19 февраля 2023 года в формате Zoom-конференции состоялась 84-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Саша Андер и Григорий Батрынча, разбирали Дмитрий Гвоздецкий, Александр Марков, Гора Орлов (очно), Андрей Тавров и Вадим Месяц (заочно) и другие. Вели мероприятие Борис Кутенков и Григорий Батрынча.
Представляем рецензии Дмитрия Гвоздецкого, Андрея Таврова, Александра Маркова, Горы Орлова и Прохора Пращина о стихах Саши Андера и автокомментарий Саши Андера к обсуждению.
Обсуждение Григория Батрынчи читайте в этом же номере «Формаслова».
Видео смотрите в группе мероприятия.
Рецензия 1. Дмитрий Гвоздецкий о подборке стихотворений Саши Андера
Подборка Саши Андера производит впечатление скорее не собрания отдельных стихотворений, а единого текста, своего рода поэмы, которая состоит из самостоятельных эпизодов, крепко связанных красной нитью: измененным состоянием сознания многих встречающихся нам персонажей и, вероятно, самого героя, от лица которого ведется повествование (на протяжении всей подборки не покидает ощущение, что описывает происходящее один и тот же рассказчик). Иногда причиной такого состояния становятся алкоголь и наркотики: «Эти фанаты любви и дурман-веществ», «Он прислонит к губам штакет, выдохнув терпкий дым», «Нет сырой и промозглой погоды, / если ты пьяным танцуешь». В иных случаях речь идет о психических расстройствах и даже о самом настоящем безумии: «как я крушил полки и бил бутылки, / засыпал изрезанный в осколках».
Кажется, рассказчик в стихах Саши Андера принципиально не интересуется обычной жизнью и обычными людьми. Гораздо привлекательнее не сам человек, а то животное начало, тот внутренний зверь, который скрывается в нем и время от времени (в том числе под воздействием веществ и в периоды помутнения рассудка) может вырываться наружу. А еще интереснее, когда человек не просто ведет себя как животное, а в полной мере осознает себя животным:
Мне зачастую гораздо понятнее не человек, а животное,
а в человеке люблю не то даже,
что называется животным состоянием,
а то, что он понимает, что тоже животное.
Тексты Саши Андера переполнены различными отсылками. Порой появляется ощущение, что поэт проводит некий кастинг, принимает у кандидатов в читатели экзамен, чтобы отсеивать тех, кто ему не подходит, и привлекать тех немногих, кто сможет его по-настоящему оценить. Тех, кто выдохнет терпкий дым и охотно побеседует с ним о Хулио Кортасаре, Жане Жене, Аристотеле и Жане-Люке Лагарсе, у которого Саша Андер позаимствовал название для представленной подборки. Правда, порой многочисленные «пасхалки» начинают сбивать с толку. Ощущаешь себя не просто студентом на экзамене, а одним из действующих лиц британского триллера «Экзамен», где запертым в комнате героям приходится искать ответ на незаданный вопрос. Будто пытаешься подобрать ключ к двери, в которой нет замочной скважины.
В этом смысле у стихов Саши Андера есть что-то общее с прозой Генри Миллера. Как только входишь в ритм и начинаешь чувствовать себя более-менее уютно, автор делает какой-нибудь пируэт, и ты снова не понимаешь, где оказался и как следует себя вести.
Если абстрагироваться от разбросанных по всей подборке кусочков не желающего собираться воедино пазла и просто прислушаться к голосу поэта, замечаешь, что его стихотворения сливаются в один протяжный крик, который то немного затихает, то вновь набирает громкость. Похоже, «всего лишь конец света» и в самом деле не за горами:
Я слышу в окне, как бьются бутылки
и стекла входят в висок.
Я слышу в окне, как погоня несётся
и целой оравой отрубают юнцов.
Я слышу в окне, как проститутка из машины вышвыривается
и та кричит, в руке держа свой каблук.
Я слышу в окне, как издает свой звук последний
и истонченный животный и человек.
