29 января 2023 года в формате Zoom-конференции состоялась 83-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Степан Самарин и Алексей Чипига, разбирали Ирина Машинская, Исмаил Мустапаев, Светлана Богданова, Ирина Чуднова (очно), Ольга Балла и Валерий Шубинский (заочно). Вели мероприятие Борис Кутенков и Марк Перельман.
Представляем стихи Алексея Чипиги и рецензии Ольги Балла, Ирины Машинской, Исмаила Мустапаева, Евгении Риц и Светланы Богдановой о них.
Обсуждение Степана Самарина читайте в этом же номере «Формаслова».
Видео смотрите в группе мероприятия.
Рецензия 1. Ольга Балла о подборке стихотворений Алексея Чипиги
Первое же стихотворение подборки заставляет задуматься над тем, что Алексей Чипига отваживается упаковывать тексты с очень нетривиальным внутренним устройством, с неочевидными внутренними ходами в традиционную, правильно выстроенную, чуть архаичную даже силлабо-тонику. Такие тексты у него не слишком часты, но никогда не случайны. Кажется, он использует смысловую ауру известных произведений, написанных теми же размерами, мобилизует таким образом культурную память для усиления сказанного, для обогащения его подтекстами. Так происходит в первом стихотворении подборки, которое совершенно укладывается в размер мандельштамовского «Отравлен хлеб, и воздух выпит: / Как трудно раны врачевать! / Иосиф, проданный в Египет, / Не мог сильнее тосковать…» и т.д., и ещё одного, написанного примерно тогда же (чуть позже) Александром Блоком: «Рожденные в года глухие / Пути не помнят своего. / Мы — дети страшных лет России — / Забыть не в силах ничего».
Это видится совершенно не случайным, тем более что во всех этих случаях речь идёт о некоторой исходной большой невозможности, которая по ходу развития стихотворения так или иначе преодолевается: от трудных / страшных исходных обстоятельств, от отчаяния — к надежде. Стихотворение Чипиги существенно мягче, осторожнее, тише, смиреннее своих великих предшественников, но автор проходит в нём точно ту же траекторию: от исходного «Я разучился начинать» (заметим, кстати, что о невозможности и беспомощности здесь — вторая строчка, чуть позже мы к этому вернёмся), от неспособности и беспамятства: «Царь в голове не помнит опыт, / Который ты хотел назвать» — к твёрдой надежде: «Когда-нибудь, но точно весть».
Поэт использует тут форму, в которую саму по себе, силой культурной памяти впечатаны надежда и преодоление исходной невозможности: демонстрирует тем самым целительную силу этой формы — и добавляет в неё новые содержания. Как мы уже заметили, о (преодолеваемой) беспомощности здесь говорит только вторая строчка, а первая — о почти невозможной чуткости (возможно, автор заявляет её как императив): «В конце аллеи слышать шёпот» — слышать очень тихую речь на очень большом расстоянии. То есть в данном случае старую форму обживают смыслы, связанные со слышанием, с чуткостью, с возможностью быть услышанным и понятым, — и да, с той самой надеждой: «Беспечное не исчезает / И можно рассказать о нём / Тому, кто гибелью страдает».
(В скобках замечу, что это стихотворение интересно выстроено: в нём горизонтальное движение — «в конце аллеи», «меж оград» — в самом конце переходит в вертикальное и раскрывается кверху: «…кусочек неба».
Вот, кстати, по поводу «царя в голове». Тут стоит обратить внимание и на то, что Чипига работает с автоматизированными фигурами речи (в данном случае это — выражение «без царя в голове»), как бы распаковывая их, детривиализуя, отделяя друг от друга их, казалось бы, намертво слежавшиеся вместе элементы, заставляя эти элементы заново работать в качестве активных фигур, активных участников речевого процесса. Нечто подобное происходит и в выражении «гибелью страдает»: «страдают» — в типовом, стёртом словоупотреблении обычно болезнью, автор же, поставив на место болезни «гибель», даёт тем самым, вероятно, понять и то, что «гибель», подобно болезни, — исцелима, преодолима. И это опять же работает на смыслы надежды, которыми насыщается старая добрая форма.
