самый текст Корана Усман записал через двадцать лет после смерти Мухаммада, когда заметил, что тексты в разных частях мусульманского мира (Левант, Персия и Египет) различаются.
Но он собрал полный текст Корана и записал его руками на оленьей коже (он же умел писать, как мы помним, а такой талант не должен пропасть напрасно). Усман написал их шесть экземпляров и разослал в главные города империи. Один из них хранится в Стамбуле в Топкапы. Один из них Усман оставил себе. Как авторский экземпляр.
И вот только я успела полюбить халифа и увлечься его жизнью, как начались совсем другие рассказы.
Правление халифа отличали фаворитизм, коррупция, непотизм (новое слово) и завоевание Армении. Он притеснял мусульманских завоевателей в Египте и завоевателей в Каире, он раздражал дочь Абу Бакра, к тому же еще и третью жену пророка Мухаммада Аишу, он сильно злил приемных сыновей Али тем, что радикально централизовывал власть. Когда Аиша попросила джихад против внутреннего врага, все побросали свою войну с Византией и побежали домой в Медину, потому что ну прямо Первая мировая война и русская революция какая-то.
Он так ужасно утомил своих друзей и родственников, что они потребовали его отречения. Он обещал исправиться, поклялся в мечети, Али по старой дружбе свидетельствовал. Но как только революционеры вышли из города, он отправил гонца в Египет с приказом всех казнить. Гонца перехватили, очень расстроились и вернулись. Сказали, Усман, ну кто так делает, в самом деле…
Осада дворца длилась больше сорока дней, дворец сорок дней держался без воды, его осаждали люди из Египта и его защищали сыновья Али, но сам Али ушел, огорченный ересями Усмана и полной утратой своего влияния на нравственность единоверца.
Поскольку дальше совершенно всех героев осады и обороны начинают звать Мо(у,а)х(г)а(о)мме(а)д(т)ами, очень трудно понять, кто кому что сказал, кто в кого кинул камень и кто кого ранил. Грустно, что среди людей, ворвавшихся в дом Усмана во время трехчасовой молитвы, действительно был сын Абу Бакра Мухаммад. Легенда настаивает, что он хотел убить Усмана, но тот отговорил его именем отца, и убили его, в конце концов, другие люди.
Кровь Усмана осталась на пергаменте (или на оленьей коже, мы пока еще не знаем, поскольку еще не видели Коран) всюду, потому что он был заколот кинжалом сзади за ухом, упал и еще множество раз был пронзен кинжалом в грудь.
После смерти Усмана в халифате началась страшная и длинная гражданская война между Аишей и ее сторонниками и Али и его сторонниками. Али всех победил во всех битвах, начиная с Верблюжьей, и последовательно укрывал убийц Усмана, но потом Али убили заговорщики-мстители. Его сын отказался от престола, и на этом история первого (Праведного) халифата закончилась, а вместо нее началась история раскола мусульманского мира, не исчерпанная до сих пор.
Коран Усмана путешествовал Медина–Дамаск–Багдад–Самарканд (этот отрезок пути он ехал на Тамерлане)–Ташкент (на фон Кауфмане)–СПб (там его переписал Кун на всякий случай)–Уфа (в 1921 году с запиской «Москва это новая Мекка, это Медина для всех угнетенных»)–Ташкент (с лейтенантом Шмидтом). В СПб его исследовали и подтвердили подлинность, правда, настаивают, что список датируется пятьюдесятью годами после убийства Усмана, но это уже мелочи.
Историк Шебунин пишет раздраженно: «Может быть, давно прежде было меньше крови, чем теперь; может быть, кровяные пятна подвергались такой же реставрации, какой… подвергался и текст, – теперь про это мы утвердительно ничего не можем сказать, но одно несомненно, что давно или недавно, но те пятна, которые мы видим теперь, намазаны не случайно, а нарочно, и обман произведен так грубо, что сам себя выдает. Кровь находится почти на всех корешках и с них расплывается уже более или менее далеко на середину листа. Но расплывается она совершенно симметрично на каждом из смежных листов: очевидно, что они складывались, когда кровь еще была свежа. И при этом еще та странность, что такие пятна идут не сплошь на соседних листах, а через лист… Очевидно, что такое распределение крови случайно произойти не могло, а находим мы его таким постоянно».
Теперь нам стоит понять, что Усман это Осман, восхититься и все же сходить посмотреть на его олений Коран, по которому какие-то люди разливали чью-то кровь (например, баранью), чтобы выдать ее за кровь третьего халифа.
Про имама Абу Бакра Замочника я расскажу в другой раз. Пусть пока так под землей полежит.
В мечети я видела группу женщин, которые надевали на себя халаты с капюшонами, которые тут вместо платков, фотографировались в них, снимали, надевали новые, снова фотографировались и очень веселились.
19 февраля
Утренняя месса. Будьте совершенны. Будьте святы
(проповедь)
Будьте совершенны как совершенен агнец ваш.
Закройте глаза, – сказал нам отче, – и подумайте, кто вы. А теперь откройте, дорогие мои, и подумайте, насколько вы именно то, что вы подумали о себе.
И что с вашей самооценкой.
Помните, что сказал злой дух Адаму и Еве? Вы сравнитесь с Богом.
Это и есть ваше предназначение – быть с Богом и быть Богами.
Что вы делаете, как вы это делаете?
А вот как.
Я буду решать, что для меня хорошо и что для меня плохо.
Я буду решать, что я буду считать за правду, а что – нет.
Я буду решать, что грех, а что не грех.
Что мне полезно, а что нет.
Злой дух использует наш дар, чтобы мы пользовались своим даром, как хочет он, а не как хочет Бог.
И мы думаем: дай попробую, о, вкусно, о, ничего не случилось, о, хорошее.
Вместо этого будьте святы.
Святы будьте, ибо свят господь ваш. Мои дорогие. Быть святым не значит быть безгрешным. Эти вещи не связаны вообще между собой. То, что Бог свят, значит только, что с ним ничто не сравнимо и он единственный. Мы не можем жить безгрешными. Но мы можем отличаться от этого мира. Освящается чаша – это значит, она отделяется от мира и отдается Богу, хотя это та же самая обычная чаша, может, до освящения из нее кто-то пил. Этого нельзя использовать для этого. Быть святым это отличаться от этого мира, живя в этом миру.
Любить трудно. Но мои дорогие. Разве каждый день и каждый раз, когда грешим, мы не заставляем господа нашего практиковаться в любви?
Практикуйте любовь. И на людях, которых сложно любить, тоже.
