Что особенно понравилось и запомнилось в этой серии Полёта разборов?
Очень интересный выбор участников — словно с разных планет.
Елена Жамбалова с удивительным даром претворять в красоту какие-то чисто бытовые вещи и события (сама она сослалась на нездешний, шаманский взгляд, метафизическое преображение простых вещей).
Стефания Данилова, прагматика текстов которой предполагает участие/соучастие читателя/слушателя.
Александр Хан, самый спорный и наименее известный из участников (или же известный не в тех сферах, где тексты фиксируются в виде публикаций).
Я склонна согласиться с тезисом, выдвинутым Ольгой Аникиной: Александр Хан схож со Стефанией Даниловой в том, что использует какие-то «яркие пятна» для привлечения внимания публики. Но разница в том, что С. Данилова прибегает к темам/блокам/метафорам, по отношению к которым «сладок узнаванья миг», а Александр Хан использует «красивое и непонятное» на грани глоссолалии.
Мне ближе метод С. Даниловой, поскольку намеренно программировать «элитарность» текста более-менее удачно получается у авторов, которые действительно являются специалистами в соответствующих областях.
Возникшая в процессе обсуждения текстов дискуссия о стратегиях их продвижения к публике имеет право на существование, однако эта дискуссия не всегда исходила из характеристики самих текстов.
Большое спасибо Людмиле Вязмитиновой и Борису Кутенкову, которые сделали возможной эту встречу. Очень жаль, что не присутствовала заявленная в анонсе Евгения Риц, мне безумно интересно, что сказала бы об Александре Хане редакторка сайта «Полутона». Спасибо всем спикерам и участникам дискуссии, по большей части увлекательной.
Людмила Казарян, поэт, культуртрегер, литературный критик
Представляем рецензии Марка Перельмана, Ольги Аникиной, Людмилы Казарян и Елизаветы Трофимовой о подборке Стефании Даниловой. Обсуждение Александра Хана читайте в этом же номере; обсуждение Елены Жамбаловой — в предыдущем номере.
Рецензия 1. Марк Перельман о подборке Стефании Даниловой
Я попробую выделить основную проблему текстов Стефании Даниловой. Это, на мой взгляд, даже не столько их эмоциональная рассчитанность, расчёт на прямое сочувствие, которое эти стихи призваны вызывать; хотя вдумчивого читателя, вполне возможно, это сразу настроит на противоположный лад. Но проблема прежде всего в неумеренной сплавленности, скомканности совершенно разных контекстов и бэкграундов. То есть многое в этих стихотворениях произнесено ради отдельной фразы, умножено на десять или двадцать, и вот уже главный, скажем так, сюжет — притом что Стефания умеет выстраивать повествование — затмевается этими бесконечными фразами. Но вот последний текст, «Вышел вон», я вижу попыткой порывания с привычным нарративом и способом построения поэтического текста. Там есть программные иллюстрации: «искусство совмещать всё-всё без драм», может быть, не вполне освоенное автором. И безотчётным самоанализом прорывающиеся строки: «впилась канатоходцу в ноги нить / и выступление не отменить». На этом фоне, может быть, важно подумать о том, что не каждое стихотворение и вообще поэзия не обязана быть реквизитом для выступления, слепящими софитами, ещё чем-нибудь в таком духе. А, напротив, что стихотворение есть сама себе прекрасная цель при любом сопутствующем ему и заключённом в него высказывании.
Рецензия 2. Ольга Аникина о подборке Стефании Даниловой
На другом берегу Сены
Приступая к обсуждению подборки Стефании Даниловой, я отдаю себе отчёт в том, что захожу на чужую территорию. В той среде, которую вокруг себя и своих текстов создала сама Стефания Данилова, территория эта закрыта для любого критического высказывания. К тому же литературоведческие работы, посвящённые феномену сетевой поэзии и, в частности, поэтике самой Стефании Даниловой, довольно исчерпывающи и комплиментарны — на то они и научные работы — а посему формально они дают право Стефании Даниловой жить и работать по заветам Пушкина: «хвалу и клевету приемли равнодушно». Критика, стало быть, в такой системе координат является не более чем клеветой.
Пьер Бурдье рисовал диаграмму литературных полей, согласно которой в любой точке любого литпроцесса существуют два типа поведения автора в литсреде. Это тактика, направленная на длинный либо на короткий срок окупаемости деятельности писателя: и реализуется она с опорой либо на символический, либо на экономический капитал. Как пример Бурдье взял роман Флобера «Воспитание чувств», где на одном берегу Сены жили «университетские» литераторы», а на другом «буржуазные». Авангардисты и эстеты не ищут широкого признания, но надеются, что их труд окупится в будущем. Коммерческие и сетевые авторы ориентированы на быстрый успех, который, как мы видим, приносит им не только славу, но и некую финансовую поддержку.
В одном из интервью Стефания Данилова сказала такие слова (даю их дословно): «Поэт должен быть общественно полезным человеком, культурным деятелем, делать не только для себя и про себя. Обязательно прокачивать свою харизму, хорошо шарить в современном литературоведческом процессе. Просто писать стихи в стол — недостаточно». Как видно по этой цитате, поэт отлично позиционировала саму себя относительно литературных полей Бурдье. Литературная деятельность Стефании Даниловой ориентирована на быстрый, по возможности, на мгновенный успех. С положением конкретного литературного поля Бурдье в монологе Стефании совпадает абсолютно всё, включая фразу о бессмысленности работы тех литераторов, кто, по её слова, «пишет в стол».
Такое длинное вступление кажется мне очень важным для того, чтобы ещё раз разграничить поля литературной деятельности и напомнить, что сейчас мы заступаем на чужое поле. Потому что о поэтике Стефании Даниловой нельзя говорить вне контекста, в котором она существует. Этот контекст — органичная часть гиперпространства, включающего: так называемую «тусовку», комменты в ВК, стримы, слэмы и всю прочую бурнокипящую сетевую жизнь Стефании, которая направлена — а поэтесса этого и не скрывает — на максимально возможное продвижение себя как медийной персоны.