Происходит такое и во втором стихотворении подборки, в строчке «за тридевять рублей», где слово «тридевять», занесённое сюда из устойчивой речевой формы «за тридевять земель», привносит в текст обертона дали, удалённости, недосягаемости.
Во втором стихотворении вообще происходит много интересного. Самое очевидное — то, что и тут — и частичной цитатой, и ритмически — окликается один из классических текстов, на сей раз пастернаковский: «Мы были музыкой во льду. / Я говорю про всю среду, / С которой я имел в виду / Сойти со сцены и сойду. / Здесь места нет стыду». Понятно, что классические тексты зря не окликаются, — тут тоже происходит некоторый обмен смысловыми элементами, заимствование их с последующей коррекцией. Первоисточник, к которому отсылает нас Чипига, — это текст принятого, принимаемого поражения; в сущности, текст катастрофы. Во втором стихотворении подборки, кажется мне, представлена ситуация в Раю после грехопадения, инициировавшего человеческую историю (в такой интерпретации становится понятным не находящее себе никакого иного подтверждения местоимение «с ней» («но что с ней сталось» — даже без вопросительного знака, в сущности ведь известно, что с ней сталось), — уж не Ева ли эта «она», надкусившая некогда запретное яблоко? — которое валяется теперь в опустевшем, необитаемом райском саду, затянувшееся льдом, никому не нужное — «никто его не ку». Слово «кушает» (за которым устойчиво закреплены обертона жеманности, манерности) вначале вызывает тут протест, пока не сообразишь, что это — ещё и слово из детского лексикона, с ним обращаются к детям, — а тут и обратиться-то не к кому. Катастрофа грехопадения, устроенная неразумными детьми, — это ещё и катастрофа сиротства, утраты изначальной защищённости, исходной весомости существования: «пустяк» сиротства. Не договоренное до конца «не ку» — обломок разбитого, утраченного детского мира.
Читатель не раз обратит внимание на то, как настойчивы в разных стихотворениях Чипиги образы детства: «Будешь ли ты беречь наших детей, собака?» (заметим, что этот вопрос остаётся вопросом, ответа на него нет; будут ли дети защищены — сомнительно; все представленные здесь стихотворения, взятые вместе, наводят на мысль, что, скорее всего, нет), «мы были голыми / когда рождались», «страна это дети на фронте» (это цитата из, пожалуй, самого прямолинейного, почти публицистического стихотворения подборки, в котором почти всё названо своими прямыми именами), «сегодня мне улыбнулся ребёнок»… Детство у него родственно смыслам уязвимости, утраты, боли («и я поверил когда-нибудь / он назовёт своё имя без боли») — тоже настойчивым, сквозным, присутствующим практически в каждом стихотворении подборки и, очень возможно, образующим с детством единый смысловой комплекс. Сама свобода у него — «нежная», уязвимая.
Вот тут начинаешь понемногу понимать, что сквозные темы — ну, конечно, не всей поэтической работы Алексея Чипиги, но этой подборки — уж точно: осень (метафизическая, конечно, хоть и выговариваемая в природных образах) — осень поздняя, почти начало зимы, хотя ещё не совсем она («последние листья», «единственные танцоры на грани мрака»; «осенние), холод, неуют, незащищённость, неотделимые от детства («мы были голыми / когда рождались / и поэтому нам понятны осенние ветви»), оставшаяся позади огромная, жизнеобразующая утрата («остров без дикаря / скрипка без скрипача»; «погибла такая страна»), которая уже состоялась, и остаётся обживать оставшееся после неё, уже неотменимой, огромное неуютное пространство распавшегося мира («с этим смириться всем») — и возможности надежды, которая острее всего понимается и требуется именно изнутри тотально незащищённого состояния и обретается именно «вдали», где-то очень далеко от ныне переживаемой осени — «ранней весной».
Рецензия 2. Ирина Машинская о подборке стихотворений Алексея Чипиги
В своих откликах, обсуждать которые по разным причинам не представляется здесь возможным, я стараюсь не искать аналогов, тем более предшественников. Более интересно для меня увидеть текст как один, вне «влияний» и литературной экологии, услышать одинокий голос человека.
