19 февраля 2023 года в формате Zoom-конференции состоялась 84-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Саша Андер и Григорий Батрынча, разбирали Дмитрий Гвоздецкий, Александр Марков, Гора Орлов (очно), Андрей Тавров и Вадим Месяц (заочно) и другие. Вели мероприятие Борис Кутенков и Григорий Батрынча.
Представляем рецензии Горы Орлова, Андрея Таврова, Дмитрия Гвоздецкого и Александра Маркова о стихах Григория Батрынчи.
Обсуждение Саши Андера читайте в этом же номере «Формаслова».
Видео смотрите в группе мероприятия.
Рецензия 1. Гора Орлов о подборке стихотворений Григория Батрынчи
Подборка Григория Батрынчи, как и подборка Саши Андера, безусловно, имеет религиозное измерение. Оно заявляется в лоб и с первых строк: «три ветхозаветных патриарха», «назарет-макондо». Однако мысли Григория выходят далеко за пределы не только религиозного опыта, но и христианского опыта, который мы обычно видим в текстах. Мы вроде бы светское государство, но вся наша культура демонстрирует зацикленность на фигуре Христа. Стихи Григория в каком-то смысле напоминают лирику Сергея Круглова, если бы вдруг его стало интересовать что-то помимо православия и он увидел целый мир, который ему захотелось бы описать.
свернулся зиккурат, во мне его фальстарт,
за древностию лет протухший и щадящий,
и будет ночь темна, и будет лес космат,
пока себя творцом не возомнит смотрящий
Здесь — красота в глазах смотрящего. Красота — ее нахождение — есть творение. Работа критика в этом смысле и есть красота. Но, конечно, здесь прочитываются и религиозные мысли, которые заложены в эти вещи. Что мы видим, читая первое стихотворение?
два ветхозаветных патриарха
сели в поезд назарет-макондо
на платформе потерялся нищий
оглянулся и её покинул
Здесь очевидно смешение библейского плана с книжным и вымышленным из «Ста лет одиночества» Маркеса. Возможно, это нужно, чтобы сказать, что мир Господа такой же ирреальный, как литературный. Или наоборот — литература может заменять религиозные смыслы. Она же несет в себе мораль, то, зачем использовалась религия и большинство вероучений.
раньше, бывало, выходишь из дома —
на улице нефть, зола
и рухлядь, неведомой силой ведома,
похожая на слова.
«Рухлядь, похожая на слова» напоминает ахматовское «Когда б вы знали, из какого сора», и здесь вполне себе можно прочесть это в контексте работы критика, которая также возникает из «сора» и из «рухляди». Само по себе «слово» напоминает нам вновь о религиозном, о «в начале было слово», так что это всегда и сперва, а также о слове как оружии рецензента, который смотрит на жизнь с герменевтическим интересом.
на глубине сто двадцать тысяч лье
ко мне спустился вечный шевалье
мы с ним коран читали по слогам
пока в меня не выстрелил наган
Коран — что-то из редкого в наших стихах. Трудно даже вспомнить упоминания арабского мира. Но они есть, к примеру, у Анны Горенко. Почему советуется «не приближаться»? И кто дает этот совет? Мусульманство — есть интересная, оттого что закрытая группа. И даже первые страницы Корана посвящены мысли о том, чтобы люди не притворялись в интересе к этому вероучению, не пытались разделить эти мысли, если чаяний нет в их сердце.
Читать Коран необходимо по слогам — потому что в нем стихи, потому что там — древняя песня, которую надо беречь. Там есть ритмический узор и сетка, которые нельзя нарушать невнимательностью. В этот монастырь надо приходить с уставом, который уже имеется. Иначе можно расстаться с жизнью. Нет никакой угрозы нагана реального. Выбрать веру, которая вам не подходит, это уже смертоносно и больно, как огнестрельное.
Коран создавался, чтобы преодолеть грехи, которые стали нормой, чтобы начать с чистого листа, после откровения пророка. И читать Коран с осторожностью стоит непременно тем, кто точно решился. А не тем, кто ищет легкого заступничества, которое в секунду не может обратиться гневом Всевышнего. Аллах милосерден только к тем, кто оказался «на глубине», а не на поверхности.