Потом пели «пусть мой бедный разум лишь тобой живет и тебя с отрадой вечно познает» – и, действительно, пусть мой бедный разум…
После причастия пели «Царь царей, Бог богов Махадев зачеркнуто славим тебя».
На улице люди приветствовали друг друга словами «Славен Иисус!» и отвечали «Вечно славен!»
Ильхом. Три сестры
Невероятный спектакль. Такая пьеса скучная, монологи какие-то безумные, длинноты бесконечные. А спектакль идет час пятнадцать, все катаются на чемоданах больших и маленьких, едят на них, пьют, спят, прячутся в них, платья свои в них суют. Наталья Ивановна в зеленом платье и с зеленым поясом, вообще не в розовом. Только пояс у нее на голове повязан бантом. Комедия как она есть, мы смеялись, но тихонечко, зал сидел замерший и глаза вытаращивший. Вершинин высоченный, тощий, вдвое моложе Маши, хотя в тексте наоборот, пластика как у железного дровосека, ригидный такой мальчик, как он вообще может быть актером, кто его взял, а роль с ним абсолютно гениально выглядит. На стене вместо ружья висят лампочки А.Ч. и время от времени стреляют зачеркнуто загораются. Но это все неважно, в финале доктор говорит «барона убили», ну так, впроброс. Всем совершенно плевать, и залу, и сестрам, Ирина все равно поедет на кирпичный завод, в комнатах Андрюша все равно будет пилить свою скрипку, это все неважно.
Гора чемоданов покрыта белой Ирининой фатой, на той горе накрыт бесконечный уездный чай. Сестры, каждая, берут хлеб, зачерпывают на него из банок варенье столовыми ложками. И говорят свои реплики в цикле. Сперва ничего не понять, но у них в руках большие такие баранки – и варенье валится внутрь баранок. Варенья очень много. Баранки вкусные и сами по себе. Они кусают, а никак не укусишь за варенье – оно-то провалилось. Близок локоток, а нет. Они все говорят и говорят, все кладут и кладут, варенье валится на белую скатерть, всюду красные пятна, они все говорят, и кусают, и кладут, и все мимо. Все это такое красное на белом, и этот мертвый барон, и все эти бесконечные на троих менструации всех их жизней.
Тут я как стала рыдать, потому что Господи, это и есть жизнь. Вот оно, все у тебя в руках, все мимо рта. Не то, что плохо – ничего плохого, все хорошо, но все мимо. Очень Чехов. Вишню варили, мочили, сушили, возами возили, все мимо рта. Такая в сущности неплохая штука – жизнь, но все летит каким-то сладким красным месивом в известную дыру.
И ты смотришь со стороны, как три приятные, прекрасные женщины ничего плохого не делают, но тем не менее делают полную чушь, и тебя начинает трясти. И не можешь ведь крикнуть из зала «капает!», молчишь и сначала терпишь, а потом от внутреннего напряжения плачешь.
Иногда я плачу, в том числе, и от счастья, что кто-то где-то что-то сделал как следует. Спектакль вот придумал и финал.
Черешенка: вместо слово «Москва» все делают сложносочиненную паузу, никогда не произнося этого слова.
20 февраля
Путешествуя в Азии, ночуя в чужих домах,
избах, банях, лабазах, бревенчатых теремах…
И. Бродский
Город чудесный. Город-сад, город – покой и свобода архитектора, город типа сотри с лица земли и все начни с начала, город ни в чем себе не отказывай, город начал делать – делай до конца, город успокойся, город нет причин экономить, город все в порядке, город как в последний раз, город один раз отрежь. Он утопия и мечта.
В архитектурном отношении он близок к чуду.
В городе весна и памятники добрым намерениям, гуманизму и свободе.
На местном Арбате чуть-чуть советского антиквариата. Я не купила запонки и булавку для галстука с коричневой яшмой, янтарные серьги и немного кузнецовского фарфора с клеймом и китайскими картинками – продавец клялся, что завод делал этот фарфор для китайского экспорта, и звучит правдоподобно. Хоть и непривычно.
Еще немного о крови. Вчерашним утром мы пели о Всеблагом Пеликане. (Так в гимнах католической литургии называется Иисус.) А вчерашним вечером видели этих женщин с вареньем, которое лилось и никого не вскармливало, никого не очищало и никого не спасало.
«Мать ласкает птенцов своим клювом и когтями так ревностно, что умерщвляет их. Через три дня появляется отец и в отчаянье от гибели своего потомства собственным клювом раздирает себе грудь. Кровь из его ран воскрешает умерших птенцов». Та же история есть не с матерью, а со змеей, которая удушает.
Хорошая история. Про удушающую и убивающую «материнскую» любовь и про воскрешающую готовность к смерти.
Помните, в седьмой части Поттер понимает, что все так устроено, что зло не снаружи, оно внутри. Что умереть придется: ужасному злу снаружи – но и ему самому, потому что зло внутри. А потом он – хлоп! – и выясняет, что он не только зло.
Иногда я бываю так сильно впечатлена реальностью, что она как будто рассыпается на сияющие кусочки. Они прекрасные, но не достает сил склеить их в целое. Я сижу, держу в руках и ту цитату, и эту картинку, и этот запах, и ту еще мысль, стараюсь не забыть, не выронить, не потерять, кладу их, двигаю одну к другой, а все никак не собирается слово «вечность».
Вот это состояние в путешествии я не очень люблю.
В ночи, кроме нарциссов и фрезии, мы купили два литра пива. Лагера и белого наугад. Пить их толком не смогли, потому что так устали, что открыли, запили ими омлет, закрыли и уснули.
Один литр был – «Шымкентского» – мне, а второй – «Пеликана» – Валере. Случайное совпадение.
В городе есть реклама чего-то там, на щите написано только название фирмы довольно мелко и крупно – слоган: «Сделано по-человечески». Он подходит этому городу.
Гранатовый сок – он тоже кровь – стоит сто рублей. На трассе ты встаешь с аварийкой купить сока на обочине. Продавец с соковыжималкой совсем не понимает по-русски, пишет цену на калькуляторе в телефоне. Валера с трудом выясняет, как ему сделать перевод. Продавец руками предлагает перевести ему двести тысяч сумов, а он их отдаст наличкой, побудет нашим банкоматом. Ему это ни за чем. Просто любовь.
Это и есть «сделано по-человечески».
помни: пространство, которому, кажется, ничего
не нужно, на самом деле нуждается сильно во
взгляде со стороны, в критерии пустоты.
