21 сентября в Культурном Центре имени Крупской состоялась сорок пятая серия литературно-критического проекта «Полёт разборов», на котором поэты могут услышать разбор своих стихотворений, а заранее подготовившиеся профессиональные критики – развёрнуто высказаться о текстах. В этот раз на «Полёте» оказались представлены два контрастных автора – Анастасия Трифонова (Смоленск) и Максим Кашеваров (Владимирская область – Москва): контрастность участников одна из зрительниц охарактеризовала так: «На повестке дня две поэтических противоположности. Оба поэта по-своему интересны: повествовательная и легко визуализируемая поэзия Анастасии Трифоновой и ершистые стихи Максима Кашеварова». В качестве очных экспертов присутствовали Надя Делаланд и Елена Генерозова, заочно – Юрий Казарин, Максим Алпатов, Валерия Исмиева и Мария Бушуева.
Обсуждение Максима Кашеварова в следующем выпуске “Формаслова”
Полет разборов. Серия 45, часть первая. Анастасия Трифонова
«Фотографии в стенке / Безусловны, как брачный сон», – пишет Анастасия Трифонова, и это определение – «безусловны» – хочется применить к её поэтике; она действительно «безусловна» – и, я бы даже сказал, безупречна – прежде всего в эмоциональном регистре, а потому обречена на успех. Эти стихи нравятся, ещё многим будут нравиться и вызывать «выпуклую радость узнаванья». «Может быть, я тихо говорю, / Оттого, что не хочу мешать», – это высказывание поэт и филолог Надя Делаланд сразу же охарактеризовала как программное. Тихим говорением и поэтикой чуть раздражающего самоустранения, без эмоционального изъяна или проявления оголённой запальчивости, стихи напоминают мне о близком поэтике Анастасии современном авторе – Ирине Ермаковой. Правда, выступавшая первой Елена Генерозова не согласилась со мной – и много говорила о неточностях в слове (придирки, по её словам, были обусловлены «смысловой» поэтикой Анастасии, при анализе которой уместно требование акмеистической точности).
Вообще, слово «уместность» — наиболее характерное в отношении стихов Трифоновой: в них есть высказывание тихого упрёка, обращённого ни к кому и к себе: «глупые человечки, не знаем, чего желаем».
Даже там, где констатационность этих стихов едва не переходит на уровень банальности – «горечь прошлого – непреходящий кошмар, / не дающий прилечь, забыться и примириться» – стихи спасаются от такого падения, переходя чуть ли не в заговор, редкую для этой поэтики самозаговаривающуюся глоссолалию: «с песчинкой в носке, / тенью на потолке, / катетером в руке».
В то же время если у следующего нашего автора, Максима Кашеварова, поэтика отличается неровностью, то здесь стихи словно бы уже обрели собственные границы, и есть некоторая опасность впасть в ровность и предсказуемость. Скажем, стихотворение «Мы стояли на этой же остановке…» читается как самоочевидная дачная зарисовка – крайне не хватает ассоциативной плотности, заряженности слов контекстом. Для меня это стихотворение начинается там, где происходит чудо, в котором признаётся и автор, – «Бабушка умеет бегать, как я, / – вот же чудо, / более непостижимое, / чем все урожаи». Но до него следует множество необязательных слов – про «яблоки с самым красным бочком» и прочее, – то, что сгодилось бы для зарисовки не самого высокого уровня. Стихи трудно преодолевают пространство нарратива, переходя в пространство сложноустроенного высказывания. К финалу автор снова выходит на замечательное и ключевое для всей поэтики Анастасии сравнение – Робинзон на необитаемом острове, пропускающий не корабли, а маршрутки (тут мнения зрителей разошлись – кто-то откровенно не понял этого образа, кто-то предложил собственные интерпретации: одно ясно, образ предполагает обширное интерпретативное пространство). Время здесь идёт мимо – как самостоятельный персонаж; поэтика Анастасии, как уже отмечалось, визуальна, автор мало выражает своё отношение к происходящему, присутствуя здесь фрагментами, репликами, не чуждыми лёгкой дидактике.