Отличный маркетинг, специалистом по которому Стефания стала за последние восемь или даже десять лет, дал ей оглушительно быстрый взлёт, известность и возможность выхода на телевидение и международные форумы; всё это не может не внушать уважения.
Ещё один немаловажный факт. Наше сегодняшнее обсуждение поэта Стефании Даниловой на «Полёте разборов» — ни в коей мере не попытка Стефании получить обратную связь от критиков и читателей «с противоположного берега Сены». Это акт исключительно маркетологический, хорошо продуманный, прописанный в маркплане медийной персоны по имени Стефания Данилова — и мы все, и я, и Борис Кутенков, и критики, и наблюдатели, все мы в данный момент являемся просто инструментами в хорошо отлаженном механизме по продвижению данной медиаперсоны. Другой функции у сегодняшнего мероприятия, с точки зрения маркетолога, быть не может. Сегодняшнее выступление Стефании на площадке «Полёта» в любом случае приносит ей огромные дивиденды — и это нужно понимать.
И я лично ничего не имею против того, чтобы повысить рейтинг Стефании. Разговор о ней я воспринимаю как честную работу и возможность обоснованно и взвешенно говорить о явлении сетевой поэзии в целом и явлении Стефании Даниловой в частности, не боясь, с одной стороны, попасть под острые зубы войска её подписчиков. С другой стороны, внутри литературного сообщества я не боюсь заявить о несомненном и большом таланте представленного автора. Таланте, который был заметен ещё 10 лет назад и, на мой личный взгляд, за 10 лет увёл поэта слишком далеко от поэзии. Именно этот талант и превратил сегодня Стефанию в маркетолога, то есть, по сути, в продавца собственных стихов. Это один из немногих людей, кто знает, как продавать свои стихи — и этот момент я считаю крайне важным.
Без всего вышесказанного начать обсуждение я не могу, потому что в перечисленных особенностях среды содержится суть, посыл и энергетическая подпитка поэтики Стефании Даниловой.
Если европейская культура и литература сохранила элементы древнегреческой агональности (соревновательности), то в сетевом воплощении эта агональность превратилась в свой особый дериват, имя ему — рейтинговость. Чтобы выйти в рейтинги, нужно писать о том, «что сильнее лайкают». В основе создания нового рейтингового текста всегда лежит ориентация на прежние рейтинги — это закон, и любой маркетолог докажет, что он работает. Повторюсь: мы сейчас на чужом поле. Сетевой поэт никогда не будет мучительно искать метафору или думать о форме текста, о новом способе говорить, о новом языке. Новый язык неинтересен старому подписчику. У маркетолога есть свои опробованные инструменты, и нормальный маркетолог всегда будет ориентироваться на эффект ожидания — у него есть свой горизонт ожидания, и направлен он на читателя. Насколько важен для Стефании Даниловой её читатель и её тусовка, мы видим в самих текстах.
я люблю тебя говоришь читателю
читатель отписывается от паблика
я люблю тебя говоришь мужчине
мужчина больше не перезванивает
и далее:
и нет ножа чтобы вырезать эту опухоль
огромную, как четверка по русскому языку,
Эта цитата приведена как пример того, что одним из самых болезненных происшествий, которые случаются с её лирической героиней, Стефания Данилова указывает чисто сетевое событие — читатель отписывается от своего кумира.
После того, как рейтинговость сетевого поэта уже сформирована (а на это уходят годы и годы упорного однородного письма), поэту открываются новые свободы; он может даже попытаться этим рейтингом управлять. Насколько я понимаю, первые стихотворения в подборке Стефании Даниловой — дань новой моде, попытка поэта говорить на другом языке. Такую возможность ей даёт фем-письмо, новый мейнстрим, от которого трудно отказаться. Стефания смело берёт тему детской травмы и такой пригодный для этой темы верлибр.
Вот только от чего автор не может избавиться — от исходного посыла, от той базы, на которой выросла его поэтика: автор обязан нравиться сетевой тусовке. И, по сути, стихотворение «Абьюз, который всегда с тобой», хотя уже отходит от сетевой поэзии, но к фем-письму так и не приклеивается. Это происходит потому, что приёмы, посылы и энергетическая подпитка поэтической деятельности автора всё ещё лежит «на другом берегу Сены» — на том, где торгуют.
По существу. В такой поэтике мы всегда будем иметь дело:
А) с некоей шаблонностью фраз, на грани с банальностью (и то и другое позволяет стихам быть массово доступными и понятными и читатель благодаря подобной несложности может сказать автору: «автор пишет душой». Примеры:
«никому не жалела добра, не желала зла»;
«обсохнуть на мучительном ветру
поклявшись всем: умру, умру, умру» (явный поклон простейшей Ахматовой: «не стой на ветру»);
«бездарные дары»;
«подлинно любить»;
«Дети где-то в других городах, на иных планетах».
Б) с сетевым жаргоном (любой сленг способствует ещё более крепкому сплочению любой тусовки). Примеры:
«держусь в этом воздухе верой тимлидеров, коучей
инфобизнесменов хайпанутых пиарщиков
инстаблогеров таргетологов».
В) с разговорным сленгом (разговорный сленг делает автора ближе к читателю),
«тёлка взрослая, жару дашь…»
«как её плющило, пёрло и накрывало…»
Г) Рядом с разговорностью будут соседствовать канцеляризмы и псевдонаучные обороты (они тоже хорошо гуглятся и отлично воспринимаются нетребовательным читателем):
«посмотрела на все объективно, спокойно, гневно»;
«проблемы с сердцем»;
«гештальтово зазеркалье».
Д) приём, связанный с использованием сетевых мемов и цитат (мемы исполняют как ироническую функцию, так и техническую: они тоже хорошо гуглятся). «Успехеры» — это мем. «Live and let live» — цитата из песни)
В одном из удачных стихотворений подборки (оно у меня отмечено как «ААААА»), Стефания, возможно, использует заимствование образа у другого поэта, и это тоже приём, который очень часто встречается в сетевых текстах.