И тем не менее, когда пару лет назад я написала об Алексее Чипиге, вернее, написала ему, я упомянула раннего финского модерниста Генри Парланда, полунемца-полуангличанина из Выборга, с родителями бежавшего из России, в финской школе написавшего первые стихи по-шведски и так в этом языке и оставшегося до своих финальных 22 лет. Писавшего их по-эмигрантски, как бы строя узкие башни из кирпичиков. Разными своими свойствами, словарем, типом очарованности стихи Чипиги напомнили мне тогда Парланда. Позволю себе привести цитату из этой «открытки» Алексею. «…Это тоже атомарные стихи: расщепление языка и вновь собирание. Последняя жизнь стихотворений, сложенных из образов-знаков, слов-знаков, последнее их рождение. И Вы очень смелы (как и Парланд), только он — от одного отчаяния, от своей эмигрантской чужеродности, в том числе языковой, а Вы от какого-то другого. Вот Вы можете сказать в стихах: внешний вид — без иронии — и это здорово, бьюсь об заклад, этого ни в одном русском стихотворении еще не было. Вместо раннемодернистских элегантностей̆ у Вас — жалость, но без тоски, очарованность — без тоски. Ничего ноющего, поднывающего — такая удивительно здоровая печаль…».
И вот через три года — новая подборка. Совсем другое время — и всё другое. Если тогда я говорила, в связи с Парландом, об атомарности, то здесь уже какие-то элементарные частицы. Вещество мира сведено к минимуму, как раствор, в котором уже не само вещество, а лишь его следы. И как такой гомеопатический раствор сохраняет свойства вещества, так и эти стихи каким-то загадочным для меня образом сохраняют верность миру, основному его устройству.
Скромная до аскетизма подборка Чипиги удачно дана в одном выпуске со стихами Степана Самарина, основанными, в большой степени, на памяти, ее вибрации. А тут — стихи, ушедшие за грань памяти, за её горизонт. Центральный образ — тоннель, последняя пустота его. И если есть в этом фильме сквозной мотив, то это то, что было и что будет, конец и начало тоннеля. Собственно, можно рассыпать и снова собрать вот эти несущие фрагменты:
Я разучился начинать
Как много слов тому назад.
сквозняк
Не узнавшим, где лево, где право.
жаль номера телефонов
которые ветер выучил наизусть
но уже не знает чьи они
лишь предчувствуя длинный туннель и поезд
поезд последней отваги
когда-нибудь
он назовёт своё имя
жизнь усилие нежнойсвободы
обретённой вдали
они взяли в библиотеке [то есть, во временное владение и существование — И.М.]
книгу полёта
что вернут её ранней
весной
(Здесь перемешаны цитаты из разных стихотворений Алексея Чипиги, представленных в подборке. — Прим. ред.)
Этим стихам присуща дальнозоркость — они видят то, что далеко позади, и то, что далеко впереди. И там, где у Самарина акварель, у Чипиги — графика, причем доведенная до конца: палочка, палочка, вот и вышел человечек (в тексте — слон, неважно). Рифмовка, намеренно прямая, как каркас. Никакой плоти. Причем и здесь, как и в тех первых прочитанных тогда стихах Алексея, удивляет своеобычный способ постройки — способность слов стать как-то бочком и вдруг выразить новые смыслы, сопротивляясь банализации поэтической речи (и речи вообще).
Стихи удивляют не только своим минимализмом (посреди нынешних морей слов и пустословий), непоказным смирением, стоицизмом и пренебрежением легкодоступным аффектом. Это вообще, во всякие времена — а в наши сейчас, для нас, особенно — очень достойная позиция.
И все же — вопросы к обеим подборкам, Степана и Алексея: а какие задачи ставит перед собой стихотворение (не поэт, а именно сам текст, стихотворение-существо)? Какую работу совершает это существо, стихотворение, что (какого рода материал или поле) оно преодолевает? И в какой момент мы понимаем (решаем, чувствуем?), что стихотворение эту работу совершило, и отпускаем его?