Видимо, поэтому «принять Ислам» на сленге — это «умереть». Потому что все чувствуют потенциальную опасность. Она существует всего лишь оттого, что не все честны с собой же.
Бог есть любовь, и эта тема тоже возникает у Григория. Он пишет, что «любовь это слово совсем не похоже на ложь», и тут же вступает в нескончаемый диалог с другими авторами, которые бесконечно рассуждают от любовном чувстве от Шекспира до Платона. Для автора главное, что любовь антонимична неправде, она — про искреннее и действительное. Про непридуманное.
И таковы моральные ориентиры лирического героя, которые мы можем вывести. Его в мире интересует то, что он ищет в себе. Глубина, любовь, настоящесть. И религия, и любовь даруют ему возможности быть окончательно укоренённым в этих жизненных максимах. Слова — это цветы из ничего, а вера — это ощущение равновесия, которое берется тоже почти ниоткуда. И много нам дает.
Рецензия 2. Андрей Тавров о подборке стихотворений Григория Батрынчи
Мне кажется, что ситуация «изгнания в язык» относится к обеим представленным подборкам. И поэтому мы, как и в случае Саши Андера, рассмотрим подборку Григория Батрынчи на фоне этой ситуации, а иногда и в явной связи с ней. Основное ее положение заключается в отрицании уподобления языка Богу, как это стало привычным для некоторых прозаиков и поэтов с XX века. Язык в нашем случае осознается как место изгнания, как локация сумерек, в которой возможны ослепительные прорывы к тем высотам, откуда язык пришел, к тому уровню Бытия, откуда он соскользнул, чтобы превратиться на сегодня в бесконечное говорение и письмо. Я бы сказал, что язык утратил свой некогда сакральный, ангельский статус, потерял место своего обитания, о котором говорил как о пространстве звуков небес Лермонтов и который сравнивал с обителью ангелов пушкинский Сальери. Произошло это, конечно же, вместе с изменением положения человека в мировом пространстве, и если еще у Шекспира человек ощущался как святое средокрестие космоса, то после XX века и его войн восприятие человека и языка претерпело мучительное и быстрое огрубление, оплотнение, материализацию.
Современная поэзия не может не быть причастной к языковым процессам, и каждый поэт явно или скрыто-интуитивно реагирует на эти процессы своим письмом. Худший случай, когда автор их не чувствует и принимает языковую ситуацию как должное, а положение языка как нормальное.
Каковы же основные языковые интуиции и мотивы в поэзии Батрынчи?
Обратим внимание на преобладание глаголов движения почти во всех стихотворениях автора, полужирный шрифт наш:
ну а люди люди тоже ищут
тоже ходят по чужим могилам
Или:
сто ветхозаветных патриархов
вышли в поле с господом стреляться
Или:
раньше, бывало, выходишь из дома —
на улице нефть, зола
и рухлядь, неведомой силой ведома
Или:
день убежал за днём и теперь его не вернёшь
Или:
меж новых мастерских, меж почестей людских
ходи-броди, пророк, туда-сюда-обратно
Наряду с темой движения, а изгнание в его классическом виде — всегда движение (вспомним Моисея и его народ, блуждающий по пустыне), здесь возникает тема пророчества. Пророк Батрынчи — дальний, редуцированный, почти пародийный родственник библейского профетизма, где пророк — это человек, которому открыты прежде всего тайны времени, а потом уже и тайны самой реальности. Врямя у Батрынчи чувствуется как смутное и сумбурно текущее, не превышающее пределов двух-трех дней («день убежал за днём и теперь его не вернёшь»), — на остальное, как кажется, взгляда не хватает, потому что вообще все чувства героя подборки притуплены и оглушены. Это герой/герои во многом ослепшие, оглохшие, потерявшие память, утратившие чувство времени, своеобразные антиподы пушкинского «Пророка» (с которым перекликаются смешные и нелепые пророки подборки), у которого, как мы помним, наоборот, все чувства обостряются до предела, до невозможности, до высшего проникновения, — пушкинский герой видит и дно моря, и слышит ангелов полет, и ощущает прозябанья лозы. Его глагол жжет сердца. «Внял я…» — у Пушкина и «забыл», «ослеп», «оглох», «онемел» в представленной подборке. Возникает до какой-то степени пародийная ситуация, которая, думаю, автором не осознается, но сама по себе присутствует в текстах:
днём — одинокий кораблик отчалил,
не помянув немых
Или:
ты двоечник стоящий у доски
за зеркалом не видящий ни зги
Или:
забытая буква определяет время —
ущербная память, забвение, неспособность информации быть живой «определяет время» и его смысл, букву:
то ли тик то ли так то ли ветер в моих руках
по непроверенной информации застывающей на губах.
