Глеб Шульпяков. Батюшков не болен / под общ. ред. А.Ю. Сергеевой-Клятис. — М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2024. — 637, [3] с., ил. — (Литературные биографии).
«Батюшков не болен» — жизнеописание поэта, созданное другим поэтом, — значительно отличается от привычных беллетризованных биографий. Отличается не от слова «отлично» — многие особенности тексту, скорее, вредят. Вредят его целостности, читательскому восприятию, самой сверхзадаче — рассказать о жизни и творчестве почти забытого сегодня классика, оставшегося в истории эдаким предвестником новой литературы, созданной Пушкиным. Константин Батюшков перестал восприниматься как самостоятельная поэтическая единица еще с подачи Виссариона Белинского: «Батюшков был учителем Пушкина в поэзии, он имел на него такое сильное влияние, он передал ему почти готовый стих, — а между тем, что представляют нам творения самого этого Батюшкова?» Когда в 1843 году Белинский писал свою статью о предтечах Александра Сергеевича, он уже не находил в стихах Батюшкова ничего ценного с эстетической точки зрения и считал их устаревшими.
Шульпяков, с одной стороны, дает индульгенцию текстам Батюшкова, показывает их вневременную актуальность. С другой, пытаясь рассуждать о жизни и судьбе одной из самых загадочных личностей в русской литературе, постоянно «соскакивает» с темы. То забегая вперед по временной шкале, то наоборот возвращаясь к более ранним вехам, автор пытается создать многомерное пространство, где внутренняя жизнь героя наравне с внешними явлениями участвует в создании рисунка судьбы. Но картинка в калейдоскопе не складывается — перед читателем лишь рассыпаются разноцветные стеклышки.
«Батюшков не болен» состоит из отдельных «кирпичиков»: вот яркие зарисовки о друзьях и знакомых Батюшкова, эдакие забавные скетчи: «Этажом ниже Гнедича квартировал Иван Крылов, которому Оленин тоже покровительствовал. Они с Гнедичем по-соседски дружили и когда выходили вместе, представляли довольно дикую пару: тучный высоченный Крылов, одышливый человек-гора — и разодетый как павлин одноглазый рябой». А вот длинные экскурсы в историю наполеоновских войн и европейской политики, часто с фактологическими ошибками или просто натяжками, недопустимыми для исторического труда, но, как кажется автору, уместными в этом своеобразном, очень личном высказывании: «Средневековье, которое Батюшков знал из книг, в Гейльсберге можно было увидеть и потрогать. В камнях заключалось Время, настоящую глубину которого поэт испытывал впервые. Подобных Гейльсберговским — древностей в России попросту не существовало», — уверяет Шульпяков, словно позабыв, сколько у нас сохранилось церквей XI и XII веков, в то время как самые древние сооружения в Гейльсберге, основанном в 1240 году (сегодня это польский город Лидзбарк-Варминьски), относятся к веку четырнадцатому. Автор будто стремится показать преимущество «цивилизованной» Европы перед «варварской» Россией.
Тут же, между вольными размышлениями, далеко уклоняющимися от предмета разговора, художественными домысливаниями и избыточными, пестрящими неточностями описаниями воюющих армий или, например, скандалов в царской семье, Шульпяков буквально цитирует «Википедию», не всегда проверяя значения отдельных слов, но при этом пускаясь в их пространные определения. Регулярно натыкаясь на подобные «ляпы», доверие к автору неизбежно утрачиваешь.
Шульпяков часто отвлекается от своего героя, вводит множество персонажей и сопутствующих линий, замечая пересечения и совпадения, в которых ему видится определенный детерминизм, находит внутренние связи между, казалось бы, независимыми эпизодами из жизней незнакомых людей, из прошлого и настоящего России и Европы, часто подменяя риторикой логическое обоснование таких пересечений. Это внешний абрис, событийная рамка, в которую автором вставлена персональная история Батюшкова. Но судьба поэта как такового дает повод порассуждать и о природе творчества, лирическом даре, смысле поэзии, «из какого сора» она растет, поделиться личным опытом — и тут уже сам Шульпяков становится героем книги, вступая с Батюшковым в диалог, и разница в эпохах ему не мешает.
Нехарактерен для биографии давно ушедшего человека, на мой взгляд, и стиль — писатель неожиданно выбирает будущее время, слегка приправленное настоящим: «Батюшков отдаст мечтательной поэзии первые годы, однако вскоре ему, как в своё время и Муравьёву, станет тесно. То, что критики будут по-прежнему ждать от него эпикурейства и радостей страсти — приводит его в бешенство». Шульпяков охотно использует современные словечки вроде «триггер» или «скрепный», да и вообще не забывает то тут, то там перекинуть (подчас достаточно искусственно) мостик к современности, — что тоже добавляет сомнительного своеобразия книге о девятнадцатом веке. Произведение объемом более чем в 600 страниц напоминает то эссе, то стихотворение в прозе: здесь много звукописи, драматичных восклицаний, риторических вопросов, поэтических повторов (и просто повторов), а фактография «тонет» в размышлениях и сентенциях наподобие: «Для мечтателя жизнь разделена на два дома, и они редко дружат. В повседневной жизни человек не живёт, как ему хотелось бы, он либо принимает правила игры, навязанные обществом, и теряет себя — либо отгораживается от него и сходит с ума с самим собой». Кто этот гипотетический мечтатель? Если Батюшков — почему бы так и не написать? Ведь был и Гофман — пример такого мечтателя, жившего «на два дома» и сохранившего при этом рассудок.