И сослужить эту службу способен только ты.
(И. Бродский)
21 февраля. Чарвак
Ездили в горы. В сладострастную отраву, золотую Бурч-Муллу. Она переводится как «долг священника». Дескать, не покидать прихода, несмотря на лавины, землетрясения и прочие наводнения. Это потрясающая дыра в горах.
Деревня на 4000 жителей. Якобы, они там есть по переписи 2005 года. Так, на вид, и тысячи не наберется. Якобы, там есть средняя школа, музыкальный фольклорный коллектив горных таджиков и музей одной песни. Мы ехали какой-то просто адской дорогой, в грязи, в воде, в ямах, по кочкам, по кочкам, ухабы, ухабы, карта пишет, там асфальт, но она все врет, очень боялись в ямку бух. Может, есть какая другая дорога, но таки вряд ли она есть, вряд ли.
Было холодно, дул ветер, такой, что вырывал телефон, которым я пыталась что-нибудь сфотографировать, вокруг было так грандиозно красиво, что ничего не помещалось в кадр, особенно эмоции. Чинар там, конечно, никаких нет, там только ветер бешеный и стылый. И посадки фруктовых деревьев, не признала, гранаты, или хурма, или абрикосы, какие-то коренастые колючки.
В деревне не вышли на землю, не пошли искать музей, не стали спрашивать, где администрация, и правда ли, что Никитин и Сухарев почетные граждане пгт. Не стали есть в кафе, хотя были голодные, даже не спросили туалета, решили, что потерпим. Не только из-за ветра, хотя да, из-за ветра, и дороги. Но в основном, там настолько красиво, что ни до чего.
Чимган освещает дорогу, больше ничего ее не освещает, и такое бирюзовое водохранилище трилистником лежит, и такой немыслимый розовый снег на вершинах от заката, что песня, моя ровесница, теряется и меркнет. Какой крымский мост, какой Будапешт, зачем Калуга, не надо ничего. Там невероятно.
Чимган мы тоже, судя по карте, проехали, но совершенно не заметили ни поселка, ни горнолыжки. Подъемник был, наверху подъемника ресторан, но вообще не до этого было. Не до крохотной авторской песни, пусть я и любила ее давно, пусть мы с ней и ровесницы.
Но и гнали друг друга порядочно. Я боялась, солнце сядет и в полной тьме в этой жопе мира без дороги очень страшно остаться. Без колеса, или заклинит, или заглохнет, или ой да ну его.
Выезд из долины через речку Пскем – по вантовому деревянному мосту над рекой от одной горы до другой. Проезд по этому мосту по одному автомобилю, по очереди. Мы ехали поперек деревянных досочек от одной вершины до другой, под нами метрах в 150 внизу текла река, досочки, наверное, гнулись – хорошо, что мы этого не видели. Всю эту разбитую дорогу Валера орал матом, а на мосту, гляжу, перестал, тихонько говорит, Господи, только бы выжить…
25 февраля. Музей репрессий
На русском есть только цитаты из писем царских генералов и советские газеты. На английском продублированы названия стендов. Остальное на узбекском языке.
Там нельзя фотографировать, но на стенах есть цитаты о том, как Скобелев тут воевал, как он сражался сам, всюду поспевал, бросался в гущу, в кашу, «и рубил, рубил, рубил!» А после писал государю, что «дело сделано чисто».
Есть числа убитых армией Кауфмана в Кокандском царстве, измеряемые в чалмах.
Есть оформление стенда – картина Петра Белова, где из пачки «Беломора» высыпаются тысячи людишек в халатиках и тюбетейках. Есть списки Белбалтлага. Есть газеты про суд над антисоветским правотроцкистским блоком. Есть фотографии этого «блока».
Есть стенды фотографий женщин.
И фотографий узбекских студентов, вернувшихся с обучения в Германии и быстро признанных немецкими шпионами.
Есть целый зал с деятелями науки, искусства и культуры. Они красивые, интеллигентные и в очках.
Есть Усман Насыр, поэт и переводчик с русского на узбекский, перевел Пушкина и Лермонтова. Исключен из СП, арестован по обвинению в совершении преступления, предусмотренного ст. 58.
20 августа 1940 года из Магадана Усман Насыр отправил на имя Иосифа Сталина заявление, в котором просил пересмотреть его «дело». Это заявление было рассмотрено Иосифом Сталиным, Лаврентием Берией и завизировано ими. Глава Узбекистана получил распоряжение пересмотреть «дело» Насырова Усмана. К концу 1944 года была создана комиссия, которая признала Усмана Насыра невиновным и реабилитировала его. Но до реабилитации поэт не дожил: он скончался 9 марта 1944 года, а 15 марта был похоронен на кладбище села Суслово (ныне Первомайское) жителем Кемеровской области А.М. Сиротой.
Кинооператор и фотограф Девонов.
Успенский, Курзин, Николаев, Гуляев.
Муаллимы и геологи.
Депортированные отсюда в Украину и Казахстан узбеки.
Депортированные сюда поляки, корейцы, крымские татары, турки.
Несколько стендов книг на тему «Кишлак в годы репрессий».
Несколько стендов о голоде и нищете.
26 февраля. Ферганская долина
Горы те же, но дорога другая, через Ангренское водохранилище. Мы видели двух черненьких осликов в горах в Ангрене. По пути есть патыр, такие лепешки большие и жесткие, как огромное печенье. Пресные. Вкусные. В Наманганской области не говорят ни на русском, ни на английском. Кажется, никто…
Самцы аистов уже прилетели и стали чинить гнезда. Самки еще летят.
Весна.
27 февраля. Коканд
В Коканде очень малорослые люди. А судя по фотографиям XIX века, и лошадки тоже какие-то низенькие совсем. Мужчины носят пальто и тюбетейку, не все, но большинство. Те мужчины, которые не носят тюбетейки, носят пальто и меховую советскую шапку.
Чайханщик объяснил нам, как найти медресе. Как олени, фотографировали ее через забор, и выяснили при помощи гугл-переводчика, что там библиотека. Потом какой-то милый человек в тюбетейке проводил нас вовнутрь, не в силах больше видеть, как я прыгаю по забору. Сказал, что сейчас там ничего нет, новый президент кладет плитку всюду и вырубает деревья, но однажды мы его свергнем и все станет как было: тут будет чай, тут молитва, а тут мастера.