Больше всего такая интонация напоминает не любимых автором французских писателей, а скорее «Вопль» Аллена Гинзберга, особенно первую главку. Во всяком случае, то, как поэзия Гинзберга звучит на русском (например, как в этом отрывке из перевода Дмитрия Храмцева):
Я видел лучшие умы моего поколения разрушенные безумием, умирающие от голода истерически обнажённые,
волочащие свои тела по улицам чёрным кварталов ищущие болезненную дозу на рассвете,
ангелоголовые хиппи сгорающие для древнего божественного совокупления со звёздным динамо в механизмах ночи…
А вот Саша Андер:
Мне ближе всегда безумцы, бродяги и опущенные жизнью,
чем те нарочитые картезианские умцы, наследники и господы.
Мне родня юродцы, искатели авантюр с прожженным
злой похотью сердцем и яростным отрывом,
но не то комильфо, где имитация имитаций — норма.
Впрочем, между поэтами есть и существенное отличие. Если рассказчика Гинзберга описываемая им картина явно ужасает, рассказчику Саши Андера происходящее вокруг, кажется, вполне по душе. Он допускает, что хотел бы остановить жестокость, репрессии, неприятие и далее по списку, но в итоге охотно признает себя порождением всего этого. А может, он просто не считает описываемый мир единственно возможным и видит некую альтернативу, в которую и приглашает отправиться адресата своих стихов в самом конце подборки:
Есть получше этого мир, идём,
только шагать туда надо ва-банк.
Рецензия 2. Андрей Тавров о подборке стихотворений Саши Андера
Прежде чем начать разбор стихотворений, помещенных в подборке, хотелось бы обратиться к одному понятию философского толка и рассмотреть стихотворения, оттолкнувшись от этого понятия. Само по себе оно стало названием целой большой книги Николая Болдырева, хотя ему, кажется и не принадлежит в качестве открытия, но им сформулировано. Понятие это звучит так — изгнание в язык.
Что же это значит? Почему сфера языка стала областью изгнания? Откуда это изгнание произошло? Какие силы в нем участвуют? И есть ли выход из этого изгнания или хотя бы возможности продуктивной жизни и письма в его условиях?
Мне кажется, что ответы на эти вопросы в настоящей литературной ситуации достаточно важны. А также они могли бы помочь понять некоторые аспекты того, что происходит в подборке стихотворений Саши Андера в содержательном и языковом плане.
Итак, выражение «изгнание в язык» предполагает то, что человек говорящий и человек пишущий на том языке, который ему на сегодня дан, находится в претерпевании выброшенности из каких-то светлых и радостных мест и благодаря своему говорению/письму/языку проживает, как можно догадаться, некоторую недолжную форму жизни, назовем ее омраченной.
Не говорить бы о конченном человеке,
у начала и конца один корень на двоих,
уходящий в достоинств сокрытый рудник.
Не жалеть, что старость метит с темени и лба,
а на теле сухо гуляют барханы морщин,
задним числом поддувает память ― о том кураже
прошедших дней, что ложатся волос сединой.
Но, Боже, если это ты, зачем так сводишь с ума,
ведя в обход, куда не знает человек?
Что же это за места, откуда человек изгнан в бесконечное и недолжное говорение? И почему с каждым годом люди говорят все больше и больше в ситуации, когда язык становится все менее и менее живым? На сегодняшний день говорят не только люди, но и киберэлектронные устройства, записанные голоса, звучащие в метро, универмагах, в кафе, в виртуальном мире, в многочисленных телефонах. Люди же говорят не переставая. Никогда еще человечество не говорило так много и не писало столько книг. Никогда оно не уходило так далеко от «вещих слов», от «блаженных слов», по выражению Мандельштама, память о которых все же живет в каждой или почти в каждой человеческой душе:
— Не забывай песни, от которых рыдал.
Не отвергай те, от которых счастлив.
Скажи, почему? Скажи, зачем?
Есть получше этого мир, идём,
только шагать туда надо ва-банк
— так чувствует ситуацию повествователь Саши Андера. И хоть под словами «мир получше» и понимается здесь не тот мир, в котором звучат «блаженные слова» в блаженном пространстве, а скорее всего, мир миражный или даже полная гибель, понимаемая как освобождение от всех страданий и цепей этого недолжного существования, куда поэт изгнан на уровне языка и на уровне физическом, которые в стихотворении естественно переплетены между собой. Тем не менее, воля к броску, к преодолению языковых и материальных границ, даже если это воля к смерти, в подборке явно присутствует.
