Леонид Юзефович. Поход на Бар-Хото. М.: Редакция Елены Шубиной, 2023
Леонид Юзефович сегодня — один из самых премированных писателей в истории отечественной словесности: три «Больших книги», два «Национальных бестселлера», внушительное количество экранизаций… Явившись широкой аудитории в начале 90-х, Юзефович с его магистральными темами — порядочный человек на грани выживания, империя на грани распада, иллюзии на грани крушения — стал близок совершенно полярным категориям читателей. На одном полюсе — Виктор Пелевин, признающийся в заимствовании образа Унгерна из «Самодержца пустыни», на другом — технократические миллениалы, для которых суровый реализм «Зимней дороги» становится мостиком в большую литературу. В каких бы декорациях ни действовали герои Юзефовича, они обладают удивительной способностью превращать находящееся вокруг них пространство в привлекательный миф. В повести «Поход на Бар-Хото» фоном для решения традиционных для Юзефовича вопросов вновь становится монгольская степь.
Борис Солодовников, петербургский офицер, подхваченный зарождающейся столичной модой на буддизм, добивается своего перевода военным советником в Ургу (нынешний Улан-Батор): прежним положением Солодовников обязан тестю, что само по себе достаточно унизительно, еще и от брака остались одни осколки. Солодовникову чуть больше тридцати, он умен, начитан и полон мистических исканий, а Внешняя Монголия, она же Халха, не только нуждается в постоянной помощи Российской Империи — Китай отпускать взбунтовавшуюся провинцию не намерен — но и воплощает все необходимое для искательного русского сердца: простор, относительная свобода, отказ от некоторых опостылевших условностей и широкое поле для гуманистических экспериментов над собой и миром.
С похожим настроением возвращается в родную Монголию из парижского университета будущий близкий приятель Солодовникова Дамдин — потомок легендарного распространителя буддизма Абатай-хана. Дамдин с его декларируемой ненавистью к китайцам-эксплуататорам и комплексом идей по национальному преображению монголов идеально вписывается в образ романтического революционера. Именно такие интеллигентные юноши стреляли в предполагаемых угнетателей свобод в Париже, Риме или Сараеве, именно поэтому жизнь Дамдина при попытке реализации на практике монгольского ренессанса завершится трагически.
Весною 1914 года девятый вал случайных событий подхватывает множество маленьких намерений, совпадений, страхов, и, перемалывая косточки что своим, что чужим, — а стороны античной трагедии часто весьма условны — несет человеческие тела к стенам Бар-Хото, все еще занятой представителями Поднебесной. Кочующие в этом же регионе монголы-тордоуты, к освобождению которых так стремится официальная пропаганда Халхи, не очень-то хотят, чтобы их освобождали, Солодовников не слишком верит в общую необходимость осады, а армейские интенданты готовятся к операции столь тщательно, что берут с собою снаряды от другого вида артиллерийских орудий. И тем не менее поход, начавшись почти легкомысленно, завершается невероятной резней…
Монголия для Юзефовича — своеобразная Шамбала. Здесь обрывается личный плутовской роман геолога Жохова («Журавли и Карлики»), здесь происходит окончательное превращение в бога войны Романа Федоровича фон Унгерна. Эта небесная, не совсем совпадающая с реальностью Монголия схожа по эмоциональному окрасу с фантастической Грецией Григория Мосцепанова из «Филлэлина». В авторской космогонии символ, вымысел, мечта всегда имеют бо́льшую формирующую власть над человеком, нежели бытовые обстоятельства. Определенно, архаическими и полупустынными землями из «Похода на Бар-Хото» хочется любоваться, хотя особенных рациональных оснований для этого нет. Объедающие мертвецов собаки и отсутствие уборных оказываются не в состоянии перебить симпатию к монгольским монастырям и равнинам. «Любовь — беспричинна». Монголия — это персональный миф Леонида Юзефовича, такой же, как Дублин у Джойса или Комбре у Пруста, к тому же пересказанный великолепным языком:
Я терпел здесь множество неудобств, страдал от зноя, холода и дурной воды, вшивел, покрывался фурункулами, болел дизентерией, — но никогда и нигде не чувствовал себя свободнее, чем в Монголии. Я не нашел в ней того, что искал, не написал роман, не стал буддистом, зато, в отличие от Петербурга, где близость верховной власти искажает пропорции вещей, где призраки выдают себя за мужчин и еще чаще — за женщин, где книги сочатся туманом и на звон золота покупают запах пищи, где нет правды, а есть только целесообразность, здесь, на этой скудной земле, я жил среди живых, видел все цвета мира, ходил рядом со смертью, любил и был счастлив.