При этом заметно, что любое закрепощение – в том числе и в виде перехода к строгой зарифмованной силлаботонике – для этой поэтики, исповедующей тишь предгрозового простора, губительно. В стихотворении «Убрали ёлку. Комната, как в детстве…» возникают рифменные сбои: «детстве – велосипеде», «днях», «так», а в конце и простая небрежность, оставляющая ощущение брошенности на полуслове и банального завершения: «И хочется не знать ничего /наперед». Сомнение вызывает и разноударная рифма в первой строфе этого стихотворения – «конца – улица»; конечно, можно здесь сказать о детской речи, произнесении по слогам, но кажется, что речь идёт о простом сбое, о неорганичности для этой поэтики силлаботонической системы. Много неуклюжестей и в финальном стихотворении подборки: «Может быть, оставить на потом…»: рифмы «волны – головы», «уда – поднять» и несколько двусмысленный «ландшафт тем» (тем уподобляя словарю = тем самым? Или ландштафт неких тем?). Интересно, что в одном из лучших стихотворений подборки – «Отец позвал меня недавно…» – за кадром остаётся не только рифма, но и ощущение тревоги. Тревожность – передающаяся не только отцу, персонажу стихотворения, но и читателю – в том, что человек обо всём этом пишет, но эмоционально всё настолько завуалировано, переведено в плоскость разговора, что стихотворение срабатывает как настоящий минус-приём: об этом много говорили во время разборов, и заметно, что часть зрителей принимала происходящее близко к сердцу, рассуждая об отношении отца к сказанному героиней, о собственном взгляде на их «взаимоотношения» и реалистичности происходящего. Можно сказать словами Анастасии Трифоновой: «только даль щебетала о невозможном» – в этой поэтике невозможное, прорывающееся через закрепощение самоочевидным нарративом, оковами силлаботонической поэтики, прорывается ситуативно присутствием чуда.
Борис Кутенков, куратор проекта
Рецензия 1. Валерия Исмиева о подборке стихотворений Анастасии Трифоновой
Подборка Анастасии Трифоновой начинается со знаковой строчки первого стихотворения «Мы возвращались домой», и она не обманывает своего обещания – читатель будет утешен и обрадован возвращением из неустроенного мира в мир гармонический, тем, что подмечаемая автором шаткость мира, тем не менее, «обретает равновесие», да и вообще неопасна. Если в стихах речь об огне, то огонь этот всё же мирного происхождения, и жаркое июльское солнце всего лишь гонит людей в тень, не насылая никаких бедствий, а гроза – явление хоть и грозное, но вполне естественное, да и вообще не состоится.
И хотя, как свидетельствует автор, её герои – «глупые человечки, не знаем, чего желаем», но такая кажущаяся малость, как спасение стрижа, способна вернуть ощущение осмысленности бытия и радость. И всё потому, что поэт наделяет окружающий мир – я бы сказала, что для Анастасии это космос, никак не хаос, – тотальной одухотворённостью, антропоморфностью и устанавливает в нём множественные символические связи, тем и упорядочивает.
Внимание автора устремлено на преимущественно мир живых – мир людей и их эмоций, а также мир природы – флору и фауну. Говоря об упавшей птице как о «падшей птичьей душе», Анастасия вносит в своё видение события и в последующие свои действия христианскую символику («падшая птичья душа»), и потому отправить эту душу назад в небо для неё означает вернуть в мир гармонию, казавшуюся невозможной («только даль щебетала о невозможном»). Христианская тема не педалируется, но незримо присутствует – в виде общей интенции автора, в её стремлении оделять радостью, утешением, любовью. И всё это вопреки ругани соседей и ярости автомобилей из первого стихотворения (угрозы нестрашные, скорее это диссонансы в общей классической оркестровке), и неизбежности смерти («На своё сорокалетие»).
Вообще птица, появившаяся в первом стихотворении, для Анастасии очень значимый топос. Он вылетает и в следующем тексте («На своё сорокалетие») в качестве коды в последней строке («одинокая птица»), переводя мотив родовой кровной связи в многозначный символ души автора, свободы, творческого полёта, перехода между мирами.