В конкретном стихотворении приём выглядит вроде бы на месте: автор пытается построить контрапункт на сопоставлении искусственно созданных понятий (стендапер, таргетолог и прочие) и понятий естественных, берущих начало в детстве — бабушкины руки, воровство чипсов, слова из колыбельной. На границе сред перед читателем появляется рука, вырастающая из земли — одно из наиболее ярких и поэтичных явлений в этом стихотворении, да и во в сей подборке:
в полночь бабушкины руки прорастают из могилы,
как-то находят мой новый адрес,
Но подобный образ не уникален; точно такой же образ мы можем наблюдать в стихотворении Аси Аксёновой, поэта и критика, который не раз появлялся на «Полёте разборов»,
А рука прорастала сквозь сорняки,
Будто не было у нее руки,
И сквозь руку росла одолень-трава,
И была нестерпимая синева
(цитата из стихотворения Аси Аксёновой)
Е) Следующую особенность этой поэтики я назову сетевым словом «милота». В сетевых стихах должно быть нечто милое, сближающее читателя и ЛГ настолько, чтобы у читателя паблика возникло если не материнское, то хотя бы сестринское чувство к автору. Суггестия достигается псевдонаивностью, псевдооткровенностью. Образцы «милоты»:
«юнона была учительницей то ли физики то ли музыки
я эти два слова до сих пор путаю»
Лирическая героиня или автор (которой, как мы помним, 26 лет) прикидывается глупенькой девочкой, которая путает элементарные вещи. Но тем не менее, Стефания Данилова не путает такие вещи, как таргетологи, пиарщики и коучеры — за что честь ей и хвала.
Другая цитата:
«и ты выбираешь, о чем заплакать».
Сам факт того, что такой выбор возможен и что он является предметом авторской рефлексии — для вдумчивого читателя мгновенно демонстрирует театральность всего вышеописанного действия (речь идёт о стихотворении «Абьюз»). Мы снова имеем дело с рисовкой автора — автор, прежде чем заплакать, заглянул в зеркальце.
Ж) Последняя особенность данной поэтики — нарочитая небрежность. Я снова напомню участникам «Полёта разборов», на каком «берегу Сены» мы сейчас находимся. Сетевой автор обязан с определённой периодичностью выдавать продукт (иначе читатели его просто забудут). Качество этого продукта предполагает известные допущения, то есть небрежности. Коротко говоря — в стихах мы встречаем обилие коряво построенных строчек.
«и не то чтоб его возможно смотреть без слёз»;
«не отличает вилку от, скажем, ложки»;
«не метает молнии и тетрадки»;
«и она лежит на холодном своём полу»;
«я засыпаю на столе, а просыпаюсь в кровати».
«Не отличает вилку от, скажем, ложки» — пример того, как форма подталкивает поэта добавить в строку дополнительное слово, которое не играет в стихотворении никакой дополнительной роли и не приращивает смысла. Возможно, когда текст произносится в режиме слэма, подобные шероховатости сглаживаются авторской подачей.
Небрежности эти для Даниловой не столь важны, потому что читатель, для которого она пишет, нетребователен. А когда читатель становится требовательным и всё-таки задаёт вопросы, Стефания готова ему ответить. В этом-то и заключается особенность сетевой поэзии: возможность контакта с автором. Например, один из читателей в блоге Стефании спросил её о точности образа: под потолком висит лампочка, а на лампочке сидит муха. «И интересно, а как муха в лампочке не сгорела?» — спрашивает читатель. «Откуда я знаю? Это стих» — отвечает Стефания.
С помощью перечисленных приёмов автор создаёт себе огромную неприхотливую аудиторию, и наличие поэзии как таковой здесь, по сути, уже не важно — важно просто создавать продукт, который работает по определённым законам. «На том берегу Сены» работает всё вышеперечисленное: незамысловатость образа, незамысловатость речи и одновременно попытка текста выглядеть интеллектуальным. Работает цитатность, сленговость и так далее. Молодой сетевой читатель готов купить этот продукт. Он успешно покупает, потому что в придачу к нему ему предлагается возможность приложиться к руке королевы: побеседовать со своим кумиром в блоге. И Стефания ответит лично. Здесь мы уже имеем дело не с поэзией, а с социальным действием, и литературное поле Стефании Даниловой лежит именно в этой, хорошо монетизируемой сфере.
Теперь что касается фем-письма. Автор хорошо уловил потребность аудитории в ярких феминистических текстах, которые бы отражали саму суть движения #metoo. Кроме того, что Стефания хороший продавец, она ещё и неплохой литературовед. Ей была изучена потребность аудитории, поняты механизмы поэтики. Если не очень хорошо знаешь, как это делать, можно посмотреть у Галины Рымбу, Оксаны Васякиной или Дарьи Серенко. Несложно понять, что такой текст пишется верлибром, и автор безошибочно выбирает верлибр с элементами нарратива. Дело остаётся за малым: сесть и вписать в эту форму свою конкретную травму.
Но дело в том, что стихотворение нельзя сделать путём математического учёта всех его составляющих. В итоге мы имеем стихотворение «Абьюз, который всегда с тобой». Но почему-то у поэта Ии Кивы или Дарьи Серенко текст об абьюзе можно назвать поэтическим, а у Стефании Даниловой — пока только имитационным, хотя и довольно смелым актом, попыткой выйти за рамки собственной старой поэтики.