Рецензия 3. Исмаил Мустапаев о подборке стихотворений Алексея Чипиги
Анализ подборки, представленной Алексеем Чипигой на обсуждение, я начал с вещей необязательного (на первый взгляд) порядка. С того, что с легкой руки Михаила Кузмина периодически обозначают как «дух мелочей прелестных и воздушных». Я имею в виду сформированный Алексеем и полюбившийся мне очаровательный образ «яблока во льду». Именно этот образ сразу же, со второго стихотворения подборки, вовлекает нашего автора в контекст культурного диалога, благодаря которому, внутри одного творческого пространства, активно существуют и Алексей Чипига, и русский Серебряный век, и прочие созвездия того, что неотделимо от питательной формулы «звезда с звездою говорит». Давайте вспомним, ведь «яблоко во льду» есть не что иное, как кузминское «Шабли во льду»: «И “Шабли во льду” нами не позабыто».
Главное здесь не уходить в крайности и не позволить себе сопоставить образ, сформированный Алексеем, с бульварно-гастрономическими опытами Северянина, с его скандально известными «ананасами в шампанском». Хотя и по отношению к тому же «Шабли», например, Анна Ахматова высказывалась, по меньшей мере, пренебрежительно. Где грань, отличающая катарсис перед творением подлинного искусства, от сентиментального блаженства перед продуктом потребления, словом, от востребованной большинством попсы? Все очень просто. Грань эта уже давно и четко выведена. «Проповедник», «оракул» попсы может публично объявить: «Я, гений Игорь Северянин». Плоскостная литература декламирует таким образом нечто предельно претенциозное.
Подлинное же искусство позволяет себе быть «глуповатым» той «глуповатостью», за которой прослеживаются ум и сердце автора-друга, автора-собрата. Более того, подлинная литература этой «глуповатости» не стесняется и не тушуется перед её искренностью. Исходя из сказанного, я бесконечно благодарен Алексею, что он открыл для меня не графоманскую, словесную подкованность и изобретательность, а своё сердце. Доброе и предельно честное.
Поэтика Чипиги пропитана и обусловлена телесностью как синонимом авторской достоверности. Его стихотворения будто на физиологическом уровне передают телесную ритмику, пластику и, самое главное, запах тела. И эта тенденция заключает в себе два аспекта восприятия. Первый — сугубо технический (здесь речь идёт о таких нюансах, в частности, как метрика стиха). Второй — философский.
Начнём с первого.
Его телесность и в то же время свобода полёта фантазии (уже как художника) не в том, что он подмечает исключительно «мелочи» человеческого поведения, а в том, что сама его версификация, стихотворная ритмика — человекоподобна и правдива:
мы были голыми
когда рождались
и поэтому нам понятны осенние ветви
и руки
которые переплетаются
на фоне неба рождений
неба надежд
В этом стихотворении ритм и стихотворный размер выходят за рамки любого направления и любой схемы. Они уверенно идут к интонационному телу, к стопроцентной точности жизненной артикуляции. Сама жизнь как бы врывается в текст и в финальной строке меняет уже смысловую концепцию стиха. Заметьте, если изначально речь шла о буквальных, интимных процессах физиологии (пусть и обрамлённых в консолидирующее «мы»), то в конце автор рисует нам уже метафизический «фон неба рождений». Таким образом, Чипиге удаётся передать универсальное переживание сквозь призму имманентного опыта работы с чувствами, индивидуального опыта «воспитания» этих самых чувств. От лирических «мелочей» ему удаётся прийти к лирическому же, но универсуму. В том числе и в этом заключается настоящее мастерство художника.
Соответственно, если затрагивать второй аспект осмысления телесных текстов Чипиги (философский), только ритмикой и пластикой мы не отделаемся. Всё гораздо сложнее. То, что автор иллюстрирует нам торжество тела, вовсе не обязательно хорошо и эстетически приятно. Для Алексея тело отличается, как и, в принципе, любая объемная категория, валентностью, катастрофической изменчивостью и вереницей уровней его, этого тела, понимания. Как и для раннего Заболоцкого. Вот вам и ещё одно не «странное», а вполне закономерное «сближение». Взять, хотя бы в качестве примера, отрывок из стихотворения 1929 года «Искушение»: «Изо всех отверстий тела / Червяки глядят несмело, / Вроде маленьких малют / Жидкость розовую пьют». Страшные стихи, как и у Чипиги: «…чтоб сквозняк им ласкал подвенечную кровь». Повторюсь, перед нами явлено окончательное торжество плоти.