АнтиПророк один из центральных образов автора. Остывшая информация вместо огненного глагола выходит на первый план. Более того, в подборке остывает, распадается и гниет весь мир. Но делает он это не яростно, не агрессивно, а словно бы машинально, как бы в сомнамбулическом сне. Тема распада, угасания мира, изгнания — одна из смыслообразующих в подборке. Гниение появляется в первом же, программном, стихотворении:
свернулся зиккурат, во мне его фальстарт,
за древностию лет протухший и щадящий
а в по-обэриутски скроенном стихотворении наряду с иронией — способом преодоления драмы изгнанничества — появляется рухлядь мира, двойник слов, которые тоже пребывают в распаде —
и рухлядь, неведомой силой ведома,
похожая на слова.
Или:
короткая пауза день убежал за днём
в прогорклом убежище снов и лесных пожарищ
о завтрашнем дне до сих пор ничего не знаешь
Мир остывает, гниет, теряет знание о своих днях, издает запах тлена и распадается:
плотная ткань распалась в текучий водоворот
Ситуация распада может объединять сразу несколько мотивов — остывание, холод, смутное и тревожное время, замкнутость локуса изгнания, слепоту:
теперь живи — слепой и неизменный,
и бейся лбом об каменные стены,
пока холодный свет летит навстречу,
чтоб дать возможность снова видеть вещи
И тут уже возникает другая тема — тема анамнезиса, Платонова припоминания. Герой Батрынчи, утративший память, тем не менее постоянно пытается вслушаться, всмотреться, припомнить, увидеть реальность, «снова видеть вещи» и их смысл, и этим он до какой-то степени, хоть и отдаленно, напоминает угасающих и остывающих героев Томаса Элиота.
Но по венам героя «течет черный яд», сковывающий все попытки. И тогда персонаж стихов приходит к попытке освобождения, выхода из забвенного кольцевого времени, из «земного колеса», из изгнания через творчество, через писание стихов, через отказ от всего лишнего вплоть до одежды, вплоть до физической наготы:
мы будем прыгать вместе без пижам
и нюхать пепел железнодорожный
я самый сладкий в мире круассан
найди меня в журнале «сделай сам»
мне без тебя свободно и тревожно
я про тебя поэму написал
и вышел из земного колеса —
Но даже тут пепел, синоним тщеты, никуда не уходит, а присутствует как носитель распада, символ бренности.
И хоть мир остывает и дряхлеет, а попытки что-то изменить тщетны, все же вера и надежда — то, от чего главный персонаж не может отказаться. И как программа звучат следующие строки:
с доскою гробовой иди на вечный бой,
и с музыкой моей, тобою говорящей,
стань больше, чем ты был, и стань самим собой,
и будешь молодой, и будешь настоящий.
«Стать самим собой» — высокая задача, осуществления которой и музыки которой мы и пожелаем автору.
Рецензия 3. Дмитрий Гвоздецкий о подборке стихотворений Григория Батрынчи
По стихам Григория Батрынчи сразу чувствуется, что все эти строки написал один автор. У него явно уже выработался свой стиль, свой почерк. Собственный поэтический голос, если говорить более пафосно.
Батрынча создал в своей подборке вполне убедительный мир, существующий по определенным законам. И похоже, что важнейшая часть этого мира — время. Для поэта далеко не всегда имеют значение место действия и главные герои стихотворения. Но в каждом тексте подборки обязательно есть что-нибудь — обрывочная фраза или целый выстроенный образ, — так или иначе связанное со временем: «короткий день короткая строка», «короткая пауза день убежал за днём», «о завтрашнем дне до сих пор ничего не знаешь», «день убежал за днём и теперь его не вернёшь», «забытая буква определяет время», «три полных дня я за тобой бежал», «и в воздухе повисает древнее как часы / то ли тик то ли так то ли ветер в моих руках». А порой время и вовсе оказывается в центре внимания и весь текст строится вокруг него:
утром — такое же небо, как ночью,
вечное, как полёт,
вечером — голос невиданной мощи,
выпорхнет и уйдёт.
