Сет Моглен «Скорбя о современности. Литература модернизма и травмы американского капитализма». Пер. с англ. Д. Гаричева. — СПб: Academic Studies Press / Библиороссика, 2024. — 404 с.)
Так исторически сложилось, что именно в нашей стране культура и литература американского модернистского канона, то есть в основном творчество Хемингуэя, Фицджеральда и Фолкнера, предстает как романтизированное и даже элитарное искусство, буржуазное порождение. Красивый герой страдает в богатой обстановке — получается некий литературный Голливуд, почему и экранизация таких романов всегда так выигрышна, востребована в прокате. Страдает же герой не от «низменных» вещей наподобие нехватки еды или отсутствия жилища, нерегулярной и мизерной заработной платы (это же не Стейнбек, в конце концов), а от сложных психоэмоциональных травм, которые старшему советскому поколению (по сути, современникам описываемых событий) «не понять». «Сапоги оторвало с ногами», — как писал о солдате Олег Чухонцев, — да, есть проблема, но и с ней можно жить. А отсутствие мужской функции у журналиста средних лет, добровольно участвовавшего в чужой войне, — что же, неприятно, конечно, но не надо делать из этого трагедию (Хемингуэй). Или невозможность построить идеальные отношения с избалованной кокеткой — явно не повод помышлять о сведении счетов с жизнью для успешного бизнесмена (Фицджеральд). «А я бы вот, к примеру, никогда бы, // Так не страдал из-за какой-то бабы», — как непробиваемо рассуждал преуспевающий персонаж Евгения Евтушенко. А уж страдания из-за недостаточной чистоты своего расового происхождения, комплекс «цветного человека»! Как говорится в фильме «Цирк»: «Ну и что же, что негритёнок? Это все равно»! (Фолкнер). Словом, разные мы — вернее, не совпавшие во времени, но об этом позднее. Таким образом, стильные страдания по определению становятся несколько раздутыми и искусственно культивируемыми, не то чтобы «скорбь по поводу прыща», но явно уступающие по глубине отечественным проблемам этого же исторического периода.
Основная задача книги Сета Моглена — показать, что такие искаженные представления о модернистской американской литературе возникли не сами собой, а были намеренно культивированы ведущей филологической школой Штатов — с конкретной целью. В действительности плеяда авторов первой половины двадцатого века была куда шире, а площадь озвученных проблем куда значительнее. Подобное освещение в избирательном фокусе существенно исказило как настоящую картину жизни, так и ее отражение в творчестве современников — и уж подавно наше, зарубежное, отношение к ней. Только сейчас, в последние десятилетия, мы можем взглянуть на прошлое чужой страны без предвзятости, увидеть не то, что нам показывали, а теневую, скрытую сторону общественных процессов. «Потерянное поколение» — не только культура межвоенного и межклассового общества, ушедшего от фермерства, но неуютно ощущающего себя в мегаполисе, отказавшегося от толстушки Дженни и не добившегося леди Бретт, возмечтавшего о собственном уникальном пути и застрявшего в сетях развитого капитализма. Это проблемы рабовладения, социального и расового неравенства, «красной заразы», ущемления прав женщины, эксплуатации детства и романтизации политических и экономических ошибок.
По Моглену, социальное направление модернизма могло обострить ненужные Соединенным Штатам политические вопросы, в то время как «красивые страдания Гэтсби» создавали благоприятное поле для поиска решения вторичных психологических проблем, относительно безопасных и удобных для дискуссий. Таким образом, направление формирования канона модернизма было предопределено:
Американский модернизм — культурная формация, в основе которой лежит дискуссия о современном капитализме и вызванном им отчуждении. На интеллектуальном уровне писатели-модернисты пытались понять, был ли этот новый экономический порядок непреодолимым жизненным фактом, условием и вместилищем всех социальных возможностей, «второй природой». На уровне психологическом они оплакивали травмы, нанесенные этой экономической трансформацией.
Авторы доминирующего направления модернистской традиции, прославленные в эпоху холодной войны, натурализировали социальные причины кризиса отчуждения, погружаясь, таким образом, в меланхолическое переживание горя. В свою очередь, «другие» модернисты использовали экспериментальные литературные методы для того, чтобы отобразить исторические силы, отчуждавшие американцев друг от друга и от самих себя. Не желавшие признавать такое отчуждение неизбежным следствием самой человеческой природы, эти авторы подвергали отрицаемые формы близости, солидарности и выразительности работе скорби. Они изобретали стратегии сопротивления, самые амбициозные из которых предполагали возможность создания такого общественного порядка, при котором находящийся под угрозой человеческий потенциал сможет быть реализован.
.