Мы еще раз поблагодарили и дважды отказались от чая и плова (зря, но мы спешили), и тогда кокандцы, их собралось уже человек пять, стоило мне на секунду отвернуться, подарили Валере каких-то шишек зачеркнуто полбутылки аквы минерале сушеных тутовых ягод, бровями объяснив, что он может и не знать, и не любить их, но они ему точно пригодятся как мощный афродизиак. Он растрогался.
Шишки я отняла.
Я их знаю и люблю, они вкусные, мне нужнее.
Худояр. Приятный Коканд
Дворец хана Худояра заложен еще ханом Али в 1822 году. Али было 14 лет и ханством он управлял с поддержкой своей матери поэтессы Надиры. Он потом забросил дворец, а Худояр его достроил только в 1870 году.
Худояр (Худияр, Кудияр, Кудояр, Худоярхан) кажется очень печальной фигурой, да и на фоточках он грустный. Трижды он лишался трона, потому что родственники зло, и трижды завоевывал трон обратно. Потом его совсем замучили ребята из Бухарского эмирата, а тут еще и восстание 1873–1876 годов. Худояр все бросил и бежал в Ташкент сдаваться российской короне. Считай, толком и не пожил во дворце… В Ташкенте он был арестован и сослан в Оренбург, вы видите его на популярных фото в европейском платье в ссылке. Оттуда он было выехал в Мекку, но в Афганистане заболел и уехал в Индию лечиться, а по пути обратно умер где-то под Гератом.
Этот милый человек время от времени, когда возвращал себе трон, выпускал монетки «Хуканд и Латиф» – «Приятный Коканд».
У него полно потомков и в музее есть фотографии его прямых и боковых наследников наших дней, целый стенд.
После падения ханства (как раз после той войны, в которую потери ханского войска считались не людьми, а чалмами) дворец пострадал: в нем жила русская конница, были церковно-приходские школы, мужская и женская, была православная церковь, потом ВДНХ, потом музей, во время войны госпиталь. Ну и землетрясения.
Недавняя реставрация северо-западную часть дворца снесла. Остальное восстановила. Из ста комнат дворца в семи дворах (что-то вроде патио) сохранилось всего два двора с девятнадцатью комнатами.
То, что виднее всего – это мукарнас – складчатый потолок и складчатые колонны.
Во дворце музей всего на свете – и быта, и зоологический, и этнографический, и картинная галерея, которую надо отдельно попросить, чтобы открыли. В музее очень холодно.
В картинной галерее тоже очень холодно, очень сыро, ее вообще не топят, и весь дворец тоже не топят, в комнатушке научных сотрудников стоит электрический радиатор. А между тем, там есть не только мраморные копии итальянцев (хорошие) и живописные копии (ужасные), но и отличные оригиналы. Мне понравились несколько, но определить их не получилось – интернет не знает ни таких работ, ни иногда таких художников. Нашла только «Рыбаков» Петерсона, «Вечер» Клевера и еще три картиночки из запасников.
Золото в росписи – действительно золото. Вообще все золото, кроме люстр. Трон воображаемый, на него можно садиться, хотя и нельзя, и фотографироваться, хотя тоже нельзя. В Узбекистане многое можно, хотя и нельзя.
Тут, уже в Ташкенте, становится понятно, что одна ночь в Коканде – нормально, если это не часть путешествия, а ты такой тепленький из Москвы только прилетел и жаден до прекрасного. Если ты только что видел музей, театр и горы, а потом двухчасовой семинар с переводчиками статей по гештальт-терапии, то дворец уже не лезет и Коканд не лезет. Нужно две ночи.
В Ташкенте вылезли нежные листочки, +21С, но я лежу в одеяле. Все еще не привыкла, что за солнцем не надо быстрее вскакивать и бежать, что его тут хоть залейся.
Утром и вечером, на границе сна и яви, я скучаю по домашним. Скучание проявляется мерзко: тревогой и чувством вины. Днем я думаю, что нет, нет, не вернусь, до апреля не вернусь, до мая не вернусь, и к клиентам не вернусь, все деньги тут потрачу, но ни за что не вернусь.
Наманган
Не жрамши, чаю не пимши, помчались из Коканда в Наманган. Из всего ферганского ромба я хотела посмотреть только Коканд, а Валере разорвись надо было в Наманган. Я пыталась почитать про него что-нибудь, чтобы тоже захотеть, но всюду было написано, что большую часть центра занимает парк им. Бобура, что город новый, соревнуется с Самаркандом за звание второй столицы и, похоже, сейчас ведет. Что много новостроя и всяческие развлечения типа колеса обозрения. Не впечатляло.
Еще было написано, что город был центром активных ваххабитов и т.п. исламских радикалов, и их не так уж давно арестовали.
Впечатляло, но не прибавляло энтузиазма.
На фоточках в Яндексе были сплошные пластмассовые аисты и огонечки.
Но потом я прочитала у Варандея, что в Узбекистане есть устойчивый эпитет «наманганский». «Костюмчик у него какой-то наманганский, да и сам он…» или «Что-то тут у вас уже полный наманган!» Синонимично «гейский». Потому-де, что в этом регионе мусульманского мира очень развита культура бачебазства, хотя вряд ли к детской проституции применимо слово «культура».
Поскольку меня не отпускало чувство «я вообще туда не хочу», я молча таскалась за Валерой. Мы припарковались у Чорсу (рынок (узб.), торговые ряды, торжище), и это был настоящий московский ад часа пик. Все орет, все бибикает, всего тошнотворно много. Валера просил меня сделать какое-то другое лицо, потому что самая радушная нация в мире от такого моего лица шарахается. С трудом посреди Чорсу я нашла омерзительный, просто катастрофический туалет, я даже не думала, что такая дрянь возможна в мусульманской стране. Но пока меня не было, Валера уже с кем-то подружился и все разведал, к моему возвращению у него был набор туристических мест, в том числе занесенных в список ЮНЕСКО.
Ближайшим был Мулла Киргиз. Это медресе, в котором и теперь медресе. Две женщины шили что-то. Обе не хотели мне это что-то показывать, руками объяснили, что это женское мусульманское платье и мне его не надо. Но я, наученная кокандским ткачом, выкрикивала слова памук (хлопок (узб.)), пахта (хлопок особого плетения (узб.)), адрас (ткань, в которой нити основы хлопковые, а уток – шелковый (узб.)), и они оторвались от машинок и сказали, что нет, это ипак. Ипак.
Ипак переводился как шелк, но они сказали, нет, silk это силк, а это – ипак. Нет, это не атлас (ткань прямого переплетения нитей, в которой и основа, и уток – шелковые).
Может, вискозный шелк… Может, да черт его знает… Но они тут же сказали, нет, синтетики нет.