Стихотворение «Абьюз, который всегда с тобой» является имитационным, потому что построено в форме инфантильной жалобы. Имитационность прослеживается с помощью образного анализа. Автор помещает рядом: образ непрощённой матери, ремень, удар, четвёрку по математике, читателя, отписанного от страницы кумира и бывшего возлюбленного. Каждый упомянутый субъект причиняет лирической героине боль. Но из всего сказанного вытекает, что страх от реакции мамы на четвёрку по русскому языку сливается со страхом этой четвёрки как таковой (по сути, описан «синдром отличницы»), и эта боль приравнена к боли от потери очередного подписчика. Последовательно идя вдоль перечислений всех болевых точек читатель скатывается в дискурс инфантильной жалобы, но не разговора о реальной боли. Кроме проклятой «четвёрки» и «неверного подписчика» автор не может найти никакой более сильной метафоры для передачи своего ужаса перед кошмарной неустойчивостью мира, в котором любое слово любви может действительно обернуться ударом.
Скажем прямо, поэтика, в темах которой так или иначе проявляется проблема абьюза, может и не взывать к боли напрямую. Я не являюсь большим поклонником такой поэтики, но хорошо знакома с ней, и понимаю, что такая поэзия тоже работает. В качестве примера я процитирую здесь отрывок из стихотворения Дарьи Серенко — и мне кажется, слушателям станет понятно, почему за одну ЛГ читателю страшно, а за другую — нет. Почему в одном случае мы имеем дело с фем-письмом, а в другом — с имитацией.
насилие — это ещё не самое страшное, что может произойти
так что впереди у тебя не самое страшное
даша отчуждаемая от своего имени
ища убежище в пробеле между отчеством и фамилией
включает Интердевочку в тихий ноябрьский день
(цитата из стихотворения Дарьи Серенко)
Можно перечитать «Пять фрагментов о домашнем насилии» того же автора — чтобы читателю стало по-настоящему больно из-за иррациональности бытия, а не из-за четвёрки по русскому.
Коротко остановлюсь на тексте «про бабушку и Альцгеймер». Делаю я это только потому, что текст этот оброс колоссальным интерпретационным полем, и это своего рода феномен в паралитературном обществе. Стефания пишет о стихотворении следующее: «Один из моих текстов принес мне суммарно почти полмиллиона рублей не прямыми деньгами. Это „Альцгеймер“, я выиграла с ним ряд конкурсов, за которые мне были даны призы, поездки, и ради интереса один мой друг-математик однажды посчитал, какой капитал мне принес этот текст».
Всё правильно, и при умном маркетинге этот текст не мог не принести автору денег. Об «Альцгеймере» уже писала Даша Суховей — очевидно, феномен «Альцгеймера» не даёт покоя высоколобым умникам с противоположного берега Сены. Статья Даши очень вдумчивая, её анализ заслуживает внимания, и я не хочу повторяться. Коротко лишь добавлю о том интересном факте, что в тексте про Альцгеймер прослеживаются, во-первых, почти все перечисленные выше приёмы «успешного сетевого текста», а во-вторых, само это стихотворение — продукт Сети. Смотрим: Интернет и ролик — как образы и как вариант хронотопа — появляются уже в первом катрене. Автор намеренно делает эту связку: «Интернет — стихотворение — образ», и связка эта работает и в прямом направлении и в обратном — она и является движком стихотворения, которое не рассыпается, как бы ни был коряв язык, которым оно написано. Разговор о ролике в интернете — способ использовать приём остранения. Сетевая поэзия как бы закольцовывается на себе самой и остранение происходит в конкретном контексте: нас словно бы приглашают говорить не о реальном человеке, а снова — о МЕМЕ. По ходу стихотворения мы наблюдаем попытку превращения в МЕМ цитаты из молитвы «Отче наш», и таким образом можем провести параллель между сетью Интернет и некоей другой сетью, которую мы можем представить себе, если вспомним, как переводится слово «религия» — связь. Связь, почти что сеть.
Увы, коммерчески удачное стихотворение про бабушку и Альцгеймер — оказывается поэтически неудачным, как бы крепко оно ни было сколочено. Я думаю, не стоит долго на нём останавливаться, ведь самые неуклюжие строки, которые я продемонстрировала в начале статьи, были взяты именно из него.
Теперь что касается удач подборки Стефании Даниловой. Они есть. Бесспорными удачами представленной подборки я считаю два стихотворения: «ТЦ» и «Почему голубое небо? Земля кругла?».
«В детстве вместо музеев мама водила меня по торговым центрам». Стихотворение — верлибр; локация — современнее, чем можно себе представить. Я понимаю, что речь идёт о детстве, которое прошло в конце 90-х, а может, в начале 2000-х, и это именно тот крючок, на который Стефания может поймать мой читательский интерес — интерес человека, который на момент прочтения старше автора на 20 лет.
Народный путиловский
апрашка крупа юнона
Я не нашла этого стихотворения в рейтингах. Оно гуглится только в одном-единственном месте, на каком-то маленьком конкурсе «Янтарная комната». Опубликован текст в совершенно невнятном окружении, вокруг него множество сетевых авторов, пишущих ту самую, сформированную Полозковой-СолойМоновой-АхАстаховой — безликую сетевую лирику. В данном контексте (и, возможно, к разочарованию автора) стихотворение про торговый центр осталось без реакции. Народ, как говорится, его «не понял». А стихотворение это было одним из лучших представленных на той странице. Мне, чтобы составить своё экспертное мнение, пришлось просмотреть большинство опусов, размещённых выше и ниже текста Даниловой, размещённого на страничке конкурса Вконтакте — и, кажется, более нигде.
Итак, что происходит в стихотворении «ТЦ»? Автор превращает каждый торговый центр, по которому девочка гуляет с мамой — в определённое мифическое существо. Перед читателем вдруг появляется некий дядя, потом некий брат, который делает лирической героине неожиданный подарок. Затем начинается фантасмагория: материализуются Ходжа Насреддин, книжная фея, герои Толкиена. Единственный слабый кусок в этом стихотворении (я уже упоминала о нём) — место, где героиня наивно путает музыку и физику («милота» мешает дальнейшему серьёзному чтению), но автор быстро выправляет текст и снова заставляет читателя верить. Это текст, насыщенный образами, построенный на каталогизации территориальных объектов, книжных героев и сокровенных чувств героини. Это современный и удивительно несовременный текст, в котором переплетается магическое и реальное, и за единичным исключением здесь нет привычной для Стефании позы «сетевой пророчицы», что меня как читателя несказанно радует.