И я понял, что сделал правильный выбор
умереть даже недостойной для худшего смерти
именно там, а не читая комменты уже в обыденном тоне.
(Привожу цитату, не изменяя синтаксиса автора. – А. Т.)
Есть, как мы знаем, несколько уровней существования — от самого грубого, скажем, тюремного или существования в ситуации выживаемости до тонких и радостных уровней влюбленности, радости, творчества, медитации, сострадания… И слова, произносимые из этих модальностей, будут непохожи друг на друга. Слово гнева, отчаяния, зависти, подозрения, страха будет звучать совсем не так, как то же самое слово, произносимое без забвения его райского аспекта, без блокировки его жесткими эмоциями «выживания», в любви и открытости. Почти любое слово способно быть омонимом самому себе. Слово «море», например, для рыбака значит одно, место, где он зарабатывает, для Пушкина «море» — синоним свободы, для мистика Хуана де ла Крус — область Божественной любви, а вот для человека в отчаянии или раздражении слово «море» легко входит в такие сочетания, как, например, «море дерьма». Все это разные моря, все это моря из разных «стран», и из стран, приближенных к Эдему, и из стран изгнания.
Условно говоря, предполагается, что язык до грехопадения, на котором Адам говорил с Богом, а тот с Адамом, — это воистину «блаженные» слова, еще не тронутые жесткими правилами грамматики и синтаксиса, это слова — гонцы бездонной тишины и понимания, о которых до какой-то степени сказано: «В тишине Бога отца Сын произносит свое слово» (Мейстер Экхарт).
Следующий языковой этап, говоря также условно, это язык до вавилонского смешения языков, и потом, по нисходящей, и по восходящей жесткости и множественности, — язык после столпотворения. И, наконец, язык, замещающий Бытие, язык, имитирующий Бытие, — это уже наш период, о котором (языке этого времени) писали философы постмодерна.
Страна подборки Саши Андера и язык, на котором в ней говорят, — в основном области отчаяния, области изгнания, области предадского страха. Это место злой жертвы, откуда герой жаждет выбраться, выйти из его изгнанничества, но слишком глубоко он его носит в себе, внушая, что он его пленник, и смутно догадываясь, что во многом сам эти области создал:
Я видел в окне, как через мою грудь проходит
и разбрасывает мозаику тела свинец.
Я видел в окне, как пару штыковых
и черепной пролом отправляют меня на погост.
Но я не видел в окне, как это было последним закланием
и окончательная жертва сказала свое «ша!»
Я хотел бы, быть может, остановить насилие,
Я хотел бы, быть может, остановить войну,
Я хотел бы, быть может, остановить неприятие,
Я хотел бы, быть может, остановить жестокость,
Я хотел бы, быть может, остановить репрессии,
Я хотел бы, быть может, остановить непризнание,
Я хотел бы, быть может, остановить то и это, это и то.
Я хотел бы, быть может, остановить… но и сам я —
монструозное порождение всего этого,
(Синтаксис и грамматику оставляю в авторском написании. — А. Т.)
Отсюда мотив осколка, мозаики, трещины, — желание вырваться любой ценой из недолжного мира приводит к действию, пытающемуся освободиться через физическое сокрушение преграды, через разрушение мозаики мира. Отсюда все эти битые бутылки, разгромленные предметы, порезы-разрезы, трещины:
Я слышу в окне, как издает свой звук последний
и истонченный животный и человек.
Я видел в окне, как через мою грудь проходит
и разбрасывает мозаику тела свинец.
(Сохранена авторская грамматика. — А. Т.)
Это порыв к свободе, к поиску начала. Иногда кажется, что наркотические вещества могут открыть дверь в область свободы, но это лишь иллюзия. Страна языка пребывания также сильно деформирована с точки зрения и синтаксиса и грамматики, я приведу лишь пару из многочисленных примеров, выделив неправильности полужирным.
