В обыденной жизни не хватает чудес, не хватает счастливых (или почти счастливых) финалов. Простые, но выразительные рассказы Йаны Бориз делают человека чище, радостнее, что ли. Обаятельные сравнения взрыхляют, словно шампиньоны, почву сюжета, высшие силы прощают тебя, как только по-настоящему раскаешься, а доброта обязательно приводит к духовному росту. Такая проза — необходимый витамин для сохранения тепла.
Евгения Джен Баранова
Йана Бориз родилась в 1982 году в Алма-Ате. Окончила Казахский Государственный университет по специальности «Финансы и кредит», работала в банках и микрофинансовых организациях Алма-Аты. В 2020 году написала книгу «12 табуреток» в жанре нон-фикшн — истории о тех, кто не погашает кредиты. В художественной прозе впервые попробовала себя в 2021 году, финалист «Кубка Брэдбери-2021», несколько рассказов напечатаны в альманах и сборниках российских издательств: «Чужестранцы», «Мой друг — человек», «Все будет хорошо» N4, портал «Очевидец».
Йана Бориз // Два рассказа
Воры — это к счастью
Воры оказались невезучими: кроме покалеченного ноутбука и трех старых холстов ничем поживиться не смогли. Честно говоря, кое-как слепленная дачка профессора Костыля вовсе не сулила несметных сокровищ, но модный блогер заявил на ютюб-канале, что отошедшие от дел светила науки умело прибедняются, а на самом деле хранят несметные сокровища в бесценных произведениях искусства.
Неумело оштукатуренный домик на шести сотках Василию Петровичу некогда пожаловал обком партии за немеряные заслуги перед Отчизной, а после позабыл за ненадобностью, как утварь, которую даешь соседу попользоваться на недельку, а вспоминаешь о ней через год, когда та вовсе уже и не нужна. Дача стояла неприласканная, с неполотыми грядками, со злыми сорняками вдоль хлипенького забора, явно нуждаясь в заботливых и неленивых руках.
Дачную потребность доктор наук удовлетворять не спешил, едва успевал наводить порядок в двух скромных комнатенках. На кухне кряхтел подъеденный ржавчиной чайник, сиротливо покачивалась на одной петле дверца дешевого буфета, в незапамятные времена частично покрашенная женой и брошенная на полдороге, как и вся профессорская жизнь. В комнате побольше исполнял соло обеденный стол, не желавший ютиться на кухне, под ним мирно спал разобранный аккумулятор. У окна любовалось пейзажами кресло-качалка — единственная дорогая сердцу вещь. Вторую комнату Костыль приспособил под кабинет: там царствовал письменный стол, заваленный пожелтевшими страницами своих и чужих рукописей, на приставной тумбе оскалилась штангенциркулями вечно распахнутый чертежный набор, готовый в любой подходящий и неподходящий час начать чертить, отмерять и нарезать круги, как упорная балерина перед выступлением.
Жена давным-давно построила счастье с другим в четырехкомнатной квартире профессора, единственный сын вырос и тут же спился, из института проводили под ручки якобы на заслуженный отдых, а на самом деле — на забытие и дожитие, хотя нестарый еще: семидесяти не исполнилось. Коллеги мутили покерные партии с бизнесменами, торговали патентами и научными открытиями, а он не смог, не приспособился. Так и горбился под свалявшейся домовязаной кофтой, протирал умную лысину и читал о чужих успехах. Интернетом брезговал, особенно всякими блогерами-пустомелями, предпочитал «Академический Вестник» или канал «Дискавери».
Картины Василий Петрович держал на стенах не из эстетических соображений, а потому что привык. Из одного угла с укоризной смотрела незнакомка, но не Крамского, а неизвестного художника, кажется, не такого талантливого. Над тахтой опасно накренился тяжеленный арбуз, того и гляди, свалится с полотна. Напротив арбуза чернел холст с богословским сюжетом: кто-то с крыльями наказывал грешников, щурясь на закат. Орудие пытки закоптилось, поэтому оставалось только догадываться, что же поджидает несчастных.