Второй несомненной удачей Стефании Даниловой в этой подборке я считаю другое нерейтинговое стихотворение, в котором боль и обида на жизнь трансформируется не в инфантильную жалобу (как в первой попытке создания фем-стихотворения), а приобретает форму более взрослого (и от этого более жёсткого) осмысления экзистенциального одиночества в мире — через передачу ощущения ребёнка, брошенного отцом. Самым сильным в нём я считаю финал:
Почему без него жизнь кажется не сложней,
но какой-то чужой
и не подаёт руки?
Мама знает ответы на много вопросов, но
есть вопросы, что маме лучше не задавать,
даже если при целующихся в кино
можно не закрывать глаза и не марш в кровать.
Здесь нет прямого обвинения отцу — объекту, на которого направлено чувство. В этом стихотворении сказано примерно то, что сказано у Пушкина: «Как дай вам Бог любимой быть другим», и это великодушие, в при котором даже приказное «марш в кровать» лирической героиней воспринимается остранённо и покорно, причём эта покорность — скрытая, неявная, под которой бьётся боль и непроговоренное страдание, работает гораздо сильнее, чем все перечисленные выше приёмы — чем риторическое и софистическое пережёвывание истории, любование собственной эмпатией в «Альцгеймере», чем смакование детской обиды в «Абьюзе». В «Абьюзе» слово найдено, слово это — «абьюз», и оно сразу же лишает стихотворения подспудности. Стихотворение превращается скорее в описание визита к психотерапевту, чем в поэзию. А в тексте «Почему голубое небо?» переживание даётся косвенно, как крик из закрытой комнаты. И ужас от того, что мы слышим этот крик — гораздо сильнее того чувства, которое мы испытываем перед хорошо прописанной сценой насилия.
Но проблема в том, что сетевым читателям, которых Стефания воспитала и вскормила, не нужны крики из-за стены бункера. Им подобные звуки непонятны и, главное — чтобы добраться до сути стихотворения, нужно сломать шаблон. Выковырять необычную эмоцию из непривычной формы. Тусовка ждёт от своего кумира совсем другого продукта, они платят — за другое. К тому же создавать тексты, в которых бы эмоция не была проговорена в лоб, а дана посредством поиска формы и стиля, очень энергозатратное занятие. А публика требует нового, прямо здесь и прямо сейчас. И желательно, чтобы это новое было немножечко похоже на старое — ведь именно за старым добрым «Альцгеймером» читатели и приходят на страницу Стефании Даниловой. А если ничего подобного на странице не находят, читатели отписываются и наносят автору глубокую, болезненную рану. Но мы не забываем: «на том берегу Сены» раненых не любят: там любят успешных, умеющих создать капитал и заработать на нём.
Конфликт между честным рудокопателем (который перелопачивает тонны словесной руды) и успешным маркетологом мне кажется любопытным конфликтом, представленным как в жизни Стефании Даниловой, так и в её поэтике. Моя рецензия всего лишь некий колышек, который я, как заинтересованный наблюдатель, попыталась забить на определённом литературном поле. Колышек оказался «на том берегу Сены», но «на этот берег» от него тянется верёвочка. Потому что литературная судьба талантливого автора и успешного продавца, производителя «продукта, который покупают», Стефании Даниловой, — в самом расцвете. В какую сторону качнёт нашего автора на следующем этапе пути — неведомо. Было бы очень интересно понаблюдать за этим.
Рецензия 3. Людмила Казарян о подборке Стефании Даниловой
В подборку вошло несколько текстов, среди которых есть и известный мне ранее («Альцгеймер»).
Их характерные черты связаны с ориентацией на чтение перед аудиторией: это нарративность, яркость, исповедальный настрой, злободневность. Текст того же типа, написанный Анной Русс («Моя подруга пишет замечательные посты»), в этом году входил в список премии «Поэзия». В текстах Стефании преобладает «я-лирика», а лирический субъект автобиографичен.
Подборка довольно однородна, тематика текстов — это преодоление травмы, так называемое «травмоговорение».
Очень много — об отношениях со старшими (мама, бабушка), вплоть до придания материнских черт кали-юге (эпохе) («Чёрное покрывало»).
Тексты Стефании Даниловой отличает мастерское владение разными речевыми регистрами, даже на письме отражены (заметны) переходы с шёпота на крик.
Язык богат — и в нём при этом нет искусственных «усложняющих» вкраплений, автор говорит о том, что знает и чувствует, используя привычную для себя лексику и систему понятий, иногда возникает некоторая избыточность, когда Стефания Данилова пытается всё проговаривать и договаривать до конца (но это оправдано в случае текста, предназначенного для чтения вслух).
Дарья Суховей о тексте «Альцгеймер»: «в тексте много настоящей языковой игры, основанной на лексической омонимии и полисемии — игры, абсолютно не свойственной сознанию, помрачённому этой болезнью. Даже чрезвычайно много таких поворотов, и они сложны: «собирает углы и по ним собирает крошки»; «ногами вперёд выносят ему [человеку, такова грамматика фразы, но по сути — той же бабушке — ДС] вердикт»; «пахала в прямом и в переносном смысле»; «Я передам, что мы победили немцев, / и за билет, конечно же, передам» («Новая карта русской литературы»). Языковая игра свойственна и другим текстам С. Даниловой.
Мне представляется интересным и удачным авторское «резюме» в конце текста «ТЦ», которое не просто возвращает читателя к ключевым словам и мотивам текста, а рисует картину возвращения в прошлое (нахлынувшие воспоминания):
и однажды я выросла и пошла по музеям
зевала, на время смотрела
изменила с крупой самому эрмитажу
и прыгнула
в её книжное и канцелярское небо
и меня обнимали:
– перекрёстки сирени,
– арагорн с фарамиром,
– молоко и колбасы
– белоснежные туфли
– смех ходжи насреддина,
– дети физик и музык,
– мама ей тридцать восемь
– восьмилетние руки мои
(«крупа» — видимо, Торговый центр ДК им. Н.К.Крупской: «книжное и канцелярское небо»).
