Леонид Аронзон (1939 – 1970) – одна из самых ярких фигур неофициальной ленинградской культуры 1950-70-х годов. Непохожий на других, сторонник форм, не загнанных в строгие рамки, поэт, экспериментатор и новатор. Именно поэтому Аронзон сначала непривычен для восприятия, словно чужеродный организм в литературной среде. Но если к чему-то чуждому со временем привыкаешь, то к нему привыкнуть нельзя – только полюбить. Навсегда.
***
Я выгнув мысль висеть подковой
живое всё одену словом
и дав учить вам наизусть
сам в кресле дельты развалюсь
***
Вроде игры на арфе чистое утро апреля.
Солнце плечо припекает, и, словно старцы-евреи,
синебородые, в первые числа Пасхи,
в каждом сквере деревья, должно быть, теперь прекрасны.
Свет освещает стены, стол и на нём бумаги,
свет – это тень, которой нас одаряет ангел.
Всё остальное после: сада стрекозы, слава,
как, должно быть, спокойны шлемы церквей, оплывая
в это чистое утро, переходящее в полдень,
подобное арфе и кроме – тому, о чём я не помню.
***
Есть в осени присутствие зеркал,
объем их мнимый в воздухе осеннем,
когда и небо тускло и река,
и первый лед, скребясь о берега,
проносит птиц недвижимые тени;
когда к реке, спускаясь по ступеням,
я вижу, отделенные стеклом,
то острова, то длинный царский дом,
то Охту, где буксиры да репейник.
Еще везде, смотрю, полусветло,
еще артель ворочает весло,
и возле ног еще ярится в пене
измятый лист, пропахший наводненьем.
***
Была за окнами весна.
За ней – другое время года.
На всей земле была погода
(по сути всё-таки одна).
И мне хотелось вон, наружу,
под дождь, под ласточек, под иву,
где рак беременный, натужась,
рожает нужное для пива.
Но окружённый чьим-то чуством,
лежал я медленно и грустно,
лежал я задом наперёд,
и ко всему, что в мире было,
я обращён был, как кобыла,
к тому, кого она везёт.
Детство
Леонид Аронзон родился 24 марта 1939 года в Ленинграде в семье инженера-строителя Льва Моисеевича и врача Ханны Хаимовны (Анны Ефимовны). Он был вторым ребенком. В 1941 году, когда началась война, глава семейства был направлен на Урал для проектирования и строительства алюминиевых и магниевых заводов. Леонида и его старшего брата Виталия эвакуировали к отцу – в поселок Лёнва недалеко от города Березняки Молотовской области. Анна Ефимовна осталась в Ленинграде, но уже через год приехала в Лёнву, где ей поручили сформировать военный эвакуационный госпиталь. Семья воссоединилась. В сентябре 1944 года все, кроме Льва Моисеевича, вернулись в Ленинград.
Учеба
«Была школа послевоенных лет с переростками, курением, драками, недовольством учителей, угрозами исключения, первыми стихами», – напишет потом о жизни брата Виталий Аронзон. После окончания школы в 1957 году Леонид поступил в Ленинградский педагогический институт им. Герцена на биолого-почвенный факультет. Но к концу первого семестра он бросил учебу, а позже перевелся на историко-филологический факультет, сдав экстерном все экзамены за первый курс «на отлично». Можно сказать, что с этого момента и началась его неразрывная связь с литературой.
Утро
Каждый легок и мал, кто взошел на вершину холма.
Как и легок и мал он, венчая вершину лесного холма!
Чей там взмах, чья душа или это молитва сама?
Нас в детей обращает вершина лесного холма!
Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях,
и вершину холма украшает нагое дитя!
Если это дитя, кто вознес его так высоко?
Детской кровью испачканы стебли песчаных осок.
Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак!
Это память о рае венчает вершину холма!
Не младенец, но ангел венчает вершину холма,
то не кровь на осоке, а в травах разросшийся мак!
Кто бы ни был, дитя или ангел, холмов этих пленник,
нас вершина холма заставляет упасть на колени,
на вершине холма опускаешься вдруг на колени!
Не дитя там – душа, заключенная в детскую плоть,
не младенец, но знак, знак о том, что здесь рядом Господь.
Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях,
посмотри на вершины: на каждой играет дитя!
Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак!
Это память о Боге венчает вершину холма!
***
Есть между всем молчание. Одно.
Молчание одно, другое, третье.
Полно молчаний, каждое оно –
есть матерьял для стихотворной сети.
А слово – нить. Его в иглу проденьте
и словонитью сделайте окно –
молчание теперь обрамлено,
оно – ячейка невода в сонете.
Чем более ячейка, тем крупней
размер души, запутавшейся в ней.
Любой улов обильный будет мельче,
чем у ловца, посмеющего сметь
гигантскую связать такую сеть,
в которой бы была одна ячейка!
***
Благодарю Тебя за снег,
за солнце на Твоём снегу,
за то, что весь мне данный век
благодарить Тебя могу.
Передо мной не куст, а храм,
храм Твоего КУСТА В СНЕГУ,
и в нём, припав к Твоим ногам,
я быть счастливей не могу.
Любовь
На первом курсе учебы в университете Леонид Аронзон познакомился с Ритой Моисеевной Пуришинской. У них завязался роман, а летом 1958 года они поженились втайне от родителей. Леонид очень любил Риту, она была для него музой и поддержкой, первым слушателем и критиком его произведений.
Р.П.
Вега рек на гривах свей,
Пряжа пчёл лесных – Онега,
нега утренних церквей
на холмах ночного брега…
Где колеблющимся зноем,
утопив стопы в песок,
ты стояла предо мною,
глядя Господу в лицо.
Мадригал
Глаза твои, красавица, являли
не церкви осени, не церкви, но печаль их.
Какие-то старинные деревья
мне были креслом, ты – моей свирелью.
Я птиц кормил, я видел каждый волос
тех длинных линий, что сплетал твой голос.
Я рисовал его на вязкой глине полдня,
потом стирал, чтоб завтра утром вспомнить.
***
Вторая, третия печаль…
Благоуханный дождь с громами
прошёл, по-древнему звуча, –
деревья сделались садами!
Какою флейтою зачат
твой голос, дева молодая?
Внутри тебя, моя Даная,
как весело горит свеча!
Люблю тебя, мою жену,
Лауру, Хлою, Маргариту,
Вмещённых в женщину одну.
Поедем, женщина, в Тавриду:
хоть я люблю Зеленогорск,
но ты к лицу пейзажу гор.
***
Я в Крым хочу, к ногам хочу твоим,
где всё вокруг напоминает Крым,
где тёплый дворик, с небом и джудой,
где тот же дворик, тесный от растений,
от частых звёзд и ночи молодой
и как-то не по-нашему осенней
высокой спальней с Овном и Тельцом
служил нам в этом мире золотом.
[То наяву, то в дрёме, то во сне
лежали мы в тавриде на спине.
Когда спускались с неба облака,
я ожидал за ними пастуха.
Слегка темней, чем ночи тишина,
метались мыши, может быть, одна.
Мне нравилось любить тебя в Крыму.
Мне хочется любить тебя в Крыму.]
Август
Жене
О не забудь налёты летние
на сонных птиц в пределах сада,
где, вырисовывая петли,
кленовый лист и плыл, и падал.
Храни в гербариях мишурных,
Читая летопись созвездий,
тот сад и лист, тех птиц и сумрак,
о август, месяц мой последний!
Там, осенён печалью осени,
следил стрекоз в полёте призрачном,
а сад кишел шальными осами,
дрожал и плакал, и насильничал.
Тебя я принял веткой выгнутой,
я понял – женщина таится
в густом дожде, ах, эти выдумки!
метаморфозы: клён и птица!
Не сон ли сад? Но помни, к осени
вдали от сумрачной столицы
кленовый лист, по миру посланный,
летит, а вдруг не лист, а птица?
Работа
В начале 1960-х годов Аронзон преподает литературу в вечерней школе, летом подрабатывает пляжным фотографом в Крыму, а к концу 1966 года начинает писать сценарии документальных фильмов для студии «Леннаучфильм». Всего он стал автором более десяти фильмов.