Дело в том, что скрытая прежде часть литературы модернизма не очень комфортна для чтения и, будем честны, менее привлекательна для нас — даже сегодня. Так сложилось, что культура модернизма США пришла к нам в поздних 50-х. В СССР поколение 60-70-х, выросшее на ней и поэтизировавшее ее, отождествляло себя скорее со страдающими и непонятыми большинством интеллигентами, нежели с многодетной бесправной негритянкой, избиваемой мужем-мясником. Социальное дно в определенной степени не подпадало уже под «общественный» заказ. Его не хвалили, не ругали, оно просто не было востребовано. И потому в социалистической стране именно, казалось бы, должные казаться близкими ей произведения, — посвященные расовому, гендерному и политическому неравенству, — выявились куда менее интересными читателю, чем сложные душевные страдания новой буржуазии. Возможно, внутренний запрос послевоенного поколения требовал индивидуализма, романтики, идеи self-made man.
Поэтому винить только лишь умышленный подлог иностранной культуры, показавшей одно и скрывшей другое, — несправедливо. Возможно, мы и не хотели видеть? Или нам было так удобно: мир грез и трогательных душевных страданий определенно занимательнее, чем голодающая метиска, которую в угольном гетто избивает муж. Тем ценнее, что сегодня Моглен пытается показать внеамериканскому читателю другой край литературного поля. Он рассказывает нам об афроамериканской писательнице Зоре Хёрстон, печальной поэзии Уильяма Уильямсона, Тилли Олсене, рассуждающем о судьбе чернокожего в новом времени, Лэнгстона Хьюза, затрагивающего проблемы эмансипации, и многих других.
«Такие авторы, как Зора Нил Хёрстон, Х. Д., Тилли Олсен, Лэнгстон Хьюз и Уильям Карлос Уильямс, смогли изобрести репрезентативные практики, позволявшие им выражать свой гнев по поводу отчуждающего и эксплуататорского устройства общества и обозначать их несбывшиеся желания в качестве потенциальных возможностей, которые однажды смогут быть реализованы благодаря социальным изменениям.<…> В свою очередь, такие писатели, как Элиот, Хемингуэй, Фицджеральд, Фолкнер, Уилла Кэсер и Джин Тумер, создали произведения, где утраты, сопровождающие модернизацию, описаны не менее выразительно, но моментов полноценной скорби в них меньше, а притяжение меланхолии сильнее».
.
Монография Моглена чрезвычайно актуальна, хоть и обращена к 20-50 гг., золотому веку литературы США, времени формирования и воплощения (с переменным успехом) «американской мечты», и вот почему. Феномен эгалитарного, индивидуалистического сознания, начавший свое развитие в межвоенную эпоху, расцвел в 70-80-е, а в нулевые достиг своего пика. Ветвь, представлявшаяся сначала неким «цветком зла» на патриархальной добротной почве, оказалась доминирующей в современной европейской (и не только) культуре. Фигура «сделавшего себя человека», мечтателя о частном счастье, бизнесмена, преодолевающего социальные границы, незаурядной личности, поднявшейся из масс, — до сих пор куда востребованней в глазах «среднего» читателя, нежели духовное или общественное подвижничество, стремление «назад к природе», интерес к идеалистическим построениям социума и т.д. Иными словами, цивилизация, как подмечают многие, пошла по личностно-центрированному пути развития, где каждый скорее выбирает себя, нежели товарища или социум в целом. Коммунизм потерпел поражение почти везде, в то же время капиталистический тип взаимоотношений принес не менее жесткие разочарования. Современный читатель менее озабочен проблемой нехватки еды и лекарств, нежели необходимостью проработки психологических ран, нанесенных ему капиталистическим реваншем. Амбициозные мечты о мегаполисе, романтические представления об отношениях, захватывающая профессиональная деятельность с достижениями, поиск эстетического удовольствия, потребность просвещать и создавать — все это «комплекс белого человека», то есть относительно развитого общества. Вот потому-то направление политизированного модернизма скорби, связанного с маргинальной культурой, неизбежно проигрывает меланхолическому психологическому методу.
Рассуждая о трилогии Дос Пассоса, Моглен пишет: «Катастрофические последствия как сталинизма, так и капитализма были результатом неизбежных тенденций в человеческой природе и обществе. <…>. И капитализм, и антикапиталистическое движение оказываются заложниками одной и той же неумолимой динамики. Междоусобная вражда и предательство идеалов становятся в этой схеме самоочевидными человеческими наклонностями, а не политическими проблемами, требующими понимания и решения. <…> Дос Пассос пытается найти формулу, способную охватить пороки сталинизма и американского капитализма и свести их к одной общей неполитической проблеме. Германофобия и левое сектантство сводятся к своеобразному «неврозу»; убийственное лицемерие как капиталистических, так и сталинских институций рассматривается как проявление таинственной динамики, в результате которой «организации и устроения» с «прекрасными целями» неизбежно начинают «терзать» людей, чьему благу они призваны служить».