Несмотря на кажущуюся хрупкость, мир автора представляется устойчивым, источник его равновесия – спокойная уверенность в предустановленной гармонии и множественность связей, видимых автору и соединяющих явления и живые существа как страховочной сеткой, способность находить радость в малом, которую Анастасия передаёт в окружающее пространство («Бабушка умеет бегать, как я – / вот же чудо,/ более непостижимое, / чем все урожаи»), не оставляя вниманием и самые крохотные существа (знаково, что комар – ещё один топос – появляется в подборке три раза). Анастасия ощущает себя «дома» на этой Земле или, скорее, в обжитом ею локусе, в уютном космосе его Ойкумены, где всё соприродно человеку или, по крайней мере, конгруэнтно его сознанию, как в мире античного грека, что выражают метонимии и метафоры («Триммер за поворотом/ кашляет и срывается – непобедима трава,/ многое тело природы», «дрогнет грушевое плечо», «Тянет-потянет волынку свою комар», «июль обретал равновесие, / акробат на температурном столбе», тропа «переносила / тяжесть шагов, словно йог, / и вновь выпрямляла спину), и наоборот, в человеке можно найти приметы других форм жизни («опуститься в сонный водоем, / расправляя атавизмы жабр»).
Бережность – ключевое слово отношения Анастасии к окружающему миру и, я бы добавила, «своему» – совсем в духе концепции Мартина Бубера, говорившего о человеческой истории как об эпохах бездомности и эпохах, когда человек в окружающем мире чувствует себя как дома, защищённым и пребывающем в гармонии с окружающим миром. Бережность – ещё одно качество авторской речи Анастасии, и это традиционно женское свойство, показательно, что подборка завершается словами:
Может быть, я тихо говорю,
оттого что не хочу мешать.
Позиция автора, как мне представляется, выражена и в последовательности расположения стихотворений в подборке. Смысловой ряд от высокого до всё более интимного и стихающего: спасение души – сохранение родовой памяти – сбор урожая (не столько материального, яблочного, сколько позитивно-эмоционального) – предотвращение грозы – освобождение личного пространства – утешение отца – затихание голоса. Цепочка состояний подкреплена и чисто формальными приёмами: первое и третье стихотворения подборки написаны без рифмы, белым стихом, во втором рифма носит нерегулярный характер (первая строфа нерифмованная, вторая и третья с рифмами), в остальных рифмы появляются, но как бы «мерцают». Причём автор отдаёт предпочтение рифмам неточным и небрежным, как бы растворяющимся, но я склонна считать, что для данного поэта это скорее приём, и больше меня раздражают банальные рифмованные совпадения («отлёт – наперёд», что тем более досадно, т.к. появляется в стихотворении «Убрали ёлку» с замечательной первой строфой, а вот третья строфа, отмечу, выглядит вообще лишней, во многом тавтологичной). Финальное стихотворение – рифмованная силлабо-тоника.
Некоторым диссонансом к общему благополучию звучит строчка из «На своё сорокалетие»: «Горечь прошлого – непреходящий кошмар», в последующих строках автор даёт намёк на, вероятно, смерть кого-то из близких, но ритм их мерный, успокаивающий:
не дающий прилечь, забыться и примириться
с песчинкой в носке,
тенью на потолке,
катетером в руке.
Таким образом, слова о непреходящем кошмаре для моего слуха выпадают и повисают тревожным проговором о непроявленном в стихах, о том, что поэт не посчитала необходимым развернуть, дабы не тревожить общего умиротворения и затихания страстей.
Рецензия 2. Максим Алпатов о подборке стихотворений Анастасии Трифоновой
Все стихотворения в подборке Трифоновой пронизаны одним ощущением – «предгрозовым затишьем», которое так и не разрешается взрывом, потому что героиня удерживает всё внутри. Она постоянно приносит скрытые переживания в жертву внешнему спокойствию, и болезненный контраст между необходимостью проговорить накопленные вопросы, разочарования, травмы и стремлением «говорить тихо и не мешать» создаёт в этой поэзии узнаваемый, осязаемый конфликт. На контрасте с подборкой второго автора, который взрывается по поводу и без, это слышится особенно хорошо.