На этом физиологическом балу нет места ничему, кроме мясных мух. Такие понятия, как дух, душа, сюда не просто не включены, они здесь некорректны, и проявление их здесь невозможно. В другом, более раннем стихотворении «Белая ночь» (1926) Заболоцкий вообще отождествляет всё мироздание с разлагающимся и смердящим трупом: «…льётся в окна, липнет к крышам / Вздымает дыбом волоса…// И ночь, открыв молочные глаза, / качается в спиртовой банке / И просится на небеса». И в этом диалоге культур Чипига словно ставит жирную точку, берёт финальный аккорд: «Вот так, вот так и будет тело / Бескомпромиссное как есть. / За ним дворы, кусочек неба».
Но существенные отличия между ними (Чипигой и Заболоцким) в этом контексте, безусловно, присутствуют. Заболоцкий описываемого периода беспробудно мрачен. В его модели восприятия и поведения, за и вне разлагающегося трупа, нет ничего. Такая же смрадная пустота. Стихотворения же Чипиги и конкретно эта подборка всё-таки своим основообразующим содержательным посылом несут и в какой-то степени даже пропагандируют жизнь. Недаром в самом первом из всего спектра представленных стихотворений на импровизированную сцену авторского высказывания выходит «беспечное», которое «не исчезает». Это то самое «беспечное», которое когда-то давно немецкий теолог Рудольф Отто зафиксировал как «священное» в одной из своих известных книг. Только если у Отто «священное» (читайте «трансцендентное») рождается спонтанно, то у Чипиги его «священное» достигается только «потом и опытом».
Через «пот и опыт», через усилие Алексей ведёт читателя (и себя) к просветлению. Спасение от катастрофы любого масштаба он видит, конечно же, в творчестве, в акте творения. И даже если само по себе творчество не способно ни от чего спасти в жизни повседневной, где гегемонными субстанциями выступают буквальность и пошлость, то пусть хотя бы на бумаге нам будет подарена благотворная иллюзия обретения «нежной свободы» и вселенской теплоты:
они взяли в библиотеке
книгу полёта
упоительную настолько
что вернут её ранней
весной
Рецензия 4. Евгения Риц о подборке стихотворений Алексея Чипиги
Стихи Алексея Чипиги я читаю давно и очень люблю. Это метафизическая поэзия с мелькающей иногда нарочитой простотой, напоминающей (не по форме, а серьёзностью красивого своего лукавства) простоту Аронзона. Впрочем, здесь первое же стихотворение подборки заставляет вспомнить не столько Леонида Аронзона, сколько другого певца красоты в русской поэзии, более давнего – Афанасия Фета, и в данном случае это, скорее всего, не только ассоциация читателя, но и предусмотренная автором отсылка – фетовский шёпот в аллее. Однако уже во второй строке Фет оборачивается Тютчевым – не красота мгновенного впечатления, а красота мысли, умопостижения мира.
Перед нами философская поэзия, обладающая летящей, скользящей прелестью импрессионизма. «Царь в голове» в начале подборки – это в некотором смысле декларация того, что нас ждёт дальше. Стихи становятся всё задумчивее и задумчивее, так что временами логический строй временами полностью вытесняет импрессию – с тем, чтобы через несколько строк она пленительно возвратилась, оборотилась, обернулась. Пёс оборачивается лесом, новорождённый гол, как дерево в лесу, – и всё это столь же вовне, сколь и в сознании, сознанием творится. Красота, выступающая изначально как импульс, теперь более интуитивна, чем импульсивна, – она выступает, схватывается мгновенно, но невозможно без разума, даже если в этот момент разум не осознает самое себя (это, собственно, и есть интуиция). Номера телефонов – нечто умственное и символическое – отныне шепчет ветер, в этом современный пантеизм мыслящей природы.
Рецензия 5. Светлана Богданова о подборке стихотворений Алексея Чипиги
Признаюсь сразу: чтобы проникнуться этими стихами, мне пришлось их перечитывать несколько раз, и все равно подборка казалась мне слишком герметичной и слишком несбалансированной, пока я не посмотрела стихи Алексея Чипиги на сайте «Сетевая словесность». И тогда кое-что для меня прояснилось.
Но все же, повторюсь, подборка, которую автор предоставил для «Полёта разборов», не выглядит цельной. Ощущение, что Алексей хотел просто обозначить те направления, в которых он движется в настоящий момент, те области поэтического, которые ему интересны прямо сейчас. Возможно, я не права. Считайте, что это — вопрос автору от внимательного реципиента.