Я слышу в окне, как проститутка из машины вышвыривается
и та кричит, в руке держа свой каблук.
Я слышу в окне, как издает свой звук последний
и истонченный животный (?) и человек.
…
Я видел в окне, как пару (?) штыковых
и черепной пролом отправляют меня на погост.
Или:
И я понял, что сделал правильный выбор
умереть даже недостойной для худшего смерти (?)
Впрочем, это может быть и красноречивой небрежностью, — ведь язык сумрачных мест редко бывает бережным и «блаженным». Одним словом, мы имеем дело с попыткой прорыва к свободе, с хождением на край ночи, с жаждой поиска своего истинного «я», своей истинной жизни на фоне языковой и личностной деформации и изгнанности, выраженных средствами того же мира и того же языка.
Рецензия 3. Александр Марков о подборке стихотворений Саши Андера
Сначала кажется, что это нечастый для поэзии опыт интермедий между кинематографическими и музыкальными впечатлениями: название подборки сразу напомнило не только известный фильм Долана, но и «Квартет на конец времени» Мессиана — вероятно, квадраты катренов, несмотря на отсутствие формальной строфики, иногда проглядывающие, особенно в начале и в финале, просто по синтаксису, напоминают о квартете. Слово «интермедия» не следует понимать легкомысленно, как развлечение между серьезными действиями: напротив, это необходимость удержать внимание, когда занавес опущен, вещей и образов нет, но можно начать рассказывать историю так, что сразу видно — к ней присоединится кто-то еще. Этим интермедия отличается от стендапа или любого монолога, где говорящий остаётся один: в интермедии обязательно кто-то еще прибудет, со своими жестами, своей пластикой, своим голосом, своим умением неожиданно повернуться лицом или спиной к зрителям.
Но внимательное чтение подборки убедило меня в другом: эти вторые и третьи участники появились только после того, как явилось множество народа, вышел кордебалет или даже парад. Вероятно, такое множество — единственный способ создания художественной иллюзии старого типа, оставшийся в современной поэзии. Невозможно просто говорить о грезах и мечтах, но можно сказать, что множество пришло, стало неповторимым, поделилось своими впечатлениями, проблематизировало саму возможность идентифицировать нас по возрасту, «возросли ли мы», или даже по полу. Почему-то сразу видно, что «человек», «милый друг» — это не обязательно мужчина, но не обязательно и женщина, потому что тут нет жанра, вроде жанра послания, который указывал бы на такую принадлежность. Можно назвать поэтику этих стихов поэтикой шума, гула, когда все звуки сначала отменяют физические ощущения, потому что любые ощущения могут быть дурманом, иллюзией, но потом приходит реальная толпа фанатов любви и уже отменяет привычные параметры, в которых мы представляемся другим, вроде возраста и черт характера. Чтобы этот эффект усилился, все прочие множества становятся единством, поэтому идет игра в кость, а не в кости, или в следующем стихотворении один вкус должен быть на ту и эту ночь.
Да, эта литания «О, Соланж…» тоже посвящена множеству; знать больше других — это и признать, что другие уже прибыли сюда, а вопрос «Зачем я здесь?» ставит еще более самый вопрос о моем статусе, что уже даже не вспомнишь возраст, опыт и привычные способы представляться. Я бы мог много разбирать эти стихи, показывая, что в них происходит не феноменологическая редукция, а анкетная редукция, избавление от пунктов анкеты, после внезапного избавления от самих пунктов опроса. Даже если полиция будет допрашивать про осколки и наркотическое опьянение, то лирический герой уже несколько раз перестал быть собой. Эти стихи для меня безупречны как приключения, и если бы я хотел продолжения, то наверное, после того, как что-то приключится и со всеми прочими стихами подборки.
Стихотворение об иконе — казалось бы, монолог не то человека с посттравматическим синдромом, но невероятно умного, не то ребенка, но который умеет правильно пользоваться эпитетами, подбирая их по принципу похоронного ритуала, — «мозаика тела» звучало бы цинично, если бы не было мозаик в храмах и на кладбищах. Ребенок из службы ритуальных услуг? На самом деле сын того самого множества, покаяние которого уже принято. В этом стихотворении смутила анафора остановить: в конце концов, остановить можно кадр, и тогда мы просто возвращаемся к сильным образам первой части стихотворения и не идем дальше. Надо действовать крепче: прекращать, а не останавливать.