Образ семейного прошлого здесь противоречив так же, как это часто бывает в жизни: «непреходящая горечь» соседствует с яркими положительными воспоминаниями. Память героини неизбирательна и старается сохранить всё многообразие произошедшего, даже если это влечёт за собой необходимость заново прожить утрату:
На полпути бабушка забирала ношу: до автобуса далеко.
Вдвоем не ближе,
в одиночку еще дальше.
Вон он, жёлтый Икарус вдали,
поворачивает с Богородицкого.
Успеем?
И казалось, ни сумок в руках,
ни дня на земле.
Бабушка умеет бегать, как я –
вот же чудо,
более непостижимое,
чем все урожаи.
Фраза «в одиночку ещё дальше» звучит двусмысленно и, кажется, относится не столько к эпизоду, сколько к жизненному пути, который теперь приходится преодолевать без «непостижимого чуда» бабушки. Отсюда и антипод воспоминания в конце стихотворения:
От него и остался островок на краю, где столбом стоишь,
не зная,
как здесь оказался, мистер Робинзон.
Потому пропускаешь одну маршрутку за другой,
не думая, будет ли еще.
Дачное детство, в котором рюкзака с яблоками достаточно для того, чтобы жизнь обрела смысл («радость добычи, гордость собой»), сменилось заброшенным, одиноким существованием взрослого теперь уже «Робинзона», который держится за воспоминания, но прочной опоры не находит. И чем больше героиня копается в «недрах неспокойной головы», тем сильнее шум непроговорённых тревог.
На мой взгляд, последние два стихотворения – ключевые в этой подборке. Из них и выстраивается формула мировоззрения – то, как героиня ощущает свои отношения со временем. С одной стороны, не получается «ласковую память измельчить», «вместить подробности, ландшафт», сберечь прошлое и при этом не нарушить равновесия внутри настоящего. С другой стороны, невозможно сохранить близкие отношения внутри семьи, если стараешься только «не мешать», не бередить старые раны, не грузить своими проблемами – значит, полного доверия нет.
Поэтому в предпоследнем стихотворении удачна не только концовка, но и небольшая ремарка героини, сказанная будто бы невзначай: « – Можно задать тебе вопрос? Неприятный. / – Попробуй, удиви». То есть просто неприятные уже стали нормой, и удивить её сможет только исключительно неприятный, по-настоящему неприятный вопрос. Автор хорошо владеет подобным надтекстовыми приёмами, требующими от читателя не столько настроенного поэтического слуха, сколько умения сопереживать.
Экспозиция у Трифоновой выстроена подробно, но не сводится к чистому декору – помимо описаний в стихах всегда присутствуют ощущения. Кроме того, они развиваются во времени, что зачастую сопровождается эволюцией ритмики стиха:
Предгрозовое затишье: ни единого комара,
ни движения воздуха. Триммер за поворотом
кашляет и срывается – непобедима трава,
многое тело природы.
Мох шевельнется на шифере, дрогнет грушевое плечо,
тронутое лишайником, словно бы позолотцей.
Непроизвольный выдох запустит обратный отсчет –
что-то тогда прольётся?
Ощущение взрыва тут нагнетается не только при помощи образов – укороченные строчки намекают, мол, вот-вот случится стихийное бедствие. Но в третьем отрезке укороченная строчка оказывается не в конце, а в середине. Взрыва не происходит, да его и не может быть вовсе. Хрупкость и тревога сменяются обессиленной беспомощностью:
Дальние блики едва отразит поликарбонат,
стекла сараев, листвы утомленной глянец;
…показалось.
Все возвратится на круги своя.
И – не грянет.
Иногда автор всё же даёт слабину и пользуется стандартными псевдопоэтичными сравнениями, из-за чего образ получается искусственным и выпадает из органики текста:
Мы возвращались домой,
день был жарок и прян –
июль обретал равновесие,
акробат на температурном столбе.