Стихотворение «Абьюз, который всегда с тобой», начинающее подборку, представляется мне самым слабым из представленных текстов, невзирая на заявленную в самом заголовке актуальность. Всё же типичные ошибки при воспитании не являются абьюзом в строгом смысле. В «Заплачке» Марины Тёмкиной та же тема гораздо рельефнее:
Ой, меня ли, меня ли в детстве не муштровали строго,
воспитывали, прививали манеры, учили ничего не просить,
ничего не желать, не занимать место в пространстве /…/
не болеть, не создавать проблем, избегать конфликтов /…/
Будь хорошей девочкой, и пусть тебя съедят
Такое суровое воспитание настолько традиционно, что является уже архетипом, не принадлежит ни одному из поколений, Тёмкина видит его порочность не в принятых наказаниях, а в самой системе ценностей (от ребёнка, в особенности от девочки, требуется быть «хорошим», удобным для старших, соответствующим их ожиданиям и амбициям). В рамках этой системы могут наказывать и за двойки, и за четвёрки, и за синяк под глазом… Лучшая форма протеста против системы — не воспроизводить её.
Небольшая чисто корректорская поправка: «метать молнии» — но «мечет молнии» («не метает молнии и тетрадки»).
Большинство же текстов Стефании Даниловой несёт яркий отпечаток времени создания, размышлений «о времени и о себе», характеризуя не только автора, но и поколение.
Рецензия 4. Елизавета Трофимова о подборке Стефании Даниловой
Первый текст Стефании сам похож на удар: я открыла его и подумала: «Как нетипично для Стефании!». А потом мгновенно усовестилась и спросила саму себя: а что такое — типичное? Я знакома с творчеством Стефании больше пяти лет, мне известно о её деятельности, и очевидно, что Стефания — автор далеко не начинающий, у неё имеется свой читатель с вполне конкретными ожиданиями. Но любой автор, даже «состоявшийся», в первую очередь живой человек: он способен к росту, изменениям и сильным переживаниям. В качестве лейтмотива данной подборки я бы выбрала строчку «красиво да но мне-то что с того» — это мысль и онтологическая, и абсолютно бытовая. Сетевая поэзия, к которой мы норовим причислить Стефанию, зачастую хочет нравиться, она красива, как одиннадцатиклассница в день своего выпускного: блестящее платье, легко запоминающиеся рифмы. Стефания пытается с «красивостью» разорвать, делая это через актуальную тематику: потому и вводит проблему абьюза с нелицеприятными подробностями, где отношения с матерью становятся опухолью, огромной, как четверка по русскому языку, а сама героиня видит себя телячьим сухим скелетом. Подобных верлибров много, это не прорыв, но если его цель — отпустить боль автора, а не заслужить одобрение слушателя — он имеет право на существование.
Вообще вся подборка посвящена непростым отношениям с собой и с той средой, в которой происходило взросление автора: в лучших строчках, например, «я начала падать / стала протяжным криком / уже двадцать пять лет/ и никак до земли не достану», чувствуются интонации Сильвии Плат или даже Ингер Кристенсен. Процитирую вторую: «Я пыталась держать дистанцию по отношению к миру / это было легко / я привыкла держать мир на расстоянии / я пришелец / я чувствую себя лучше, будучи пришельцем / так я забываю мир / и больше не плачу и не схожу с ума».
Перечислю отдельные находки: спасибо за «бытовое псевдоволшебство», влюбленность матери и дочери в героев «властелина колец», и, конечно же, протяжное «ааааааааа», перекочевавшее из тетрадки в ежедневный крик. Я убеждена, что поэзия вообще — это и есть превращение «аааааа» в слова, это не противостояние «сетевого» и «толстожурнального», а ставшие самобытным текстом крики счастья и ужаса. Поэтому я верю, что как Батай в акте трансгрессии ищет преодоления любви и смерти, так и Стефания сможет прорваться через условность википедийной каталогизации и искушение понравиться наивному читателю и суровому критику и пойти туда, где даже не возникает вопроса, «чья ты девочка», взращена ли ты популярным пабликом вконтакте или журналом «Знамя».
Придирки: «буря вбирает всю мелочь» — всё ненужное или монетки по пять-десять рублей? «улыбнусь “хоакином фениксом”» — будет ли понятна эта отсылка десять, пятнадцать, сто двадцать пять лет спустя? Такой же вопрос задаю «кетанову», которому не подобрали достойный «дженерик»: мы всегда будем иметь представление о морфии, опиуме или, допустим, пиявках, но вот конкретный противовоспалительный препарат, скорее всего, окажется позабыт. Стихи о Кали-Юге и Альцгеймере считаю самыми художественно неудачными — рассчитанные на эстрадное чтение (в чем нет ничего плохого), в них присутствуют смысловые пустоты (что не радует) и очевидная рифма ради рифмы, например, «омела» и «поспела». Возникают занудные, но неизбежные вопросы: зачем в стихотворении про бабушку «беженка в переходе»? При чём здесь «да святится имя Твоё»?
Подводя итоги, я хочу поблагодарить Стефанию за то, что она все-таки предпочла миру «успешных успехеров» живое разодранное «ааааа» — и я надеюсь, что она продолжит прислушиваться к нему, не будет его стесняться и пытаться приложить к нему подорожник. Потому что любая попытка сделать из «аааа» «успех» обречена на провал — но есть что-то, что больше и важнее успеха.