«Кризис» мне показалось самым слабым стихотворением: ведь это разговор о ролях, так что и толпа вдруг оказывается то в роли животного, то в роли человека. Стихотворение дробится на амплуа, примерно как слабый актер интермедии перекрикивает сам себя. Дурной структурализм простых оппозиций работает очень против стихотворения, ну да, «Проклятая доля» Батая и «Печальные тропики» Леви-Стросса угадываются в конце, эти ритуалы и отвержения, но дальше что?
Стихотворение о Пришвине показалось не очень убедительным — всё же Пришвин использовал декоративные приемы прозы после того, как по-новому понял ограниченность наших эволюционных механизмов, что мы не можем продлить жизнь. Тогда и появилась эта мимикрия, то под гладкую литературность, то под славянизирующую витиеватость. А в стихотворении мы говорим не про эволюционные механизмы, а разве что про скудость их объяснений в книгах и учебниках. Стихотворение про кольцо — лучший способ разобраться со множественностью, потому что оказывается, что в конце концов любыми множествами хочет режиссировать смерть, но она оказывается плохим режиссером, просто потому что всегда пользуется чужими декорациями. Это стихотворение однозначно хорошо.
Финальное стихотворение подборки как раз напоминает, для чего бывают настоящие интермедии: чтобы отвергнуть все несовершенные формы театра. Быть «не птицей, не рыбой» — это и значит плохо играть роль: ты отвечаешь не за плохие манеры и даже не за плохое воплощение, а за то, что все ждали на сцене птицу и рыбу и встретили тебя. Без этого невозможно понять ни экстаз, ни отчаяние дальнейших строк. Но смущает опять одно: выражение «временному напору», как будто время должно за нас проделать некоторую работу витальности. Кажется, эту работу должны проделать мы сами, пока мы понимаем поэзию и жизнь.
Рецензия 4. Гора Орлов о подборке стихотворений Саши Андера
Название первого текста отсылает нас к роману Хулио Кортасара «Игра в классики», который устроен сложным образом и допускает возможность противоречивых трактовок. Видимо, Саша Андер озаглавливает так текст, чтобы подобная техника была легитимна и здесь, чтобы мы воспринимали его вещи на разных уровнях, помимо анализа языковых пластов. Такой подход, как мне кажется, распространяется на всю подборку.
Что мы видим в этой «игре в классики» на уровне сюжета? Здесь — некоторая зарисовка, в которой герой наблюдает за тем, что вокруг, и это его наталкивает на определенные переживания. Это и «грустно подумать», но с самого начала нам видно, что у него это вызывает сопричастность. Возможно, из-за того, что не он был частью тех, кто покинул это пространство. Или оттого, что уже старость и это в принципе не нужно. Здесь — тоска по неназываемому.
В тексте заметны и обращения к божественному с помощью риторического: «если это ты, зачем так сводишь с ума». Но и одновременно с тем — тут указания на симпатию к другому образу жизни. Образу жизни тех, кто употреблял в произведении дурман-вещества. В целом настроение всей подборки — аналогичное. Мы видим, как человек распадается на несколько кажущихся противоположными типов сознания – маргинализованное и религиозное. Но это для него неразделимо. В подборке видятся отсылки к нерифмованной литературе западной традиции, в первую очередь — к битникам, для которых были важны подобные вопросы.
Следующий текст про Соланж — святую, которая была казнена в IX веке за отказ нарушить обет девственности и выйти замуж. И у Андера мы видим реализацию этого сюжета. К героине обращается, скорее всего, ее возлюбленный. Здесь появляются ладан и тема святой как символы религиозного сознания, но — и бутылки, и яд, от которого можно умереть, – что противоречит заветам большинства вероучений. Текст напоминает своими рефренами об Ольге Седаковой и ее анафоричных обращениях в стихотворении «Горная колыбельная»: «О сердце мое, тебе равных не будет, усни».