Когда плывёшь в мареве огня, последнее, о чём подумаешь, – акробатика. Жаркий и пряный день сковывает движения, и это не равновесие, а застой. Кроме того, здесь чисто техническая игра слов, не обращающаяся к воображению, в отличие от строк, которые идут дальше («падшая птичья душа с обреченно раздвоенным рыбьим хвостом»), и потому смотрящаяся чужеродно. Первое стихотворение вообще самое неровное в подборке, в нём есть проходные поэтизмы вроде «даль щебетала о невозможном», которые лишь имитируют осмысленность. Но, судя по остальным текстам, это не системные недостатки, а эпизодические, и Анастасия Трифонова уже успешно их преодолевает.
Рецензия 3. Юрий Казарин о подборке стихотворений Анастасии Трифоновой
Подборки стихотворений Максима Кашеварова и Анастасии Трифоновой манифестируют множественную природу поэтической интенции, или стихотворческой интенции (небольшое количество текстов не дает основания для идентификации данных текстов в качестве стихотворных или в качестве поэтических). Поэтическая интенция – это направленность языковой и текстовой личности на создание художественной картины мира, которая содержала бы в себе главные сферы бытия.
Стихотворения Анастасии Трифоновой нарративны. Анастасия, в отличие от Максима, отстраняется от предмета говорения (или заслоняется нарративом от прямоговорения). Нарративная лирика, или поэтический нарратив, – это стихотворная повествовательность, это описание поэтической картины мира, которая как бы извлечена из поэта и отодвинута на определенное расстояние. Читатель воспринимает и видит эту картину, но в сопровождении авторской чаще описательной речи. Нарративными оказываются такие стихотворения, как «Мы возвращались домой…», «На свое сорокалетие» (кстати, очень хорошее стихотворение, изъять бы из него слово «кошмар»), «Мы стояли на остановке…», «Убрали елку. Комната, как в детстве…», «Может быть, оставить на потом…». Я думаю, что поэтический нарратив – это феномен нормальный и даже благостный, если его усилить прямоговорением. В стихотворении «Без разрешения» началом такого прямоговорения оказывается глагол «показалось», а в стихотворении «Отец позвал меня недавно…» прямоговорение реализовано. Здесь оно порождает эффект автоиронии, что характеризует стихотворца как человека если не мудрого, то очень умного. Стихотворная интенция Трифоновой превращает реальное в художественное, а в отмеченных стихотворениях художественное – в поэтическое. В подборке наличествует великолепная метафора: «Непобедима трава, / многое тело природы…». Это высказывание приближает нас не к правде, реальной, художественной, а к истине и дарит нам способность и возможность мыслить вслед за автором или вместе с ним – поэтически.
Стихотворения Анастасии Трифоновой и Максима Кашеварова, безусловно, талантливы. И это – главное. Мне было радостно читать эти стихотворения.
Подборка стихотворений Анастасии Трифоновой, предложенных к обсуждению
Родилась в Смоленске. Кандидат филологических наук, работает учителем. Участница литературной студии «Персона» при Смоленском государственном университете. Публиковалась в журналах «Кольцо А», «Юность». Дебютная книга «Стихи другого человека» вошла в лонг-лист Международной Волошинской Премии 2018 г.
***
Мы возвращались домой,
день был жарок и прян –
июль обретал равновесие,
акробат на температурном столбе.
Мы искали дорогу в тени,
чтобы спрятать себя от огня,
долгожданного и нестерпимого,
глупые человечки, не знаем, чего желаем.
Земляная тропа между деревьями
поросла травой, которая переносила
тяжесть шагов, словно йог,
и вновь выпрямляла спину.
Мы едва заметили у подошв
маленькое чёрное тельце,
падшую птичью душу
с обреченно раздвоенным рыбьим хвостом.
Кажется, стрижи не взлетают с земли, –
это ты, –
их надо поднять на ладони,
чтобы крылья воздух поймали –
вот так.