Подборка стихотворений Стефании Даниловой, представленных к обсуждению
Абьюз, который всегда с тобой
я люблю тебя говорит мама
а потом наносит удар
в десять лет понимаешь: слово больней ремня
а если получишь четверку с пятеркой
то надо показывать только пятерку
когда мама за ужином смотрит дискавери
не метает молнии и тетрадки
ах ты дура зачем я тебя рожала
четверка по русскому стыдно должно быть
и ты учишься списывать и подделывать
страх перед наказанием перекроет
всю жажду знаний,
все цветочки красивые на тетрадных полях
(ах ты дура зачем ты тетрадь испортила?)
я люблю тебя говорит мама
переводчик в твоей голове включает запись удара
я люблю тебя говорит мужчина
переводчик в твоей голове включает запись удара
я люблю тебя говорит читатель
переводчик в твоей голове включает запись удара
шлепанцем ли дневником ли рукой ли пряжкой
боль приблизительно одинакова
вот здесь пыталась чайник на лицо вылить
вот здесь пряжкой ремня отцовского по щеке задело
вот здесь она говорит: да чтоб тебе пусто было.
и глаз ее дергается, кровью налитый.
ну это она так пытается сказать я люблю тебя
любовью свою неумело изобразить
по щеке погладить ежовыми рукавицами
обнять жидким бетоном
хоакином фениксом улыбнуться
она же детдомовская, а ты нет
что ж ты не ценишь дура ты дура
лучше бы китайский выучила чем помнить это
тебе же самой будет легче когда простишь её
говорят психиатры лайфкоучи просветлённые
ты исправно носила им деньги
жгла травы и свечи
читала молитвы и мантры
в места силы, в психушку, к подружкам ходила
винила во всем луну в скорпионе
четвертый детдом
и магнитные бури
я люблю тебя говоришь читателю
читатель отписывается от паблика
я люблю тебя говоришь мужчине
мужчина больше не перезванивает
я люблю тебя говоришь маме
в могилу ли на пискаревском кладбище,
в урну ли с пеплом из крематория,
в комнату ли, где тебе десять лет,
и у тебя четверка с пятеркой,
а мама жует и смотрит дискавери,
и вот-вот повернется,
попросит дневник показать — и начнется!
и нет ножа чтобы вырезать эту опухоль
огромную, как четверка по русскому языку,
не придумали кетанову такой дженерик
на эту фантомную боль,
и ты выбираешь, о чем заплакать,
но мимо идет женщина с дочкой,
говорит ей «я люблю тебя»
ты опять слышишь звук удара
сквозь хэви-метал
в профессиональных наушниках
под проливным дождем
АААААААААААААААААААААААААААААААААА
…не вот это вот всё я хочу, а вернуться
в руки бабушкины, в пятнах, морщинах, цыпках,
что выводили меня на свет,
на качели, на чистую воду,
тайком от мамы чипсы с паприкой покупали,
выводили моей маленькой ручкой буковку «ааааааа»
прописи давно закончились, а я кричу
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа
мир успешных успехеров, стендапов, старт-апов, сатрапов,
на пути к своему месту подсолнечному
поскользнувшись на подсолнечном масле
я начала падать
стала протяжным криком
уже двадцать пять лет
и никак земли не достигну.
говорят, подвешенное состояние очень чревато,
зато можно поиграть в космонавта.
можно я не буду играть, а просто усну?
но я даже глаза не могу закрыть
держусь в этом воздухе верой тимлидеров, коучей
инфобизнесменов хайпанутых пиарщиков
инстаблогеров таргетологов
в то что я, знаете ли, смогу
если внесу оплату аккурат до полуночи
а то сами знаете как бывает
…в полночь бабушкины руки прорастают из могилы,
как-то находят мой новый адрес,
и, когда я уже открываю сбербанк-онлайн,
захлопывают крышку моего ноутбука,
спи-усни, мое золотце,
глазки закрывай
баю-бай
я засыпаю на столе, а просыпаюсь в кровати
и солнце бьет в глаза
но ведь у меня
комната без окон
так получилось…
ТЦ
в детстве вместо музеев мама водила меня по торговым центрам
народный путиловский
апрашка крупа юнона
эти названия пугали и завораживали
меня, с мальчишеской стрижкой
и тетрадками в косую линейку
без друзей и плохих оценок
пятилистник сирени
выигрывал у четырехлистного клевера:
в этих районах в сирени тонуло все
и торговые центры
и страхи
и мама
и я
от краснолицего дяди народного
пахло зимой молоком и колбасами
и сигаретным отделом
путиловский братик мой старший
однажды купил мне туфли на белой большой платформе
и я стала уверенней и сильней
я всегда была ниже всех
на чернобровой апрашке ждала
что выглянет из-за угла
старый добрый ходжа насреддин из до дыр перечитанной книжки.
крупа, моя крестная книжная фея
властелин колец в коричневом переплете
читала в автобусе сто четырнадцатом
мы с мамой тогда одновременно влюбились
она в арагорна, я в фарамира
юнона была учительницей то ли физики то ли музыки
я эти два слова до сих пор путаю
и однажды я выросла и пошла по музеям
зевала, на время смотрела
изменила с крупой самому эрмитажу
и прыгнула
в её книжное и канцелярское небо
и меня обнимали:
– перекрёстки сирени,
– арагорн с фарамиром,
– молоко и колбасы
– белоснежные туфли
– смех ходжи насреддина,
– дети физик и музык,
– мама ей тридцать восемь
– восьмилетние руки мои
Черное покрывало
Как стояла в церквях на коленях она, как пела,
голубиной, первоклассничьей акапелла,
облаченная в чёрное покрывало,
как её плющило, пёрло и накрывало,
запределье боли, гештальтово зазеркалье —
как её с фонарями при ней же самой искали
и найти не могли, как заживо хоронили
в старом кукольном домике, чёрном озёрном иле,
как из рук выпадало, выкатывалось из глаза —
из одного слеза, из другого плазма —
этим сломанным летом всюду цвела омела
и смеялась, смеялась, как только она посмела,
над ее старомодным обыкновенным горем,
будто цвела над пересохшим морем.