днём — одинокий кораблик отчалил,
не помянув немых,
сумерки, скорбные, будто в начале
увидели этот стих.
Последнее стихотворение подборки в этом смысле выбивается из общего ряда, но только на первый взгляд. Если присмотреться, там есть вот такие строки: «но мысли все и все слова не в счёт, / когда по венам чёрный яд течёт», которые тоже можно считать обстоятельством времени.
Андрей Тавров в своей рецензии на подборку Батрынчи отметил, что речь здесь идет о довольно коротких промежутках времени — максимум два-три дня. Наблюдение интересное, но все же отдельные строки из этих рамок выбиваются: «за древностию лет протухший и щадящий, / и будет ночь темна, и будет лес космат», «жили долго счастливо вольготно».
Хотя в целом по представленным семи стихотворениям складывается впечатление, что Григорий Батрынча — зрелый, состоявшийся поэт, в процессе вдумчивого чтения появляется ощущение, что автор весьма сдержан и даже в каком-то смысле осторожен в своих стихах. Словно он опасается дать себе волю и сказать что-нибудь лишнее, поэтому пишет очень аккуратно. Возможно, причина таких ощущений кроется в любви Батрынчи к использованию кольцевой композиции, которую в ходе обсуждения стихов отмечал Борис Кутенков. Этот излюбленный автором прием, повторяющийся раз за разом, становится одновременно и фишкой, и уязвимым местом. Недостатком его, разумеется, не назовешь, но местами закрадывается подозрение, что поэт сомневается в собственных силах и для верности использует надежный, проверенный «костяк», который гарантированно не подведет и куда-нибудь да выведет в финале стихотворения.
Впрочем, порой у Батрынчи проскальзывают настолько смелые моменты, что весь предыдущий абзац хочется взять и вычеркнуть. Ярче всего это иллюстрирует вот такое очаровательное, по-взрослому детское и по-детски взрослое стихотворение о любви:
три полных дня я за тобой бежал
пойдем со мной туда где это можно
мы будем прыгать вместе без пижам
и нюхать пепел железнодорожный
я самый сладкий в мире круассан
найди меня в журнале «сделай сам»
мне без тебя свободно и тревожно
я про тебя поэму написал
и вышел из земного колеса
пойдем со мной туда где это можно
Здесь Батрынча пишет на грани фола. Кажется, еще мгновение, и стихи начнут превращаться во что-то грубое и пошлое, но этого не происходит. Текст получился сбалансированным и в меру провокационным, а игривая и весьма свежая рифма «бежал — без пижам» — это просто блестящая находка.
Стоит упомянуть, что в стихах Батрынчи вполне органично сочетаются религиозные мотивы («три ветхозаветных патриарха», «мы с ним коран читали по слогам») и литературные отсылки, которых здесь разбросано немало. Пророк и вещий Олег сразу заставляют вспомнить о Пушкине. Фраза «на глубине сто двадцать тысяч лье» обыгрывает название самого известного романа Жюля Верна. Макондо, в которое идет поезд из Зиккурата в первом стихотворении, — не что иное, как поселение, в котором происходит основное действие «Ста лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса.
Есть и менее очевидные переклички, которые читателю нужно ухитриться не пропустить. Например, возьмем фрагмент из последнего стихотворения подборки:
по головам коней, по звукам речи
ходил Олег и становился вещим.
Здесь можно уловить отзвуки сразу двух текстов Осипа Мандельштама. Первый:
Себя губя, себе противореча,
Как моль летит на огонек полночный,
Мне хочется уйти из нашей речи
За все, чем я обязан ей бессрочно.
И второй:
Как журавлиный клин в чужие рубежи, —
На головах царей божественная пена, —
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?