В третьем тексте «Я слышу в окне, как бьются бутылки…» — также смешение этого божественного пласта с ощущением запретной жизни. Эта жизнь как бы происходит за стеной. Но если бы герою не было до нее дела, он бы ее не изображал и не обращал внимания. Она ему омерзительна, неприятна — потому что он ее узнает в себе.
В «Кризисе» эта тема раскрывается в полной мере. Тут — он описывает свои действительные желания и мотивировки, без попыток ухода от разговора. «Юродивое» (лексика церковная, и использована она именно в этом тексте) и религиозное — это конфликт, с которым этот человек живет. Но он не хочет выбирать. Мы можем это сделать, читая его вещи, и воспринять их либо как опыты современного верующего, который постоянно получает испытания, а можем — как тягу к саморазрушению. Но все эти пути прочтения будут не до конца объяснять героя, делая восприятие неполным, а человека — однозначным и одномерным. Персонажа, который, признаваясь во всем этом, все-таки желает, чтобы ему позволяли сочетать в себе противоположное. Такая свобода ему по душе.
Саша Андер приводит много описаний, чтобы через них рассказать о самоощущении лирического героя. Возможно, на этом уровне его тексты роднятся с лентой Ксавье Долана, которая заявлена в заглавии. Там частые крупные планы есть один из методов рассказа героя о себе.
Рецензия 5. Прохор Пращин о подборке стихотворений Саши Андера
Стекло, проникающее в кожу, изрисовывающее, превращающее человека в мозаику (и вообще, тема человека-знака, homo татурованного, меченного), — образы, проходящие по текстам Саши Андера, внезапно переворачивающиеся осколками инверсий. Для меня это разговор умолчания о всеобщем и личном конце, и цель разговора — показать смерть, не называя. Посредством не слов, а знаков.
Изложение уж точно не для картезианских умов; разворачивается оно во внутреннем «там», где «загодь» и «заводь», «раж» и «рожь» перестают различаться. Глаголы подменяют друг друга незаметно, но по-хозяйски, в текст бесцеремонно проникают то персонаж Бальзака, то Мопассана, то французская мученица… И уходят они так же, не спросясь. Автору парадоксально удаётся вызвать их на разговор осколками утраченной речи.
Это французский театр, своеобразный парад отсылок, непрерывная игра. В духе, может быть, Борхеса? Герой не может найти на своём столе икону, знаменитую именно тем, что её никак не могли найти полтысячи лет назад. Это случайность?
Я «подвисал» на подборке каждый раз, когда задавался вопросом — случаен ли этот сюжетный ход? — и, кажется, переставал слышать текст. Но именно в этот момент Саша Андер и успевал сообщить — тому некартезианскому «мне», который не согласен довольствоваться словами, что смерть, на которую автор указывает двумя руками, — не детерминистичная безальтернативность. На мой взгляд, так же «работают» мнимые грамматические ненормативности. Такой вот разговор умолчания.
Подборка стихотворений Саши Андера, представленных на обсуждение
Саша Андер — поэт, художник. Родился в 1997 году в Вольске. В 2017-м переехал в Санкт-Петербург. Участник ежегодного фестиваля «Центр весны» (Саратов), а также 14-го фестиваля «Новых поэтов» (Санкт-Петербург, 2021). Публикации: «Феромоны» (самиздат, 2018), повесть «Петергофский этюд» в альманахе «Черные дыры букв» (Самара, 2021), стихи и рассказы в 25-номере журнала «Вещь» (Пермь, 2022), книга стихов «Фаталь оргазм» в издательстве «Русский Гулливер» (Москва, 2022).
Juste la fin du monde
Игра в классики
Однажды я был в месте слияния рек:
сколопендры пробудили рассвет,
в углях костра от ночи остались ―
скукоженный пластик, бычки сигарет.
Это не повторится вновь, но видели ли,
по песку катались только созревшие плоды,
юные хулиганы на перекрестке рек.
Эти фанаты любви и дурман-веществ,
как молодятся звёзды, возросли ли мы?
Грустно подумать, что готов умолчать
через заборы и канавы историю пути,
лишь бы продолжалась ласка имен
в том будущем, что играется в кость.