Когда, нафотографировавшись, пришел, наконец, Валера, женщины оттаяли и стали меня наряжать. Руками сказали, что мне все велико, но не беда, если я постираю, особенно погорячее, то посядет и будет норм. Но, дескать, ничего не выйдет купить, потому что это правда женский комплект, он комплектом продается и он мусульманский.
В беспамятстве я купила комплектом хлопковую тканую нижнюю сорочку и шелковое белое в серый цветочек верхнее платье, похожее единственно на ночную рубашку, и такие же штаны с резиночками на щиколотках примерно 158 размера за 2000 р.
Все утро сегодня я это стирала и пыталась понять, шелк ли этот чертов ипак или люди из яндекс-переводчика теперь сами будут это все носить. Ну и ругала себя, ведь тут одних пуговиц на 500 рублей, хватит жадничать уже.
Но, походу, и правда шелк.
По ходу, придется возвращаться и покупать всю их лавку с ткацким станком вместе…
Потом мы ели мороженое и пили растворимый сладкий кофе в самом шумном месте города, но было хорошо и вкусно. Все машины до горизонта бибикали друг другу.
Вот Отавалихон. Она мечеть, но в ней была картинная галерея, но теперь галерея уже закрыта, а мечеть еще не открыта, но картины еще висят внутри, но посмотреть уже нельзя.
Вот Мулла Бозор Охун, она работает и люди выходят с молитвы толпой. Снимать неприлично, но внутрь ломиться вообще немыслимо.
Вот Sheyh Eshon, она новая и все, некогда, поехали.
Вот, наконец, ЮНЕСКО – Ходжа Амин Джами, мечеть, и мавзолей, и медресе. Ее никто никогда не реставрировал, слава богу. Нет, минарет упал, его заново построили.
Миллион фотографий. Зависла там и даже пожертвование оставила.
Вот летающие тарелки, полные мусульман, – мечеть Юсуфхона Оглы Касимхана. Она изумительна на фоне заката. Внутри она такая же мегатехнологичная с подсветками.
Вот скульптурная группа на круговом перекрестке при съезде с ферганского кольца к Намангану. Дорога в Наманган это умный узбек-ученый. В Коканд – женщина с виноградом, а в Андижан – женщина с хлопком.
10 марта. Чорсу
Все посылают меня на Чиланзар и на Чорсу. Дескать, там, там настоящий Ташкент! Я съездила.
Чиланзар (руки сами пишут Сан-Лазар) – он как старое московское Выхино. У метро женщина продавала какую-то сладость, коричневую и густую, разливая ее половником в пол-литровые пластиковые стаканы. Она не говорила по-русски, но обмакнула в чан кусочек картона и дала мне попробовать жижу. Сладкая и горькая и густая, ну такая, не то, чтобы ум отъесть. Оказалось, это сумаляк. Его варят весной из пророщенных зерен пшеницы как раз к Наврузу.
Чорсу – просто рынок. Ничего мне в душу не запало. У последней в рядах мастерских тетеньки купила половину магазина натурально на миллион сумов. У нее лекало оказалось по моей фигуре и все сидит прилично. Черный бархатный камзол (камзур), вышивка. сюзене. Фиолетовый пиджак стеганый и выгоренный на солнце пятнами по методу турецких ковров. Платье из винтажного натурального атласа.
Я не торгуюсь, хотя везде пишут, что надо торговаться. Но я стою болтаю, потому что ну интересно, зачем адрасовые пиджаки ставить на жесткий ацетат, и другое всякое интересно, и куда пойти, и что купить, и кто ткет, и сколько лет, и где училась. И они как-то сами в итоге немного снижают цену. Не знаю, можно ли было ее снизить еще.
Тетенька дизайнер, участвует в выставках.
За такое счастье в миллион она мне подарила вышитый шопер.
Я остановилась у нее, потому что у нее на улице висела настоящая паранджа с фальшивыми рукавами. Серая огромная хламида, вышитая черной тесьмой, местами выгоревшая, с кисточками в разных местах, белесая кое-где, совершенно сумасшедшая вещь, по которой я тоскую. Я даже не спрашивала, сколько она стоит – куда мне ее. Если только спать, с ней обнявшись.
Паранджа такая вещь, знаете… Ты ее накинул на голову и пошел. Рукава только за спиной узлом надо связать, чтобы не болтались. А если нету паранджи, они же только у горожанок были, то можно тогда чапан на голову накинуть и пойти. Он тогда станет паранджой. Для этого и мужнин чапан сгодится. Впрочем, в горах или в деревне можно и не надевать ее – «хто там тибе смотрит», как говорила бабушка, когда я рыдала не хотела надевать дедовы тренировочные штаны в лес за грибами. Это город – очаг разврата, а в горах нормально. Впрочем, если и мужа нету, и его чапана нету, то можно надеть на голову ковер, или покрывало, или ватное одеяло. Я бы так и делала, за дверью снег, или соленый ветер, или песок, или засуха, или жара, или Москва, например. И сеткой из конского волоса бы завешивалась, это уж точно.
Но с другой стороны, можно и вовсе никуда не ходить. Пущай горожанки шастают, раз им больно надо, а я так нет. Тогда, конечно, и паранджи не надо.
Но если все же надо идти, то под паранджу надо что-нибудь надеть. Платок, например, или тюбетейку. Потому что кто когда стирал то одеяло, сами посудите. Платок почище.
Платков у меня и своих прилично.
Чапан – это то полосатое, что в России называют халатом – я все же прикупила.
А в Намангане я, стало быть, купила куйлак (рубашка, сорочка, платье, нижнее платье, гора мяса, толстуха). Белое-то точно нижнее. А вот в цветочек – я так и не поняла, это домашняя одежда или так на улицу можно выйти? Нет, ну в ковре-то сверху можно, наверное.
И лозим (должно, нужно, необходимо, обязательно, нижние штаны, белье, трусы). Отлично. В этом уже выходила на улицу. Ну, в трусах так в трусах. Надо значит надо.
Пока я все это выясняла, я попутно выяснила, что мужская рубаха у узбеков была как у нормальных людей с прорезью вертикальной от горловины до середины груди, для головы. А была и с горизонтальной прорезью по груди от плеча до плеча, для эстетов. Такую мне тоже надо!
А еще я узнала, что во многих странах запрещено ношение паранджи. В Бельгии, например, оно карается штрафом. А повторное – лишением свободы на неделю. А камнями не закидывают, нет.
Можно подумать, в этих странах не бывает соленых бурь или еще чего похуже.