Напоследок хочется отметить еще один момент из стихов Григория Батрынчи, показавшийся мне интересным. В середине подборки есть текст, в котором он выводит формулу любви: «любовь это масса умноженная на объем», а чуть позже проделывает аналогичную процедуру с ненавистью: «ненависть это слово умноженное наоборот». Уж не пытается ли автор нам таким странным образом нам сказать, что любовь и ненависть — это одно и то же, поскольку от перемены мест множителей произведение не меняется? Или всё же «умноженное наоборот» означает, что здесь вместо умножения следует прибегнуть к делению?
Рецензия 4. Александр Марков о подборке стихотворений Григория Батрынчи
Ритм баллады немного мешает поэту отойти от созвучий. Зиккурат и фальстарт — отличное богатое созвучие, неточная рифма и ассонанс одновременно, но когда они стоят в одной строке, кажется, что перебор поэтических приемов закончится быстро, а дальше начнется сюжет и ритм баллады. От столь же богатой рифмы «гробовой — бой» не происходит уже даже балладного сюжета, а просто сплошное «тобой», «собой», «будешь»; вся эта барабанная дробь, пробуждающая от балладного сна. Такая поэтика должна понравиться тем, кто любит в стихотворении имитацию драмы, завязки и развязки, — но предельно нетеатральными средствами: им кажется, что, прочитав три строки, ты уже сходил в театр. Один раз это может сработать, но на третий раз кажется иллюзией. Прежде всего потому, что в самой данной балладе провисает вторая строфа: маятник созвучий напоминает о компьютерной бродилке, новые мастерские — о жизни либо у автомастерской, либо в хипстерском квартале, а «неприятно выходит» разве что нечто гнусное. Театральные эффекты здесь самые дешевые, как когда ставят целую кирпичную стену на холсте во всю высоту сцены, чтобы изобразить подвал, или светят прямо рамповым фонарем, чтобы передать тревогу и неприятное чувство. Сценограф должен работать тоньше.
Второе стихотворение удачнее: в конце концов, оно напоминает считалку, ритуал гадания по книге перемен предков. Но самая сильная строка «вышли в поле с господом стреляться» оказывается и самой слабой, из-за возвратного залога, который должен означать тут взаимный залог, дуэль, но выглядит после «вышли в поле» как желание повернуть обратно на самом интересном месте. Как будто кто-то поднялся на вышку, но не прыгнул в бассейн, а вместо этого начал учить стилям плавания всех. Но вот жаргонное «дорого богато» трогает по-настоящему: это же рассказ про то, как, забыв об одних родных, ты окажешься внутри считалки судьбы, не научившись на горе себе считаться с собой, раз не умел считаться с другими. То есть это стихотворение о плохо усваиваемом уроке: кто с собой не считается, тот и плохо обычно учится.
Стихотворение о нефти и золе провисает сразу на второй строфе «такое же небо, как ночью» — но ведь ночью мы иначе наблюдаем небо, если только у нас не бессонница. А тут как будто просто мы заполняем таблицу категорий, по дням суток, и тождествам, и различиям. Аристотель сказал, что так бы заполнил таблицу соответствий даймон, а не человек. А вот сонет мне нравится, в нем как раз объясняется, как невозможно воспринять текст, почему таблица категорий не сходится, но при этом можно узнать о разных формах снабжения: смертью, образом в зеркале, водой, ритмом, наконец, самим присутствием. По сути, это перебор видов присутствия; того, что доступно человеку до освоения категорий психологической или социологической науки. Вот этот перебор — самое очаровательное во всей подборке.
Стихотворение «Короткая пауза…» не просто смущает, но возмущает афористичностью. Понятно, что пчела — труженица и сделает тебе сколь угодно сладостную любовь на пустом месте, — но только когда мы ее превратили в басенную пчелу. Я никак не согласен смотреть на снежинку и видеть поговорку об аисте. Просто потому что я тогда должен принять, что всё состоит из басенных характеров; и я тоже пример, допустим, человека, чьи слова больше похожи на ложь, чем любовь. А я не хочу быть иллюстрацией и превращаться в картинку после прочтения этого стихотворения.
Зато в целом интересны два финальных стихотворения. Но в каждом есть неудачный образ: пепел железнодорожный называется дымом, а холодный свет есть только в больнице, что не сочетается со старыми добрыми образами баллады. Некоторое остроумие, где колесо Сансары помогает писать поэму и где Олег и Святослав умерли равно от коней своих и ведут разговоры на том свете, притягивает к стихам, а не отталкивает. Можно еще подумать, что полный день мешает бегать не меньше, чем полный живот, например. Но кажется, просто душевно разделить с автором буддистские сцены или разговоры в загробном царстве недостаточно, чтобы одобрить все образы этих стихов, некоторые из которых для меня так и останутся совершенно немотивированными.