Сосед по даче — черноглазый Борис — заинтересовался мрачным полотном, однажды забежав на чашку водки после трудового дня:
— Наверное, старинная и дорогая картина? — спросил он, указывая на экзекуцию.
— А как же! Рембрант отдыхает! — по комнате прокатился дряблый старческий смех. — Показывал музейным знатокам: мазня и новодел. Грош цена, и за ту никому не нужна. Это подарок, пусть себе висит: дырку на обоях закрывает.
— Давайте новые обои поклеим. Я помогу. А картину упрячем в сарай, к лопатам. А то как-то сумрачно перед его глазами выпивать.
— Да брось. Не стоит заморачиваться, — отмахнулся профессор, — к тому же, она не выкидывается.
— Как это? — не совсем трезвые глаза Бориса поползли на лоб.
— Да я уже дарил эту сомнительную святость одному коллеге, тот через неделю назад притащил, мол, спать под ней не может, другому презентовал — он вскоре в эмиграцию подался. Так и возвращается ко мне в руки библейская истина. Даже пробовал проводить сей шедевр на мусорку — добрые соседи назад приволокли. Видать, судьба мне отправиться на тот свет под его надзором.
— Ух, ты! — восхитился впечатлительный сосед. — А откуда она у вас?
— Подарили добрые люди. Я новый заводской корпус закладывал на месте староверского скита, давно, еще при Союзе. Там несколько отшельников обитали. Все бородатые, волосатые, хмурые. Главный у них строгий был, все посохом грозил, проклинал нас, ученых, что потревожили божью обитель. Но деваться некуда, от властей указ, надо оборонный комплекс подальше от города строить. Я там начальствовал. Староверов никто в расчет не принимал, хоть и потрепали они нам нервы. Когда уже ясно стало, что корпусу быть, а скиту конец пришел, главный заявился ко мне. Я думал, снова ругаться начнет, а он всего-то подарил эту картину и сказал, что я его никогда не забуду. Вот, как видишь, пока не забываю, — с улыбкой подытожил профессор.
— А вдруг картина прОклятая? — заволновался Борис.
— Тише-тише, — Костыль примирительно поднял руку, — давай лучше выпьем. Проклятий не существует, я тебе как доктор наук говорю. Обстоятельства складываются не по алгоритму.
Василий Петрович искренне верил в то, что говорил. Когда-то он возглавлял крупную исследовательскую лабораторию, по его указке возводились прозрачные корпуса и отправлялись в плавильню тонны железной руды, чтобы выйти из цеха новенькими конвейерами, автоматами и прочими атрибутами прогресса. Его ценили на самом верху, баловали премиями и заграничными поездками. И жена в те времена благодушествовала, удивляя стряпней и ублажая ласками.
Все закончилось вместе со староверским монастырем, который ни в какую не желал съезжать с лесной опушки. Проект тот, впрочем, оказался ошибкой, еще и опасной, едва не стоил Костылю карьеры, а может — и свободы; потом развалился Союз, и наука потеряла свои привилегии. Жена, почуяв душок нужды, быстренько свила новое гнездышко, а сам он, выкинутый из эшелона успеха, остался на обочине в обнимку с полуразвалившейся дачкой и странной почерневшей картиной. И вот непутевые воры унесли наконец это полотно, доставив Василию Петровичу то ли сожаление, то ли радость.
— А вы говорили, не избавиться от нее, — посмеиваясь, говорил Борис, помогая потерпевшему наводить порядок после непрошенных визитеров.
— Кто бы мог подумать, — профессор протер очки и продолжил расставлять пухлые папки в обиженно черневшее нутро шкафа.
В этот момент скрипнула входная дверь:
— Помощь в уборке нужна? —в проеме, по щиколотку в пыли, стояла бывшая жена Василия Петровича, постаревшая, но все еще интересная шатенка.
— Зина?
— Васенька, прости меня! Я протанцевала с тобой свою молодость и вернулась, чтобы разделить старость, — вторая половинка за время разлуки не утратила склонности к напыщенным фразам.