Самарканд. Афрасиаб
Пошла наверх на кладбище, нашла в нем черную калитку и вышла на холм Афрасиаб. Он весь цвел мелкими желтыми цветочками. Теплое солнце садилось и грело на закате. Дул ветер. Никаких людей не было нигде, вообще никаких. Было совершенно райское ощущение, что есть только я, небо и город под землей. Больше ничего нигде нет, не было, не будет и не надо. Я постелила полар на землю, легла и слушала ветер.
Потом пришло стадо баранов с ягнятами. Бараны шли довольно бодро, а ягнята скакали вокруг своих мам, черненьких много, а беленьких двое.
Они тоже были.
Пока что это лучшее переживание за всю поездку.
Лежала, пока не замерзла. Там пошла вниз к святому источнику Даниила, попила водички, вызвала такси и уехала в хостел греться в душе.
Взвешен и найден слишком легким
Царь Валтасар пировал. Ничего не предвещало. Но таинственная рука начертала на стене слова «мене, мене, текел, упарсин». Вавилоняне никак не истолковали этого, но пророк Даниил, мастер герменевтики по части толкования снов, слов, пророчеств и символов, объяснил царю Валтасару, что век его закончен и царство его падет. 12 октября 539 года до н.э. персы вошли в Вавилон и Вавилон пал.
Это тот Даниил, что пророчествовал рождение Иисуса, и тот, кого послушались львы во рву, и тот, что рассказывал сны Навуходоносору, и тот, что прожил больше ста лет, и тот, кто похоронен разом в пяти разных местах в нескольких странах, но большей частью в Иране, и тот, кого после погребения выкапывали и перевозили все завоеватели, куда считали нужным, и тот, кто написал собственную биографию, «Книгу Даниила», через примерно 400 лет после своей смерти, и тот, кто ее автор и герой. Одного из них выкопал и перевез в Самарканд Тимур. Гробница его длиной 18 метров, а лежит в ней, ну предположим, что мизинец и в самом деле лежит. Рядом растет фисташковое дерево, которому двести лет, которое уж все сто раз засохло, а в 2000-х годах вдруг дало новые побеги.
Афрасиаб – древний Самарканд, не затоптанный монголами. Кто в нем жил, я так и не поняла: персы, иранцы, ираноязычные тюрки, скифы, потому что сам царь Афрасиаб, по имени которого городище названо, историками относится ко всем этим национальностям, а Фирдоуси я не читала. Раскопан он, по слухам, безобразно, во многом – кладоискателями, археологами описан и обмерян на глазок, фрески утрачены, деревянные части со следами пожара, но все это так неважно. Он ведь есть, сравнительно новый город X–XI века.
Царь Валтасар пировал, руки экскурсовода чертили в воздухе огненные знаки, царь Афрасиаб сражался с Рустамом где-то под землей, а барашки шли себе по холму и не знали об этом.
Шахи-Зинда. Живой царь. Рай
У царя был двор, на дворе был кол. Вернемся к самому началу. У пророка Мухаммада был брат. Двоюродный. Кусам ибн Аббас. Он приехал сюда из Мекки учить местных жизни зачеркнуто мусульманству и единобожию, но что-то пошло не так и злые язычники ранили Кусама. Но он спасся в расщелине горы, она же колодец, и выжил. Но возвращаться в Самарканд не стал. Остался жить в расщелине и живет в ней по сей день. Живой царь среди мертвых царей.
Где эта расщелина непонятно, но понятно, что арабские плиты и фундаменты мавзолеев датируются примерно XI-м веком. Раньше это не было очевидно, потому что Шахи-Зинда была обнесена большим забором. Но недавно забор выкинули, он мешал реставрации, а под забором нарыли много могильных плит. Как тут водится, сложили стопочками.
Теперешние мавзолеи – XIV–XV века, а керамика – по-разному: есть старая, ее видно, она вся кривая, порыжелая, страшная, а есть новая, беленькая и относительно ровная.
Я пришла туда в начале восьмого часа вечера, раньше не успевала. Решила, что ну что ж, хоть снаружи сфотографировать, она подсвечивается. А охранник пустил меня внутрь.
Я ходила по городу мертвых с живым царем под землей, в синем страшном софитном свете, в желтой теплой шубе, было безумно и прекрасно. Все смотрела, всюду заходила, все трогала. Людей не было, туристов не было, гидов не было, было так, что дух захватывало и я все никак не могла до конца вдохнуть.
Охранник меня догнал: вам не страшно тут одной? Это же кладбище, а темно. Я с вами побуду.
Мне не было страшно, потому что у них вся страна так устроена – мавзолеи и есть главная достопримечательность Узбекистана (официально считается, что медресе).
Но он кое-что интересное рассказывал, где лежит третья жена Тимура, а где племянница, где сестра, где какой сподвижник и воин. Я не помню ничего, но помню, что где-то тут лежит великий полководец Бурундук.
Место поклонения живому царю Кусаму – многокомнатное. Роспись в нем старая, мавзолей ему построили над расщелиной в начале XIV века, в 1334 году, и через сто лет декорировали росписью. Можно пройти мавзолей насквозь, повернуть направо и оказаться в мечети. Там только кусочек резного горелого дерева есть в сохранности. Остальное новое.
Двери в мавзолей Кусама датированы тоже началом XIV века, на них вырезаны на браслетах имя резчика и дата резки, они инкрустированы почерневшей от времени слоновой костью – ею написан стих из Корана, а отвалившиеся кусочки заменены новой костью, она белая.
Над дверями сказано по-арабски, что двери рая открыты для правоверных. Но они были закрыты. Мой Вергилий вдруг превратился в апостола Петра, подал мне ключ и велел загадать желание, открыть рай и войти в него с правой ноги.
Я так и сделала.
Дальше по улице города мертвых приходишь в тупик из трех мавзолеев, которые были тут раньше Регистана и которые стали прообразом Регистана, его миниатюрой.
На обратном пути охранник показал мне, как увидеть весь ночной город с крыши двухкупольного мавзолея. Подняться на крышу, держаться за оконный переплет и смотреть.
Бухара. Арк
У царя Афрасиаба был двор, дом, кол, семья, жены, слуги и прочее. Мы по крыше его дворца в Самарканде еще с отарами овец и ягнятами скакали и валялись там на весенней травке. Но главное – у него была дочь-красавица на выданье – Фарангис. Повстречала она однажды доброго молодца Сиявуша.