Поэзия
Леонид начал писать стихи в 6 лет. Вместе с братом они увлекались поэзией и много читали, поэзия Пушкина, Баратынского, Маяковского, Мандельштама, Ахматовой, Пастернака, Заболоцкого впоследствии окажут влияние на творчество Аронзона. Вплоть до 1964 года длится его поэтическое созревание, он отходит от вторичности и создает произведения, где звучит его – Аронзоновский – голос. Сам Аронзон называл «материалом» своей литературы «изображение рая». И он изображает этот рай таким, каким его видит – в бесконечной осени, в садах, где жуки и стрекозы, в чистой и светлой любви к своей жене.
***
Сереет небо. Мёртвые, остыв,
хоронятся в траве, как будто струсив,
расхлябанные тянутся возы,
стенают оси, сиплые как гуси.
Созвездия за тучами плывут,
колёса расползаются по глине,
урча, из жил стекают на траву
ночные, в кровь расчёсанные ливни.
Смешав с тенями сумерки, сплетя
останки брани, ночь угомонилась,
тряслись огни за вёрстами дождя,
спала земля, затягивая жилы.
***
Развязки нет, один – конец,
а жизнь всё тычется в азы,
мой стих ворочая во мне,
как перекусанный язык.
И плащ срывается в полёт,
и, отражаясь в мостовых,
вся жизнь меж пальцами течёт,
а на ладони бьётся стих.
Да, стих, как выкрикнутый крик,
когда река скользит в дожди,
мой стих – не я, не мой двойник,
не тень, но всё-таки сродни.
Так вот мой стих – не я, рывок
в конец любви, в конец реки,
как слабый звон колоколов
от ветром тронутой руки.
Так отделись, мой стих, как звон,
как эхо, выкатись на крик,
чтоб губы, став подобьем волн,
меня учили говорить.
***
На листьях свет, как плёнка, и зелёный,
и облетают листья, и вослед,
как с головами падают короны,
с паденьем листьев исчезает свет.
Меня росой обрызгали растенья,
я их срывал, я рассыпал росу
и по корням всходил, как по ступеням,
на вскрытую паденьем высоту.
Жила волна кочующая в камне,
цвёл жёлтый мох, и, венчики склонив,
цветы роняли собранные капли,
и длинный лес изламывался в них.
***
Все ломать о слова заостренные манией копья,
в каждой зависти чёрной есть нетленная жажда подобья,
в каждой вещи и сне есть разврат, несравнимый ни с чем.
Вот на листьях ручей. Так давай говорить о ручье.
Вот на листьях ручей. Это ранняя влага и свет.
Я смотрю на тебя, отраженного в дикой траве.
Просыпаться? Зачем? Ты во сне наклонишься к ручью.
Я тебя ничему так до смерти и не научу.
О, забейся, как лист, и, схватившись за ветвь, наклонись,
все скользя по траве, и цепляясь, и падая вниз.
О, язык отраженья, о, вырванный с мясом язык,
повторяешь с трудом зазубренные кем-то азы.
Вот на листьях ручей. Ты к нему наклонись не дыша.
Безглагольный зародыш под сердцем, все та же душа.
Вот на листьях ручей. А над ним облака, облака.
Это снова скользит по траве, обессилев, рука.
Будут кони бродить и, к ручью наклоняясь, смотреть.
Так заройся в ладони и вслушайся: вот твоя смерть.
Рай
Еще для Аронзона рай – это отражение, перевертыш, «выражение мироощущения, противоположное быту». «Тот быт, которым мы живём, – искуственнен, истинный быт наш – рай, и если бы не бесконечные опечатки взаимоотношений – несправедливые и тупые, – жизнь не уподобилась бы, а была раем. То, что искусство занято нашими кошмарами, свидетельствует о непонимании первоосновы Истины». А Истина в том, что Аронзон был поэтом от Бога. Или поэтом Бога. Он был самобытным и видел мир совершенно другими глазами. Он – созерцатель, он вглядывается в пространство, замечая то, чего, казалось бы, нет, словно мир – первозданный, а он в нём – первый человек. Аронзон считал, что «только творчество дает нам диалог с Богом». Но часто в своих стихах он «молчит». И не потому что ему нечего сказать, а потому что он вынашивает Слово.
Рай
Сел. Лес.
Я или лилия?
Рад Еве я и я Еве дар.