А потом она отошла, встрепенулась к небу,
посмотрела на все объективно, спокойно, гневно,
из-под ног никакой планеты не уплывало,
и тогда она сбросила черное покрывало,
так выходят из секты, окон, игры и тела,
и к ней стало идти всё, что она хотела,
войском шло к ней сквозь барханы и колоннады,
льды и снеги, а ей было уже не надо,
все ей было малó, ранее было мáло,
а она цвела, смеялась и принимала,
и почему-то люди это любили,
как цветы подносить к подножию и могиле,
их это все притягивало до дрожи —
а она снимала с них кольца, а после кожу.
было имя ей кали-юга, не впишешь в паспорт,
к ней даже приближаться было опасно —
так магнитная буря вбирает в себя всю мелочь,
станешь вещью её и сам того не заметишь
а страдать равно наслаждаться со знаком минус,
все просили ее — порадуй нас, обними нас,
и она обнимала, и все вокруг исчезало,
как хороший фильм в глотке пустого зала,
и она смеялась, как когда-то над ней омела,
о, поверьте, так только она умела.
больше не пела, не гладила кошек, не танцевала —
горе тому, кто найдет ее покрывало,
будут над ним смеяться моря и звёзды.
я нашла его, а значит — спасаться поздно.
***
Почему голубое небо? Земля кругла?
Солнце желтое,
а папа от нас ушёл?
Помню только, что мама мне не врала.
А ответы совсем не помню, и хорошо.
Говорят: разменяла третий десяток лет,
не девчонка, а тёлка взрослая, жару дашь…
Будьте честными: я – телячий сухой скелет,
а в зубах всё такой же обкусанный карандаш.
И вопросы всё те же,
только слегка длинней:
почему голубое небо не надо мной?
А Земля – раз кругла, почему не со мной, а с ней
мой отец жил до смерти?
И считать ли её сестрой?
И ещё один человек не со мной, а с ней,
трио разума,
сердца и будущего вопреки?
Почему без него жизнь кажется не сложней,
но какой-то чужой
и не подаёт руки?
Мама знает ответы на много вопросов, но
есть вопросы, что маме лучше не задавать,
даже если при целующихся в кино
можно не закрывать глаза и не марш в кровать.
Альцгеймер
В Интернете есть ролик про бабушку и Альцгеймер,
и не то чтоб его возможно смотреть без слёз.
Человек живёт по закоротившей схеме,
человек не воспринимает себя всерьёз,
собирает углы и по ним собирает крошки,
и одно из имён господних твердит, твердит,
не отличает вилку от, скажем, ложки,
и ногами вперёд выносят ему вердикт.
Эта старая женщина роется в старых сумках,
и сберкнижка воспоминаний горит в огне;
эта старая женщина роется в старых сутках,
и плодами Тантала память плывёт над ней.
Непонятно, в чем божья авторская задумка,
почему эта женщина падает и встаёт,
снова падает головой в табуретный угол;
кто-то в церкви поёт: «Да святится имя Твоё».
Я пытаюсь представить жизнь её до момента,
на неё обвалившего крест, что она несла.
Вдруг она умела играть на трёх инструментах,
никому не жалела добра, не желала зла;
вдруг пахала — в прямом и в переносном смысле;
паковала посылки на фронт, находясь в тылу.
А теперь у неё ни о ком ни единой мысли,
и она лежит на холодном своём полу.
Дети где-то в других городах, на иных планетах,
и смеются они, и заводят своих детей,
а быть может, что никого у неё и нет, и
глаза у неё – пустой и ещё пустей.
В клипе видно, как муж (или брат, или врач) приходит,
и с холодного пола к кровати тащит её.
И уходит из кадра, а беженка в переходе
всё поёт и поёт: «Да святится имя Твоё».
В Интернете есть ролик про дедушку и Альцгеймер.
Или, может, про бабушку. Бабушку, точно, да.
Я не помню, чем различаются гей и геймер,
почему сегодня не кончится никогда.
И мне сорок лет, а детей моих – ни в проекте,
ни в помине, я здесь одна как перст,
но почему-то по комнате скачут дети,
я пеку пирожки, почему-то никто не ест.
Я торгую на рынке вязаными носками.
У меня есть медаль и гордость не за себя.
На обоях — рисунок внука, почти наскальный.
Фотографии в чёрных рамках опять не спят.
Я передам, что мы победили немцев,
и за билет, конечно же, передам.
Восемьдесят четыре, проблемы с сердцем,
заплатить за свет, из крана течет вода.
На каком ты фронте, гаснет слеза в плафоне,
кто приходит, на полу лежать не даёт.
И невидимый голос в сломанном патефоне
всё поёт и поёт «Да святится имя Твоё».
Вышел вон
она не виновата, как и я
два берега и между — океан
он слишком громкий, слишком золотой
чтоб свой песок смешав с его водой
обсохнуть на мучительном ветру
поклявшись всем: умру, умру, умру
сначала я, подумав об игре,
не стала думать вдаль об октябре
в котором не одна приду домой
и океан размоет берег мой
и подоконник троном станет мне
я часть пейзажа в собственном окне
не комнаты и не квартиры часть
меня учили никогда не красть
ладонью в кольцах по столу не бить
еще учили подлинно любить
искусство совмещать всё-всё без драм
как рана, превращаемая в шрам
впилась канатоходцу в ноги нить
и выступление не отменить
пусть мой песок войдет в твои часы
как ты в мой дом бессонным и босым
ночной прилив и утренний отлив
my love, i pray for you — live and let live
я тут, а там, на берегу втором
сад пряничный да яблоневый дом
и человек плюс человек равно
влетающему голубю в окно
там по воде расходятся круги
и смех и грех такие пироги
там бытовое псевдоволшебство
красиво да но мне-то что с того?
но, не отпущен берегом вторым
прими мои бездарные дары
вот слово слов вот колокольный звон
и берег, что весь вышел
вышел вон