Он пришел к ним с папой в царство Туран из Ирана, потому что был иранским принцем вообще-то, но из Ирана его выгнали. Не то, что из дома, а из всего Ирана.
За что, спросите вы. За плохое поведение.
Мама у Сиявуша была пленная туранка, но умерла. Стал он сиротка. А отец его, царь иранский, женился на молодой красотке. А молодая красотка вдруг на ровном месте воспылала страстью к Сиявушу. Был он чист и непорочен, как сказал поэт, другой, не Фирдоуси. А тут этот «старый муж, грозный муж, жги меня», блабла. Ей, конечно, пасынок больше понравился.
Сиявуш ей взаимностью не ответил, потому что, ну, кому старый муж, а кому вовсе даже папочка любимый. Иранский царь провел длительное подробное расследование. Следственные действия включали внимательное изучение, чем пахнут жена и Сиявуш, допросы астрологов, экспертизу двух чьих-то мертворожденных младенцев и пытку огнем. Следствие показало, что Сиявуш чист как дитя. Ой, ну не казнил и то спасибо.
Но жить ему дома в таких условиях стало как-то неприятно. А тут как раз очередная волна войны с Тураном. Сиявуш отправился с войском в большой поход, всех победил, взял пленных и достиг перемирия. Послал папе своему иранскому царю радостную весть.
А папа почему-то не обрадовался. Ну он странный был в целом, в Авесте рассказывается, к примеру, как он неудачно летал на небо и с неба упал… Пришел Сиявушу от папы приказ пленных заковать в кандалы и продолжить наступление, наплевав на перемирие.
И тогда Сиявуш уж решил, что не будет он возвращаться домой, атмосфера там какая-то нездоровая, а лучше перейдет на сторону врага, туранского царя Афрасиаба.
Но с другой стороны, кому враг, а кому – мамина родня, раз уж с папиной не сложилось. Афрасиаб ему страшно обрадовался: он ничем подозрительным не пахнет, он в огне не горит, в Амударье не тонет, он отличный воин и охотиться с ним одно удовольствие. Быстренько Сиявуш женился на одной там приятной девушке из местных и вот только тогда встретил прекрасную Фарангис.
И полюбили они друг друга.
А Афрасиабу эта идея как-то не очень понравилась. (Боже, только что оказалось, что Фрасияг и Афрасиаб – это один и тот же человек в разных транскрипциях…) И он говорит, такой, выдам дочку за тебя, так и быть, но построй дворец на бычьей коже.
Сиявуш был не промах, разрезал бычью кожу на тонкую цельную ленту и построил дворец на территории с таким периметром, какой эта лента на земле нарисовала.
Стали они с Фарангис и предыдущей женой жить-поживать и добра наживать. Девки ходят обе беременные, Сиявуш не нарадуется.
Но так вышло, что брат Афрасиаба оклеветал Сиявуша, вот же людям не живется! Афрасиаб заподозрил его в государственной измене и шпионаже в пользу Ирана, пошел на него войной, пленил, судил, безобразно казнил («зарезал как овцу»), хотел и беременных девок тоже казнить, но потом отвлекся.Или пожалел, что одна ведь его дочка, как-никак.
И Фарангис с первой женой, действительно, уехала в Иран, там они нарожали детей, долго оплакивали Сиявуша, а потом вышли замуж за его брата, который клялся отомстить за безвинную смерть героя.
А на месте, где Сиявуша ранили в последнем бою, выросли лилии.
А на месте, где казнили – смоковница с листьями, на которых были его лики.
А похоронили легендарного героя в крепости Арк.
Символ власти – плеть Сиявуша – висела на стене снаружи крепости.
Крепость Арк в Бухаре и есть тот дворец, который Сиявуш построил в периметре бычьей шкуры.
Там бесподобно хорошо и можно очень долго стоять и смотреть на город с обзорной площадки, читать дурацкие надписи в музеях (в нем все музеи сразу), сидеть на горячих камнях, прятаться в тени и рыться во всяких народных промыслах на лотках. Сам он розовый, а небо синее, людей мало, очень нежно все.
Крепость Арк строилась и разрушалась так много раз, что образовала холм культурных слоев. Двадцатиметровой глубины шурф докопался до материка и подтвердил, что крепостная стена там была еще в третьем веке до н.э. Но это в одном месте до материка 20 метров культурного слоя, в других могут оказать другие глубины.
Крепость это что-то вроде кремля, а Регистан – что-то вроде посада. Там, на утоптанном месте, торжище, ремесленники и караван-сараи во множестве. А тут – цитадель.
Главный вход у нее был со стороны Регистана, конечно, – а сейчас наоборот. Внутри казначейство, посольский прием, мечеть, дворец Бухархудатов, повторяющий контур Большой Медведицы в мистических целях (был). Снаружи она значительно больше, чем внутри – внутри почти ничего не осталось. Несколько зданий и пустырь.
То, что мы видим сейчас – XVII век и моложе. Нагорахона – домик над воротами, в круглых башнях окна-решетки, – 1645–1681. Я сегодня в ней была, там приятная женщина-торговка пустила внутрь посмотреть на Болохауз сквозь решетки и поиграть в жену эмира.
Игра не очень приятная, эмир, кажется, был достаточно неприятным человеком. Впрочем, получше предшественников.
Весь домик завален антикварным всем на свете и засыпан пылью, потолок держится на честном слове, но она не боится ни объехать с крепостных стен вместе с этой надстройкой, ни быть погребенной под потолком – боится только цифровых денег.
В 1220 году Арк немного разрушил Чингизхан.
В 1920 – осада большевиков.
Бухарская история о том, как один человек работал водителем рейсового автобуса и мучил другого человека
Другой человек работал учителем родной литературы, а всем известно, что это самые неприятные люди в городе и вообще в стране, а, может быть, и в мире. Да ну ладно, в каждом городе есть свои неприятные люди. Вот в Бухаре это горные таджики. Все знают, что горные таджики ну сложные, ну неприятные, ну вот они совсем не разговаривают ни с кем. Только друг с другом. И поселяются сразу целыми деревнями, и все родственники, и разговаривают только друг с другом. Вот вы не знаете, а у нас есть деревня, они все родственники, даже поселок, не деревня, они все родственники – и они разговаривают только друг с другом.
Другой человек не был горным таджиком, нет, но, вы знаете, они учатся, учатся, учатся, они читают и им начинает казаться, что они особенные. Потому что они много читают. От этого начинает казаться, да.
Проезд в автобусе стоил пять рублей. Вот он утром заходил и говорил: у меня нет пять рублей, у меня есть три рубля. И смотрел на меня, что я отвечу, что я сделаю, как я буду выглядеть. А я его мучил. Я говорил: заходи.