.
Мир разочаровался в идее всеобщего счастья «потом» при фактической личной жертве «сейчас», но и в дороге эгоистичных достижений, приводящих на пик зависти, отчуждения, мести менее успешных — тоже. Два тупика развития привели к рефлексии этих двух путей, в том числе художественной. Из синкретической трилогии Дос Пассоса «США» мы видим, что социалистические построения в реальности, вместо сближения человека и парадигмы гуманизма, выливаются в совершенно противоположное. Тяготение к завтрашнему миру-грезе приводит к жестокому, эксплуататорскому взгляду на собственную семью, ближнего, товарища, особенно женщину и слабого. «Временный» отказ от человечности во имя призрачного завтрашнего рая и всеобщего счастья — путь к тому же отчуждению, лишь другим способом. Если нет ни политического, ни психологического положительного разрешения вызовов капитализма, урбанизма, модернизации, отчуждения — возможно, поиск стоит направить по религиозному руслу? Сегодня мы в очередной раз стоим на ценностном распутье, задаем вопрос, кто мы, чего хотим, куда идем? Мы также находимся в моменте выбора и оценки, как и американские писатели сто лет назад. Сконцентрируемся ли мы на личном, скорбя о своих травмах, — неблагополучное детство, отверженность, ошибки молодости, невротизм, межпоколенческие конфликты? Или отбросим эти «заурядные маленькие проблемы» и обратимся к тому, что, возможно, не затронуло лично нас, но разрушает мир в целом? Проблемы междоусобных приграничных конфликтов во множестве стран, старение населения, тревожащее состояние окружающей среды, «особые» дети и люди, нуждающиеся в заботе, взаимодействие ИИ со всеми сферами жизни и риски, связанные с этим…
Безусловно, главным слабым местом исследования становится ее центральный объект — творчество американского коммуниста — и по совместительству модерниста — Дос Пассоса, во второй половине жизни отказавшегося от своих взглядов. По Моглену, он интегрировал в свои произведения и меланхолию (Фицджеральд и Хемингуэй), и скорбь (натуралистическая традиция, идущая от Драйзера). Но как бы ни был методично разобран автором этот писатель, надо признать, что творчество «элитарных» авторов модернизма нам ближе и интереснее. Патриархальная либо социальная традиция таких вершин не дала. Халиф на час, отразитель политических тенденций эпохи, экспериментатор, для русского читателя Дос Пассос — скорее всего, просто имя в списке. Нередко судьба крупных и сложных политизированных фигур своего времени такова, и если мы будем предельно честны, то признаем, что Максим Горький отчасти повторяет эту траекторию в постсоветской культуре. Впрочем, Дос Пассос — такое же дитя американского золотого литературного века, как и Фицджеральд:
«Подобно утраченным объектам, оплакиваемым модернистами-меланхоликами, политические чаяния Веблена (персонаж Дос Пассоса) предстают здесь как прекрасная иллюзия, которую надо лелеять, несмотря на невозможность ее воплощения и ее саморазрушительный характер. Обещание более справедливого и менее отчужденного общества начинает напоминать «зеленый огонек», «свет неимоверного будущего счастья» из концовки «Великого Гэтсби».
.
Внутри нас по-прежнему сильнее «самостная» личность, заинтересованная в саморефлексии, саморазвитии, самообразовании, самострое, а не отреченная природа патриархальной, социалистической или духовной культуры. Думаю, развитие литературы, как западной, так и отечественной, идет именно по этому вектору. Это не хорошо и не плохо, это данность. И потому исследование Моглена, хотя и охватывающее, как недавняя книга Марии Татар «Тысячеликая героиня: Женский архетип в мифологии и литературе», творчество афроамериканской и маргинальной Америки, отзывается в нас совершенно определенно. Ведь именно мы те самые люди, которые видели в юности мир через призму капиталистических ценностей, привилегий свободы, высказывания, самореализации и американской мечты. Идеи самоотречения, служения, патриархального космоса, отказа от цивилизационных благ на практике разделяло лишь незначительное количество наших ровесников. В каком-то смысле все мы — наследники той или иной вариации мечты Джея Гэтсби, то есть стремления к личному счастью романтической природы, поскольку пережили коммунистические иллюзии и не тяготеем к восточному призраку возвращения культуры предков. Потому литературе модернизма суждено и продолжение, и второе прочтение, потому ее феномен и беспокоит исследователей.
.