Не говорить бы о конченном человеке,
у начала и конца один корень на двоих,
уходящий в достоинств сокрытый рудник.
Не жалеть, что старость метит с темени и лба,
а на теле сухо гуляют барханы морщин,
задним числом поддувает память ― о том кураже
прошедших дней, что ложатся волос сединой.
Но, Боже, если это ты, зачем так сводишь с ума,
ведя в обход, куда не знает человек? Несчастье его;
но знаю, как на это захочет ответить мне милый друг,
начав со слов: в конце концов, средь всех концов… .
Он прислонит к губам штакет, выдохнув терпкий дым.
***
О, Соланж, ты же видела всё,
как я крушил полки и бил бутылки,
засыпал изрезанный в осколках.
О, Соланж, из разбитого окна
зловонный сколов запах идет
и ладан не благоговеет над нами.
О, Соланж, ты знаешь больше других:
скажи, как тебе мой вид и наряд?
О, Соланж, разве я так плох?
Я опять падаю и возношусь,
один взгляд и я вновь разрез живота.
О, Соланж, зачем я здесь?
Я знаю, что не одинок,
но в глубине моей души
все при смерти, как и я.
О, Соланж, не забирай ту ночь,
я так хочу еще постараться.
О, Соланж, в беззведной этой ночи,
не трави других, подсыпь мне яд.
О, Соланж, я доверяю тебе,
на что ты способна, я знаю.
О, Соланж, дурная твоя роль,
найди вкус разделить ту и эту ночь!
О, Соланж, сократи день и приблизь ночь…
***
Я слышу в окне, как бьются бутылки
и стекла входят в висок.
Я слышу в окне, как погоня несётся
и целой оравой отрубают юнцов.
Я слышу в окне, как проститутка из машины вышвыривается
и та кричит, в руке держа свой каблук.
Я слышу в окне, как издает свой звук последний
и истонченный животный и человек.
Я видел в окне, как через мою грудь проходит
и разбрасывает мозаику тела свинец.
Я видел в окне, как пару штыковых
и черепной пролом отправляют меня на погост.
Но я не видел в окне, как это было последним закланием
и окончательная жертва сказала свое „ша!“
Я хотел бы, быть может, остановить насилие,
Я хотел бы, быть может, остановить войну,
Я хотел бы, быть может, остановить неприятие,
Я хотел бы, быть может, остановить жестокость,
Я хотел бы, быть может, остановить репрессии,
Я хотел бы, быть может, остановить непризнание,
Я хотел бы, быть может, остановить то и это, это и то.
Я хотел бы, быть может, остановить… но и сам я —
монструозное порождение всего этого,
да только на столе так и не стоит икона
«Утоли моя печали» Божией Матери.
Кризис
Мне гораздо понятнее голод,
я всегда ненасытен и требую больше,
голод — моя основа способностей.
Мне зачастую гораздо понятнее не человек, а животное,
а в человеке люблю не то даже,
что называется животным состоянием,
а то, что он понимает, что тоже животное.
Мне ближе всегда безумцы, бродяги и опущенные жизнью,
чем те нарочитые картезианские умцы, наследники и господы.
Мне родня юродцы, искатели авантюр с прожженным
злой похотью сердцем и яростным отрывом,
но не то комильфо, где имитация имитаций — норма.
Знаю, что сдохну даже не собачьей я смертью,
не из тех я лучших, а других — худших средь худших,
это я понял тогда в кабинете,
когда медсестра отошла от меня к окну,
и ещё раз бросила взгляд на партаки,
потрепанную обувь, шрамированное тело,
от меня, наверное, па-х-ло,
после чего и добавила:
ну надо же, привели прямо с улицы.
И я понял, что сделал правильный выбор
умереть даже недостойной для худшего смерти
именно там, а не читая комменты уже в обыденном тоне.
***
Разжимаешь ладонь, отпускаешь зверей,
Поговариваешь «не воспринимай ты все так» —
Льется с подкоптившихся небес керосиновый
Дождь на шагреневую кожу; и не утихает огонь,
Иссушая мое море загодь веков:
В руках Пришвин и мысли о том,
Как умирать собаки уходят в леса.