— А как же …?
— То все было несчастной ошибкой! Прости, если сможешь! И распахни объятия, мой суженый!
В этот момент в кармане заношенной кофты задребезжал телефон:
— Василий Петрович, — сказала трубка, — это заведующий кафедрой. У нас освободилось место доцента, и я прошу вас вернуться.
Профессор, ошеломленный нахлынувшими событиями, опустился на стопку книг. Требовалось отдышаться и переварить неожиданное счастье.
Рождественская ярмарка
Для рождественской ярмарки городские власти не пожалели суетливой площади перед помпезным зданием ЦУМа, подбитым с фасада толстенькими колоннами, высокомерными витринами и грозно нависающими карнизами. По обе стороны копошились крикливые парикмахерские и ресторанчики, так что посетителям было, где погреться и перекусить. Да и сама ярмарка изобиловала незамысловатым общепитом: блестели медовые крендельки, шкворчала шаверма, призывно дымились обязательные блины с припеком, нутеллой или сиропом. Толстые румяные бабы в оглушительных павлопосадских платках наливали чай или чего покрепче.
В начале декабря на площади выставили фанерные киоски в несколько рядов, украсили их логотипами — и началось веселье. Вальяжно разгуливал Дед Мороз в поиске желающих сфотографироваться, тряс пустым мешком, стучал деревянным посохом с облупившейся краской и подмигивал нетрезвым карим глазом. Праздный люд шатался меж рядов и глазел на диковинные сувениры, самодельные свечи, самовары, маскарадные костюмы. Те, у кого в кармане шуршали кредитные карточки, не скупились и приобретали кусочек праздничного настроения.
Артем отвоевал себе киоск поближе к воротам и развесил немодный товар — живопись. Три концептуальные полотна сюрреалистического содержания выставил во фронт, фланги укрепил сюжетными этюдами, а в арьергарде развесил простенькие пейзажи. На любой вкус можно было подобрать несколько квадратных дециметров духовности.
Люди подходили, интересовались, восхищенно цокали языками. Кое-кто спрашивал цену. А потом неизменно отходили к соседним матрешкам или еще дальше, к беляшам. За первую неделю купили всего-то одну картину — зимний пейзаж с мистическим профилем вместо горной гряды. Артем не хныкал, но нацепил походный пуховик вместо элегантной замшевой дубленки и сменил огромный рыжий берет, как у Рафаэля, на теплую вязаную шапку цвета пасмурного неба, которая скрыла темные кудри, зато подчеркнула длинноватый нос и не в меру острый подбородок, тщетно пытавшийся спрятаться под негустой бородкой. Теперь он начал приносить этюдник с красками и писать портреты желающих маслом и карандашом. Спешащие невнимательные лица при сумеречном освещении выходили совсем плохонькими, зато радовали хозяев внешним сходством. Руки мерзли без перчаток, кисточки дрожали, а масло застывало до густого меда, но пуще всего угнетал не холод и сырость, а вздымавшееся, как грязная пузырчатая пена на мясном бульоне, презрение к себе. Выходит, выпускник Академии и надежда отечественной живописи ни на что больше не годен, кроме как штриховать смазливые личики, незаметно исправлять кривые носы, подбирать толстые щеки и наполнять глубиной пустые жадные глаза.
У соседей дела шли не в пример лучше: матрешки улепетывали со свистом под возгласы «nice» и «cool», в безразмерные котомки для сувениров летели платки, свистульки, псевдопалех и лжегжель. Артем сменил джинсы на горнолыжные штаны и дополнил ассортимент быстрыми шаржами за пятьсот рублей. На исходе второй недели были проданы еще два этюда. Негусто, но хоть какой-то заработок.
Тем временем на противоположном ряду освободился лоток — виноторговец распродал привезенный товар и укатил довольный восвояси, увозя неприхотливый шарж Артемовой работы. Освободившееся место заняла худая девчонка лет четырнадцати в куцем клетчатом пальтишке. Янтарные глазищи под белой шапкой испуганно жались к опушке из грязноватого искусственного меха, бескровный носик недоверчиво принюхивался к соседям, не прогонят ли. Но нет, никто не шикал на самозванку — виноторговец заплатил за место до конца ярмарки. Звали девчонку по-чудному, Славкой, то есть Мирославой, но это имя для взрослых томных девиц, а пока она пигалица худющая, то просто Славка.