На другой день он заходил снова в переднюю дверь, снова ко мне, говорил: у меня нет пяти рублей, у меня есть два рубля. И снова на меня смотрел. Но я, знаете, о нет, я мучил его! Я говорил: заходи!
На третий день он пришел в переднюю дверь, смотрит на меня и говорит: у меня нет денег. И стоит ждет, что же я скажу.
И я сказал: заходи!
На четвертый день он пришел и сказал: у меня нет пять рублей, у меня есть только сто рублей. И показывает мне их, чтобы посмотреть, что же я стану делать. А я, знаете, я сказал: заходи.
И на пятый день он снова пришел в мой автобус, был только мой рейсовый автобус, других не было, и молча подал мне пять рублей за билет.
Я победил его, вы понимаете?
Я его победил.
Но как я его мучил!!!
Что ж, теперь мы понимаем, что мир непрост, совсем непрост, и все не то, чем кажется.
Но эта история меня расстроила. Или я не выспалась в поезде, или устала и не слишком хотела слушать истории, но мне стало казаться, что все те люди, которые так щедро одаривали меня своей любовью весь этот месяц, внутри себя тоже думали, что они меня мучают и что я над ними издеваюсь. Но вместе с тем я подумала, что если у них и в мыслях не было меня мучить и они были искренни, то сейчас так извратить мотивы их действий было бы большим свинством по отношению к человеческой любви. И не стала погрешать неблагодарностью там, где могла не погрешать.
Нет такого греха, я знаю.
А жаль.
11 марта. Ташкент. Ильхом. I love you, but…
Я думала, он будет о любви и всяком таком типа я тебя, конечно, люблю, но детей не хочу, разводиться не буду, денег не дам, вообще до свидания. А он оказался трагикомедией, вербатимом и иммерсивным спектаклем-психодрамой. Он оказался о плове и феминизме, об асфальте и совершенно буквальной женской драке камнями, о родительской любви и изнасиловании, об эмиграции и снова об эмиграции.
У Джейсона родители очень религиозны. Они американские сектанты, с четырех лет до четырнадцати он рос в секте. Папа Эмиля научил его всегда, когда он что-то годное сделает руками, целовать руки. Марлен едет к родственникам в Москву, но оказывается нужна только мачехе. Бабушка Рафаэля разговаривала разными пословицами и прибаутками, в частности, такой: «У всяк свой вкус, – сказал индус и чмокнул негра в жопу».
Режиссер-постановщик Мириам Чолль, Германия. Жанр самоопределяется как театр горожан, но это просто документальный театр. Отличный.
Я очень смеялась в зале. Один раз прямо-таки неприлично громко.
Лучшая сцена:
Джеймс спрашивает в микрофон, обращаясь к залу и труппе:
– Вас били в детстве?
Через полную секунду Марлен добавляет без микрофона, обращаясь только к залу:
– Чуть-чуть?
Спектакль катится дальше вообще без паузы, в смысле, эта тема дальше никак не разрабатывается, – и это отсутствие разработки, это умолчание, – и есть ее разработка.
И еще он о любви к Узбекистану.
Миша в микрофон, стоя на табуреточке, Миша очень маленькая армянская девушка, перечисляет все паршивое, что есть в стране, взятки, крайне низкое качество школьного образования, ничтожные пенсии и инвалидные пособия, бешеных водителей и т.д. Труппа в это время тихонечко поет, слегка покачиваясь, как в трансе:
Everything is okey
The weather is fine
a lot of sunshine
Everything is okey
Джеймс говорит: а мне нравится Узбекистан. Я останусь в Узбекистане. Узбекистан делает меня лучше. Когда ты на виду, ты ведешь себя лучшим образом. Я понимаю, что могу оказаться единственным американцем, которого встретит какой-нибудь человек в Узбекистане, и я хочу, чтобы он говорил: я знаю одного американца, он клевый парень! У него классная тату на спине!
Спектакль Джеймс играет на английском. Вадим его дублирует на русском как попало. Зал время от времени не выдерживает и хором исправляет перевод.
Нет, я не плакала. Он не трогательный. Катарсис в нем наступает без слез.
17 марта
Сюда летела как приличная. С одним рюкзаком 4 кг. Обратно везу шелк, еще шелк, еще и плюс еще шелк, два пиджака, два халата, маску для волос, хлопок, и полотенце, и две бутылки вина, и еще картину большую, халву, зубную пасту, другую еще халву, и еще одну маленькую халву, курт этот несъедобный, и еще другой, еще более несъедобный, картину малую, корзину, большой портрет, кошелку, ишака. Хорошо хоть не везу керамику. Ну, разве что самую малюсенькую.
Попробовала в дьюти духи «Самарканд», «Бухара», «Султан Биби», «Шелковый путь». «Путь» отличный. Надо досидеть до посадки и не купить его за сто евро. Хорошая коллаборация с Францией у Узбекистана: автопром, винная большая линейка, включая фруктовые вина, духи, одежда, горнолыжные трассы, гостиничный бизнес. Круто, молодцы.
***
пока мы влетали в закат
мы видели синее поле
мы видели белое поле
ребенок по маме скакал
луна обещала звезде
присматривать эту равнину
и тьма заливала картину
и слева и справа, везде
Osiyo*
когда через больницу
на нашу Осиё
перелетает птица
всё существо своё
кричит на башне суфи
урючина цветет
в надтреснутой посуде
еду находит кот
на темный день вчерашний
на фразу всё пройдёт
то крылышками машет
то песенку поёт
на ниточку на спицу
на ось на Осиё
перелетает птица
и пёрышко её
***
весна как бело-розовый зефир
вода как утекающий хрусталь
мир греется и так похож на мир
цветет миндаль
сбежавшие из холода и тьмы
тюрьмы войны безумия конца
они стоят на самой кромке «мы»
сближаются
прими меня в свои тепло и мёд
казан коран сазан ха мархамат
песок и соль и глина всё цветет
севги**
рахмат***
Елена Пестерева
Елена Пестерева — московский поэт, переводчик, критик. Автор двух сборников стихотворений («Осока»: М. 2007; «В мелких подробностях»: М. 2018) и сборника критики «Инстинкт просвещения» (СПб. 2021). Публикуется в литературной периодике с 2006 года. Произведения переведены на английский язык.
*Osiyo – Азия (узб.), улица в Ташкенте.
**люблю (узб.)
***спасибо (узб.)