…Мы сидели на балконе под самой крышей
и не слышали ни ярости автомобилей,
ни ругани соседей снизу,
только даль щебетала о невозможном.
И солнце уходило
за новостройки и краны,
за далекое полосатое поле,
за крикливой стрижиной стаей,
за новой радостью.
На свое сорокалетие
Фотографии в стенке
безусловны, как брачный сон,
родословные слепки
в чёрно-белом дыму отпечатков пальцев
на стекле. Каждодневно и непреклонно стоим за стеклом
мы с сестрой, мать, отец, бабушка, дед.
И наша праматерь –
знак для неспящего в темноте –
вопрошает у своего народца:
– Не прервёмся?
Вернёмся, прильнём к тебе.
Ничего неспящего не остаётся.
Горечь прошлого – непреходящий кошмар,
не дающий прилечь, забыться и примириться
с песчинкой в носке,
тенью на потолке,
катетером в руке.
Тянет-потянет волынку свою комар,
одинокая птица.
***
…Мы стояли на этой же остановке
в тени мозаичных деревьев на ее стенах,
под сенью неухоженной растительности по обочинам,
и солнце садилось за огороды,
темно-оранжевое, как помидор.
Ноги съедены комарьем,
но рюкзак полон коричневки на варенье.
Радость добычи, гордость собой –
на дерево влезь-ка, под ноги парашютистам, туда,
где яблоки с самым красным бочком.
А попробуй оставь их,
снятые, не битые,
на скамейке под окнами дачи.
Тащишь сколько? Двенадцать штук
вмещалось за плечи.
На полпути бабушка забирала ношу: до автобуса далеко.
Вдвоем не ближе,
в одиночку еще дальше.
Вон он, жёлтый Икарус вдали,
поворачивает с Богородицкого.
Успеем?
И казалось, ни сумок в руках,
ни дня на земле.
Бабушка умеет бегать, как я –
вот же чудо,
более непостижимое,
чем все урожаи.
На этом самом асфальтовом пятачке
вечернее ожидание
следующего
возможно однажды
и потом
едва представляемо.
От него и остался островок на краю, где столбом стоишь,
не зная,
как здесь оказался, мистер Робинзон.
Потому пропускаешь одну маршрутку за другой,
не думая, будет ли еще.
Без разрешения
Предгрозовое затишье: ни единого комара,
ни движения воздуха. Триммер за поворотом
кашляет и срывается – непобедима трава,
многое тело природы.
Мох шевельнется на шифере, дрогнет грушевое плечо,
тронутое лишайником, словно бы позолотцей.
Непроизвольный выдох запустит обратный отсчет –
что-то тогда прольётся?
Дальние блики едва отразит поликарбонат,
стекла сараев, листвы утомленной глянец;
…показалось.
Все возвратится на круги своя.
И – не грянет.
***
Убрали ёлку. Комната, как в детстве,
пространство без конца,
пронизанная на велосипеде
улица.
В паласе россыпь игл – напоминание
о лучших днях.
Сухой остаток летом ступни ранит,
пусть так.
Сейчас – простор, дыхание сорвется,
как жизнь в отлет.
И хочется не знать ничего
наперед.
***
Отец позвал меня недавно:
– Можно задать тебе вопрос? Неприятный.
– Попробуй, удиви.
– Все, что ты вот тут пишешь, правда?
– Пап, – говорю, – не бойся,
я не колюсь,
меня не насиловали хулиганы,
женатого любовника у меня нет,
и сына,
и кота,
и диагноза никакого.
Это художественный вымысел. Понимаешь?
– Понял, – сказал папа. –
Тогда я спокоен.
***
Может быть, оставить на потом
этот неоконченный пейзаж,
опуститься в сонный водоем,
расправляя атавизмы жабр;
риска на песчаном берегу
подчеркнет усердие волны,
и войдет глубоководный гул
в недра неспокойной головы,
где теперь не выискать причин –
не помогут бредень и уда
ласковую память измельчить,
лаковое прошлое поднять
и вместить подробности, ландшафт
тем уподобляя словарю.
Может быть, я тихо говорю,
оттого что не хочу мешать.