Попытка предугадать развитие событий у Юзефовича почти всегда оборачивается тупиком. Едва удается нащупать «достоверную» фигуру убийцы в «Казарозе» или смириться с предполагаемой гибелью Мосцепанова, как поток текста утаскивает читателя в совершенно непредвиденном направлении. Смерть на героев не действует, интимное приключение становится значительным чувством, ожидаемая развязка оказывается очередным сюжетным узелком. «В походе на Бар-Хото» таких мест множество: целомудренная Лина, впечатлительная и скромная, оказывается в финале повести женщиной более чем свободных нравов, а изгнанный из монастыря (за убийство!) шаман-прорицатель Зундуй-гелун не носит обувь не потому, что по-буддийски стремится сохранить все живое, а потому что лечит ногтевой грибок. Даже фаллические символы, принятые знающим древние обычаи монголов преимущественно по французским книгам Дамдином за культовые сооружения («Если на протяжении столетий такие штуки ставят там, где спит много мужчин, — значит, польза от них есть. Может быть, они действуют по принципу громоотвода»), оказываются скабрезным арт-проектом петербуржского художника.
Однако не стоит обманываться щедростью авторской иронии — чтение повести требует известного мужества. На неподготовленного читателя ультранасилие на контрасте с его необязательностью может произвести шокирующее впечатление. В Монголии начала 20 века натуралистично режут уши, снимают кожу да и просто жгут живьем:
«Лицо его было таким, будто прекрасная нагая дакиня, к которой он, очарованный, протянул руки, повернулась к нему спиной, показывая кишечник со всем его содержимым, с пузырями газа и ленточными глистами. Такова, в сущности, и война — с той лишь разницей, что вначале мы видим ее со спины, с парадами и развернутыми знаменами, а потом она оборачивается к нам оскаленным ртом трупа».
«Поход на Бар-Хото» вообще богат на впечатляющие метафоры. Обреченные на смерть верблюды воют в загоне: их решили использовать как живой таран во время штурма крепостных стен, чтобы неприятель, приняв животных за всадников, истратил в панике бесценные патроны («Верблюжьи духи предсказали им смерть в редчайшую для этих мест ночь, когда над ними не будет ни белых колючек, ни желтой небесной лепешки»). Гибель верблюжьего безвинного стада как нельзя лучше отражает бессмысленность гибели стада человеческого. Утонченная лошадь Солодовникова не в состоянии прокормить себя самостоятельно («с такой шеей при таких ногах она не доставала мордой… Есть из подвязанной … торбы — вот ее участь») — что станет с посетителями светских гостиных, с трогательными дамами-просветительницами, с жеманными литераторами, увлекающимися Востоком, всего через несколько лет?
Однако ошибкой было бы представлять эту книгу произведением, посвященным исключительно жестокостям военного времени. В «Походе…» найдется место и любовной лирике («если мужчина представляет свою женщину маленькой девочкой и от нежности у него сжимается сердце, значит, он действительно ее любит»), и импрессионистским пейзажам («Селенга, зеленоватая летом, посерела и течет как будто медленнее. Забыл, от какого бурятского слова происходит ее название, но мне слышится в нем имя греческой Селены. Для меня это лунная река»). Нелинейное повествование напоминает котлы из сказки про Конька-Горбунка с ледяной и кипящей водой: структура повести вынуждает постоянно переключать регистры восприятия — от умиления до скорби, от умиротворения до ярости. Впрочем, во вселенной Юзефовича сострадание все-таки побеждает. Кровавый бог войны Чжамсаран, ненадолго объединившийся с оболочкой Зундуй-гелуна, исчезает в небытие, а буддистскую богиню милосердия Белую Тару постаревшему Солодовникову удается спасти от переплавки:
«Ия спросила, для чего ей глаза на ступнях. Для того, объяснил я, чтобы видеть страдания всех живых существ, включая тех, что обитают под землей, по которой ступают ее босые ноги. Землеройки, личинки, черви и терзаемые огнем и железом грешники в подземном царстве Эрлик-хана тоже нуждаются в ее милосердии».
«Поход на Бар-Хото» представляется мне неким зеркальным лабиринтом, в котором вошедший пытается найти выход, а находит, до бесконечности вглядываясь в себя, нравственное очищение. Возможно, именно в этом — в попытке внести смысл в бессмысленное, в надежде спасти от растлевающего хаоса войны человеческое сердце и состоит сегодня основная задача писательского ремесла.
Евгения Джен Баранова
.
Евгения Джен Баранова — поэт, прозаик, переводчик. Родилась 26 марта 1987 года. Окончила СевГУ по специальности «Информационные управляющие системы и технологии» в 2011 году. Публиковалась в журналах «Дружба народов», «Звезда», «Новый журнал», «Новый Берег», «Интерпоэзия», Prosodia, «Новая Юность», «Сибирские огни», «Крещатик», Homo Legens, «Юность», «Кольцо А», «Зинзивер», «Москва», «Дети Ра», Лиterraтура, «Южное сияние» и других. Лауреат ряда литературных премий, выпускник 4-той Школы критики имени В.Я. Курбатова в Ясной Поляне (2024). Живет в Москве.
.