Глеб Шульпяков останавливается только на первой половине жизни поэта — той, где он разумен, «умеет отличить сокола от цапли» (ироничное сравнение с Гамлетом, который в мнимом сумасшествии выглядит разумнее «нормального» окружения), пишет стихи (и, хотя с поэзией тот завязал лет за пять до трагического срыва, Шульпяков связывает одно с другим). Ему интересен Батюшков, считавший, что «чудаком человека делает подлинный поэтический дар, который ведёт его наперекор общественной норме». В возрасте тридцати пяти лет Батюшков, генетически предрасположенный к безумию и в целом глубоко нездоровый человек (постоянные болезни, старые раны и травмы часто приковывали его к постели) окончательно сходит с ума — сегодня его болезнь, наверное, назвали бы паранойяльной шизофренией. Все, что происходит с поэтом после, остается за пределами объемной книги — а это еще полжизни, ведь Батюшков умер только в 1855 году, пережив почти всех своих друзей и коллег.
Каждую часть книги Шульпяков предваряет выдержками из дневника Антона Дитриха, врача, который сопровождал поэта из Германии в Россию после неудачного лечения в психиатрической клинике. Эти страшные картины распада личности оттеняют эпизоды из «нормальной» жизни Батюшкова, показывают, откуда он шел и куда пришел. Дают подсказку, почему только эту часть биографии Шульпяков считает настоящей, а другую — от возвращения Батюшкова в Москву и до его смерти в Вологде, где он тихо доживал в окружении родственников, — обрисовывает в общих чертах в небольшом эпилоге. У других биографов этот период выписан куда более детально, хотя понятно, что источников о Батюшкове не очень много. Но ответственный документалист не может выкинуть «слово из песни» — период, когда поэт больше не пишет, все равно остается неотъемлемой частью его жизни. А у Шульпякова большая часть соответствующей главы посвящена истории психиатрии, той самой больнице Зонненштайн, и ее преображению в фабрику смерти при нацистах. И совсем немного — последним 27-ми годам жизни героя книги.
Очевидно, что поэту Шульпякову поэт Батюшков интереснее, чем Батюшков — скучный обыватель. Тем не менее, самому Батюшкову уход от светской жизни и военной службы, тихое существование среди близких явно пошло на пользу: если поначалу у него еще бывали приступы душевной болезни, то в «последние годы <…> его недуг почти не выдавал себя. Человек посторонний сделал бы вывод, что Батюшков чудаковат, но вряд ли серьёзно болен». Отказавшийся от творчества, занятый чтением, рисованием, играми с детьми и прогулками по саду, ставший «суммой своих привычек», «иссушенный нормированностью», — такой Батюшков автора уже не интересует. Даже если эти годы тот прожил в покое и относительном счастье, забыв тревоги предыдущих лет, его «нормализация» и успокоение для Шульпякова — приговор хуже смерти, ведь «что бы ни похищало поэта с его поприща, быт, или болезнь, или творческое бессилие — это возможно только тогда, когда поэту больше нечего противопоставить похитителю. Рукописи горят, если автор в них больше не нуждается». Мысль, что поэт остается поэтом, даже перестав писать, сосредоточив переживания внутри, Шульпякову явно чужда. А жаль — ведь Батюшков запомнился нам не только тем, что был предтечей Пушкина, но и своей болезнью, она стала его «фишкой», как сказали бы сегодня, его «изюминкой». И разве не интересно было бы раскопать что-то новое о второй половине его жизни — уединенной, спокойной, относительно нормальной? Понять, как мечтатель встроился в обыденность, чем и как жил.
Это подводит к главному вопросу: в чем новизна биографии, созданной Шульпяковым? Книг, посвященных судьбе и творчеству поэта, несмотря на его декларируемую «забытость», достаточно: первая биография была написана Леонидом Майковым еще в 1887 году, к столетию со дня рождения Батюшкова. К двухсотлетию выходил основательный труд Вячеслава Кошелева, а не так давно, в 2012 году, вышла «ЖЗЛ-ка» Анны Сергеевой-Клятис. Зная о существовании столь хорошо написанных и подробных биографий поэта, зачем браться за еще одну? В предисловии к книге Шульпякова та самая Сергеева-Клятис пишет о некоей особой оптике, которую обеспечивает принадлежность и героя, и автора к клану поэтов. Но получилось, скорее, вытеснение Батюшкова со страниц книги — Шульпяков своей «оптикой» заслоняет героя, пишет больше о себе, чем о нем. Второе достоинство, о котором говорит автор предисловия, — репортажные очерки из поездок по местам, связанным с биографией Батюшкова. Здесь та же проблема: Шульпяков пишет о собственных впечатлениях, размышляет о современности больше, чем о Батюшкове в этих локациях и в его время. «Автор добивается многомерности центрального образа, создает ощущение живой жизни, даёт возможность почувствовать вкус времени» — на деле многомерность превращается в стилистическую и композиционную разрозненность, «сборную солянку», главный герой так и остается фигурой плоской, непонятной и непонятой. Читателю не удается погрузиться ни в голову Батюшкова, ни в его душу — возможно, потому что задача не по силам никому из биографов. Проблема в том, что Шульпяков даже не пытается проникнуться Батюшковым-человеком — иначе ему была бы интересна и вторая половина его жизни, прожитая как будто напрасно.
.