Кон Евы – венок,
а кон от меня – я нем; тон ока –
озера цвет, а те в царе зоо.
Я лев, веля, веля я лев!
Восторгу жив: вижу грот сов.
Мак. Дол. Я мёртв – он. Нов трём я лодкам:
Покоя, алгебры, духа. Ах! у дыр беглая окоп –
уведу деву!
Ужель лежу
и нет тени?
***
Не сю, иную тишину,
как конь, подпрыгивая к Богу,
хочу во всю её длину
озвучить думами и слогом,
хочу я рано умереть
в надежде: может быть, воскресну,
не целиком, хотя б на треть,
хотя б на день, о день чудесный:
лесбийская струя воды
вращает мельницы пропеллер,
и деве чьи-то сны видны,
когда их медленно пропели,
о тело: солнце, сон ручей!
соборы осени высоки,
когда я (в) трёх озёр осоке
лежу я Бога и ничей.
***
Гуляя в утреннем пейзаже,
я был заметно одинок,
и с криком: «Маменька, как страшен!»
пустились дети наутёк.
Но видя всё: и пруд, и древо,
пустой гуляющими сад –
из-под воды смотрела Ева,
смотря обратно в небеса…
***
Стали зримыми миры
те, что раньше были скрыты.
Мы стоим, разинув рты,
и идём иконы свитой.
Нам художник проявил
на доске такое чудо,
что мы, полные любви,
вопрошаем: взял откуда?
Всё, что мы с трудом творим,
было создано до нас,
но густой незнанья дым
это всё скрывал от глаз.
Всё есть гений божества:
звуки, краски и слова,
сочетанья их и темы,
но как из тёмного окна
пред ним картина не видна,
так без участия богемы,
что грязь смывает с тёмных стёкол,
ничего не видит око.
Бродский
Леонид Аронзон очень ценил творчество Иосифа Бродского, с которым общался – они оба были ленинградскими поэтами одного времени, но совершенно разными, как в плане поэтики, так и в плане мировоззрения, несмотря на то, что Аронзона называли соперником Бродского. В начале 1960-х годов их общение прекратилось на фоне поэтических разногласий. Но до этого Иосиф помог Леониду устроиться рабочим в геологическую экспедицию на Дальний Восток – нужно было зарабатывать на жизнь. Оттуда Аронзон вернулся уже тяжело больным – остеомиелит, операция, семь месяцев в военном госпитале, инвалидность.
***
Бродскому
Серебряный фонарик, о цветок,
запри меня в неслышном переулке,
и расколись, серебряный, у ног
на лампочки, на звёздочки, на лунки.
Как колокольчик, вздрагивает мост,
стучат трамваи, и друзья уходят,
я подниму серебряную горсть
и кину вслед их маленькой свободе,
и в комнате оставленной, один,
прочту стихи зеркальному знакомцу
и вновь забьюсь у осени в груди
осколками, отбитыми от солнца.
Так соберём весёлую кудель,
как забывают горечь и обиду,
и сядем на железную ступень,
на го’рода истоптанные плиты,
а фонари неслышные мои
прошелестят ресницами в тумане,
и ночь по переулку прозвенит,
раскачиваясь маленьким трамваем.
Так соберём, друзья мои, кудель,
как запирают праздничные платья,
так расколись на стёклышки в беде,
зеркальный мой сосед и почитатель.
Фонарик мой серебряный, свети,
а родине ещё напишут марши
и поднесут на праздники к столу,
а мне, мой Бог, и весело, и страшно,
как лампочке, подвешенной к столбу.
Смерть
Аронзон не принадлежал ни к одному литобъединению или течению. И это его угнетало. Он хотел добиться славы и уйти в неизвестность. В ночь на 13 октября 1970 года в горах под Ташкентом Леонид Аронзон погиб, выстрелив в себя из охотничьего ружья. Ему был 31 год. Родные были убеждены в версии самоубийства, так как Леонид на протяжении почти десяти лет страдал депрессией.
Еще в 1966 году он написал стихотворение, в котором «хотел рано умереть» и «воскреснуть», «хотя бы на треть». Но он воскрес в полную мощь и говорит с нами на языке рая, дарованного нам в наследие.