Убедившись в лояльности конкурентов, юная предпринимательница разложила на лотке товар — кучу самодельных новогодних открыток. Это были акварельки и гуаши, кое-где подернутые слюдянистыми мазками акрила, с наивными сюжетами про коротконогих гномов, улыбающихся пони и ядреных Дедов Морозов с искусственными елками в мешках из-под картохи. Тщетный плевок в мусорку изобразительного искусства. Никто не прельщался бросовой ценой, и девчонка попусту мерзла, притопывая по слякотной брусчатке. Но все-таки упрямилась: каждый день открывала скрипучий ларек и тасовала неумелые рисунки, как громоздкие карты в тематической новогодней колоде.
Сердобольная женщина в потертом каракуле прощупала близорукими глазами Славку и ее творчество, а потом жалостливо ткнула в три открытки. И все. У Артема дела шли не лучше: три холста — это трагически мало. Декабрь — самый щедрый на продажи месяц, когда люди, размягченные приближением праздников, недозволенным изобилием эмоций готовы сметать с прилавков любую дребедень. Потом начнется спячка; истончившаяся хрупкая горстка интеллектуалов будет шаркать по выставкам, хмурить умные брови и ронять меткие взвешенные эпитеты, но ничего не купит. А бизнесмены после спячки пустятся в изнурительный забег за удачей, которую непременно следует монетизировать. И только к следующему Рождеству карусель притормозит, выплюнет изжеванных потных горожан на очередной ярмарке, где они смогут оглядеться и желчно потребовать взвесить немного радости и веселья.
От нечего делать Артем пригляделся к Славкиным рисункам. В них засела-таки крупица искренности, но ее безнадежно завалил хлам слащавости и штампов. Руки чесались вправить художнице мозги:
— Посмотри, Слава, — начал он, не обращая внимания на ощетинившийся помпон, — вот эта игрушка у тебя почему со всех сторон блестит? Свет на нее падает только слева, из окна. Значит, блики на шарике слева, а правая сторона в тени. Теперь смотри сюда. Эта Снегурка в основе своей человек или кто?
Девочка утвердительно прошелестела, мол, человек.
— Ты человека когда-нибудь видела? — ехидно спросил художник. — Если твоя Снегурка опустит руку, то достанет до голени. Где такие люди обитают? Посмотри вокруг! У человека опущенная рука достает до середины бедра. А это — прямой потомок неандертальца.
Сказал и пожалел. Вдруг обидится и, не дай Бог, еще расплачется. Со своими-то учениками не привык церемониться, а тут чужая непонятная девчонка.
Но Славка не подвела: энергично закивала, вытащила откуда-то из-под прилавка гуашь и карандаши, потребовала:
— Покажите, как надо.
Что ж, он объяснил, это его профессия.
— Сначала строишь скелет в соответствии с пропорциями, голова по высоте семь-восемь раз умещается в росте, лицо по длине равно раскрытой ладони. Вот так, просто накидываешь размеры и объемы, — карандаш мягко скользил по бумаге прямо поверх готовой открытки, и Снегурка удивительным образом оживала, выпрямляла стан, косила лукавым взглядом, — а потом уже наряжаешь, во что хочешь, пишешь фон и атрибуты. Поняла?
— Поняла, — жадно закивала ученица, — покажите еще.
Артем засмеялся и принялся править детское творчество.
— Ты в художественную школу запишись обязательно, у тебя незамыленный взгляд, обаятельное цветовидение.
— Да я об этом только и мечтаю. Для того и принесла сюда открытки, чтобы заработать на школу. Мама одна у меня, с ипотекой и больной бабушкой, на все не хватает. Но вы не думайте, я не жалуюсь, мы живем не хуже других, только мама считает, что художественная школа — это излишество.