Подборка стихотворений Григория Батрынчи, представленная на обсуждение
Григорий Батрынча родился в поселке Института Полиомиелита, сейчас живет в Москве. Учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Публиковался в журналах «Юность», «Бельские Просторы», на порталах «Полутона», «Прочтение», в альманахе Russian Oppositional Arts Review. Стихи вошли в лонг-лист премии «Лицей» (2022).
***
свернулся зиккурат, во мне его фальстарт,
за древностию лет протухший и щадящий,
и будет ночь темна, и будет лес космат,
пока себя творцом не возомнит смотрящий.
меж новых мастерских, меж почестей людских
ходи-броди, пророк, туда-сюда-обратно,
пока набат в тиски не сжал твои виски,
и канул глубоко, и вышел неприятно.
с доскою гробовой иди на вечный бой,
и с музыкой моей, тобою говорящей,
стань больше, чем ты был, и стань самим собой,
и будешь молодой, и будешь настоящий.
***
три ветхозаветных патриарха
жили долго счастливо вольготно
ну а люди люди тоже ищут
тоже ходят по чужим могилам
два ветхозаветных патриарха
сели в поезд назарет-макондо
на платформе потерялся нищий
оглянулся и её покинул
сто ветхозаветных патриархов
вышли в поле с господом стреляться
с ним стреляться низачем не надо
с ним стреляться мертвому припарка
выйдешь в поле взглянешь на могилы
сразу очень хочется смеяться
жить вольготно дорого богато
чтобы стать последним патриархом
***
раньше, бывало, выходишь из дома —
на улице нефть, зола
и рухлядь, неведомой силой ведома,
похожая на слова.
утром — такое же небо, как ночью,
вечное, как полёт,
вечером — голос невиданной мощи,
выпорхнет и уйдёт.
днём — одинокий кораблик отчалил,
не помянув немых,
сумерки, скорбные, будто в начале
увидели этот стих.
***
на глубине сто двадцать тысяч лье
ко мне спустился вечный шевалье
мы с ним коран читали по слогам
пока в меня не выстрелил наган
мне на ухо шепнула стрекоза
кого глупцом считает за глаза
ты двоечник стоящий у доски
за зеркалом не видящий ни зги
короткий день короткая строка
зачем опять смущаешь дурака
твой акведук заумен и порочен
стучащему держава велика
но он уже пришёл наверняка
и тоже говорит «спокойной ночи»
***
короткая пауза день убежал за днём
в прогорклом убежище снов и лесных пожарищ
о завтрашнем дне до сих пор ничего не знаешь
любовь это масса умноженная на объем
плотная ткань из трухи из мирских забот
жаль что мы в зеркале отразились наоборт
и в воздухе повисает древнее как часы
то ли тик то ли так то ли ветер в моих руках
по непроверенной информации застывающей на губах
любовь это пчёлы делают из росы
плотная ткань распалась в текучий водоворот
ненависть это слово умноженное наоборот
день убежал за днём и теперь его не вернёшь
снежинка мой белый аист застрявший в небе
забытая буква определяет время
любовь это слово совсем не похоже на ложь
***
три полных дня я за тобой бежал
пойдем со мной туда где это можно
мы будем прыгать вместе без пижам
и нюхать пепел железнодорожный
я самый сладкий в мире круассан
найди меня в журнале «сделай сам»
мне без тебя свободно и тревожно
я про тебя поэму написал
и вышел из земного колеса
пойдем со мной туда где это можно
***
по головам коней, по звукам речи
ходил Олег и становился вещим.
когда-нибудь и мы пойдём «на вы»,
вдыхая запах скошенной травы.
я видел как ползут за мною змеи,
я их любил и их длину измерил,
но мысли все и все слова не в счёт,
когда по венам чёрный яд течёт.
теперь живи — слепой и неизменный,
и бейся лбом об каменные стены,
пока холодный свет летит навстречу,
чтоб дать возможность снова видеть вещи