Не уж то опять мне стоит уснуть
От мокроты сгустившихся дней?
***
Лопнуло кольцо с надписью «спаси и сохрани»
И в чьих-то мыслях очень быстро разносясь
На шизо-зрительском погосте расколосился раж
Пробуждая новый цикл на оси кольца
И в приближении к остриям сознания границ
Территориально измеряется энтелехии мера — и
Взаправду ли чернеет крест за о(т)печатками пифий
Но раз всему пропасть во ртах божков Калькутты
То вопрос лишь в том, на какой точке витиеватой петли
Смерть осеменит почву и задышат бризом небеса — и
Оставится ли дальним родственником, что помер на днях
После себя бельведер в рощах вселенных — и
Когда лениво разнежатся ящерицы под трубящий
Джаз слоновий на влюбленной коже потенций
Alaverdi
Дружище, не шабить грех,
грех унывать и не искать.
Инфантильный Моррисси
разгоняет бредни одиноких,
рождённых не птицей, не рыбой.
Нет сырой и промозглой погоды,
если ты пьяным танцуешь,
порхаешь одежкой, цыганочкой
выставляя грудь временному напору.
Не забывай песни, от которых рыдал.
Не отвергай те, от которых счастлив.
Скажи, почему? Скажи, зачем?
Есть получше этого мир, идём,
только шагать туда надо ва-банк.
Автокомментарий Саши Андера к обсуждению:
Вчера поучаствовал в первой части «Полета разборов», в проекте которого Борис Кутенков предложил выступить как auctor — как творец и виновник преступления, высшего преступления, как отметил бы Бодрийяр. Искусство для него в знаменитом манифесте — убивает реальность. На семинарах по Гегелю венгерский поэт Йожеф Аттила близко к этому скажет, что понятие есть самое настоящее убийство. Но реальность, если она и дается как само собой разумеющееся, то как апория и безвыходность, если только мы всю разумеющуюся реальность не редуцируем до одной проживаемой нами жизни, то есть в ней содержится вопреки уплотненности — выпадение, надрыв, слом, отклонения и в общем-то возможность невозможного. Когда я назвал подборку «Juste la fin du monde», то я повторил столь обычную и изящную формулу, которая озаглавливает последнюю пьесу французского драматурга Жан-Люка Лагарса. Формула эта является своего рода прощанием заранее и неким обещанием возврата, которое дарится уходя. Мне хотелось, чтобы подборка стала и для меня обещанием самой возможности удержания другого, возможно лучшего, а возможно… Неужели мы в лучшем из миров?
Андрей Тавров в своей рецензии пишет, что «для человека в отчаянии или раздражении слово “море” легко входит в такие сочетания, как, например, “море дерьма”». Мол, так выходит, что Саша Андер как изгнанник бродит, но выбирает-то он такую жизнь, он такое дерьмо как бы впускает, это он сводит себя и других с ума. Я чуть было бы не согласился, если бы не вспомнил вопрос, адресованный мне в зум-встрече, примерно: как вы видите культурность, некультурность и как это сочетается с жизнью? Культура — это все то, что подверглось возделыванию. А глина? А земля? А то же дерьмо? Да и осознавания себя животным — это не про озверение. Вопрос не в том, чтобы осуществить подстановку или деконструкцию того или иного способа и аппарата видения, а в том, чтобы удерживать их в напряжении к друг другу, удерживать видимое и, если нужно, возвращаться в поиски.
Любопытно в этом отношении прозвучала формулировка Александра Маркова, что это не только театральное действие, в этом плане и конец света — это занавес, но больше похоже на поэзию шума, где требуется множество участников. Вблизи с ней — поэзия тишины, и здесь в комментариях метко Прохор Пращин отметил, что не слова при повторном чтении указывают, а смысловое напряжение между ними, упирающееся в знак. Так что и осколки — инверсивны. Что до разных отсылок, «огрехов» и прочего фона нашего обмена присутствия на интерпретацию и прочтение, и наоборот, — то сможете послушать все это в цифровом, заочно заочном формате.