— Художка, кроме денег, еще и времени кучу отнимет и сил. Будешь приходить домой, как выжатый лимон, — живописец перебирал замерзшие без внимания рисунки и кое-где черкал поверх изображений, как будто проверял диктант.
На картинке с пони Артем убрал улыбку, потер резинкой, помахал кисточкой, и вот уже грустное животное воззрилось укоряющим оком в душу лицемерной публике. Несколько злых штрихов тушью, и рядом на арене клоун оскалил нарисованные зубы. В руках у клоуна взвилась плетка, сейчас бедный непослушный коник огребет. За что? За неуместную доброту. Графика дерзко контрастировала с наивом. Рисунок вышел броским, желчным.
На другой Славкиной картинке к примитивному зимнему пейзажу он пририсовал сани Деда Мороза — нарядные, с завитками и резьбой, но неожиданно пустые. Все, Дед Мороз не приедет, он обиделся. Сани не запряжены в оленью упряжку, печально торчат оглобли, полозья косо провалились в снег. Человеки много грешили, поэтому праздника не будет.
Еще один зимний пейзаж заискрился новым смыслом: в голубеющее полотно снега твердая рука вписала замерзшую лодку, брошенную на произвол судьбы, раздавленную льдом, с глупо торчащим носом. Это могила лодки, вчера еще нужной, а сегодня брошенной, несчастной, одинокой.
За спиной у широкомордого Деда Мороза, больше похожего на былинного воеводу, вырос тоненький силуэт храма — праздничного, многоярусного, с веселящимися маковками. Немного поколдовал над глазами, и вот уже мудрый усталый взор провожает путников в церковь. Махровый банный халат наконец-то превратился в настоящую крытую парчой шубу с богатой песцовой опушкой. В суетности не забывать о вечном — таким стал посыл открытки.
Художник увлекся, перелопатил почти половину нехитрой коллекции. Прохожие удивленно останавливали взгляды, смущались, что-то просыпалось в глубине сердитых глаз. Помявшись, покупали исправленные, недописанные открытки с простосердечными стишатами на обороте. В первый день купили двадцать штук, на второй — и того больше. Торговля у Славки закипела, и Артем был несказанно рад.
— Ты таперича не по двести, а по пятьсот рубликов продавай, да Артемке половину отдавай, — внесла коммерческое предложение тетя Маша, заведующая соседней армией лупоглазых матрешек.
— Не надо мне, — отмахнулся тот, — пусть красок хороших купит да кистей.
А торговля уже набрала обороты. Теперь Артем брал открытки на доработку домой, не успевая в течение светового дня насытить аппетиты охотников за прекрасным. Славка смущалась, но радость так безыскусно жонглировала ее жестами и взглядами, что художник готов был ночей не спать, лишь бы притащить наутро очередную порцию гномиков и снежинок.
«Что ж, хотя бы на открытки моих способностей хватает», — саркастично усмехался он про себя, превращая кривобокий елочный шарик в глобус. Пусть весь мир крутится на новогодней елке.
В последний день года уже не было надежды на покупателей. Артем лениво пририсовывал снеговику богатый витой посох, украшал его кружевной резьбой и самоцветами. От этого умиротворяющего занятия его оторвала матрешечница тетя Маша:
— Отвлекись, Артемка, на свой лоток посмотри.
Перед лавкой художника скопились дорогие плащи, благоухающие тонким парфюмом пестрые шарфы и мягкие шляпы. Иностранцы. Густо лилась мелодичная картавая речь.
— How much? — спросил один из любопытных, по-видимому, переводчик с элитарного французского на общедоступный английский. Рядом поигрывал элегантной тростью главный в делегации — благообразный седой джентльмен с аристократическим профилем, изящной эспаньолкой и гетерохромными глазами, яркими, как огоньки на елке. Левый изумрудный, а правый пронзительно-васильковый. Именно таким представлялся детям из Советского Союза таинственный граф Монте-Кристо. Разноглазый приветливо улыбался и показывал на три самых больших и амбициозных сюрреалистических полотна. Это был центральный триптих всего лоточка, сердце экспозиции. За каждое Артем планировал запросить по семьсот пятьдесят долларов, но в последний день ярмарки хорошо бы продать за пятьсот или — черт с ним! — за триста пятьдесят. Француз кивал весьма доброжелательно, кажется, хвалил работы. Его трость указывала на каждую из трех картин по очереди: извергающийся вулкан, по склонам которого катятся комнатные растения в горшках, пересохшее русло реки с застрявшими в иле купальщиками, животные, бегущие с ревом по сафари, у всех анатомические нарушения: у жирафа вместо шеи заводская труба, у носорога из морды торчит хищный бур, сочащийся кровью, у слона — хобот-нефтепровод, у верблюда вместо горба свалка отходов. Артем работал весь год над темой, перепортил десятки холстов и еще больше нервов. И вот кто-то собирается оценить поиск и труд. Но какой именно картиной интересуется месье? Не может быть, чтобы всеми тремя. А, ладно, стоит рискнуть. Артем собрался с духом и назвал цену за три полотна, причем почти без скидки.
— Two thousand, — с глуповатой улыбкой произнес он, ощущая, как кровь отливает от губ, как немеет язык и холодеют десна.
Иностранцы пошептались. Артем замер, чтобы не спугнуть удачу, скрестил пальцы за спиной.
— Ok. Not bad, — оказывается, главный и сам умел изъясняться по-английски, — two thousand euro each.
Живописец густо покраснел и тут же смертельно побледнел, не поверив в такую удачу. Не евро, а долларов! Он уже открыл рот и начал судорожно прокашливаться, чтобы исправить ошибку, но тетя Маша, подкравшись сзади, увесисто пнула по ноге выше ботинка. Больно. Артем растерялся и промолчал. Француз тем временем достал пылающий модной аббревиатурой портмоне и захрустел купюрами. Художник просто ждал и молился. Рядом сопела Славка, наверное, тоже молилась.
В руку Артема легли пятисотевровые купюры. Одна, две, три, четыре, пять… что-то многовато.
— Six thousand euro for three paintings, — с парадной интонацией аукциониста провозгласил переводчик, как будто это он продавал картины и радовался удачной сделке.
Артем раскрыл рот, торопясь опровергнуть глупого говоруна, чтобы роковая ошибка вскрылась прежде, чем его изобличат утонченные ценители, прежде чем разозлятся и убегут, вырвав новенькие купюры из испачканных тушью пальцев.
Тут снова вмешалась тетя Маша, вернее, ее беспокойная нога, обутая в мягкий войлочный сапожок, но тем не менее раздающая свинцовые пинки.
— Прячь денюжку и упаковывай искусство, — тихонько пропела матрешечница, сияя свекольным румянцем на всю округу.
— It’s my small present for you, — откуда-то из-под ног вынырнула Славка и протянула французам три картинки, — he is a very famous Russian painter and mу teacher.
Время для объяснений было упущено, оставалось лишь завернуть картины в целлофан с пупырышками, перевязать бечевкой и крепко жать руки на прощание.
Сияла новогодней гирляндой худенькая Славка, сияла тетя Маша, Артему не оставалось ничего иного, как засиять им в поддержку. Над головами прохожих зажигались первые фонари — последние фонари уходящего года, рождественская ярмарка сворачивала хлебосольные лотки, спешила домой, к праздничным столам, к голубым экранам с непременной «Иронией судьбы». Устало шагал меж рядов ярмарочный Санта, но почему-то сегодня он стал выше ростом, борода не торчала свалявшимся колтуном, а струилась серебряным шелком. Да и шуба тускло сверкала драгоценным позументом, а вовсе не китайской пластмассовой парчой. Дед подмигнул закрывающим сезон торговцам, и Артем вдруг увидел, что один глаз у него изумрудный, а второй пронзительно-васильковый, а в руках настоящий ледяной посох, резной, прозрачный, внутри которого мельтешили маленькие фигурки людей и непридуманные волшебные истории.