Итак, на сайте «Сетевая словесность» я обнаружила высказывание Алексея Чипиги: «Считаю себя, несмотря на литературное образование, простодушным читателем, ибо сначала — чувство, а потом уж — анализирующая его мысль». И вот это стремление к простодушию, как мне кажется, делает из Алексея не только интуитивного читателя, но и интуитивного поэта. Отсюда, вероятно, и простые, а порой и клишированные рифмы, как в стихотворении «В конце аллеи слышать шёпот…» (начинать/назвать, понимает/исчезает, оград/назад, есть/весть), или, как в стихотворении «ты помнишь яблоко во льду…» (льду/саду, его/самого), отсюда и сбивчивые ритмы, характерные для современных дольников, как в стихотворении «Стройный верный пёс, последние листья…».
Но дали уже превзошли ожидания многих,
А листья — единственные танцоры на грани мрака.
Мы подождём исчезающих в эхе хлопьев.
Будешь ли ты беречь наших детей, собака?
Отсюда, от этого «простодушия», и сложные образы, не всегда понятные читателю ассоциации и логика.
Беспечное не исчезает
И можно рассказать о нём
Тому, кто гибелью страдает,
«Вот так, вот так, и будет слон».
«Вот так, вот так и будет тело
Бескомпромиссное как есть».
За ним дворы, кусочек неба.
Когда-нибудь, но точно весть
Кстати, если обратить внимание на пунктуацию в стихах Алексея, то она тоже кажется «простодушной». То автор ставит знаки препинания сообразно правилам, то и вовсе их игнорирует, как принято у многих современных поэтов. И в итоге я (как человек, который тоже иногда пишет стихи) начинаю предполагать, что здесь запятые и точки играют роль исключительно интонационную. Вероятно, Алексей их оставил для себя, чтобы правильно произносить эти строки на поэтических вечерах. Во всяком случае, складывается такое впечатление.
Моя задача как критика — встроить эту поэзию в какое-то поэтическое поле, окружить ее другими стихами других авторов, которым она сродни. И это было для меня не просто. Особенно сбивали три последних стихотворения подборки, у которых явно азиатские корни, — «снятся живые…», «сегодня мне улыбнулся ребёнок…», «они взяли в библиотеке…». Кстати, именно эти стихотворения легли мне на душу и показались невероятно глубокими в своем минимализме.
Однако основная масса подборки демонстрировала нечто иное. Некий — довольно, впрочем, естественный — примитивизм (вспомним то самое «простодушие»), деконструкцию синтаксиса, нарочито скороговорочное письмо, сходное то ли с поэзией заговоров, то ли с детским бормотанием, то ли с ворчанием юродивого. Такой прием часто использует в своей поэзии Данила Давыдов. Зная Данилу и его филологические интересы, я бы обозначила его набор приемов как стремление к «просвещенной», «литературной» наивности. Она, эта квазинаивность, позволяет избавиться от пафоса — даже когда затрагиваются условно пафосные темы, и позволяет снять важность поэтического, избавиться от самой «поэзии» — в поэзии.
Примерно то же я наблюдаю и у Алексея.
никто не кушает его
хоть пламенем согрей
пустяк сиротства самого
за тридевять рублей
Или:
главное главное что
список желанных стен
сделано из ничего
с этим смириться всем
остров без дикаря
скрипка без скрипача
где вы скрипач и дикарь
полубезумное я
И совершенно другое впечатление производят три стихотворения из подборки, где, напротив, проявляется и пафос (например, в стихотворении «серьёзно то…» и «жаль номера телефонов…»), и даже — с моей точки зрения — избыточный драматизм, свойственный поэзии маньеризма («Тут красивые женщины сходят с ума…»):
Тут красивые женщины сходят с ума,
Тут любые мужчины стареют,
Был диагноз «погибла такая страна»,
А теперь в это, веря, не верят.
Откровенно говоря, я не поклонница жанра, да и вообще, почти любая гражданская лирика у меня вызывает сомнение — то в искренности, то в мастерстве поэта. Филигранно, без излишнего надрыва и с очень тонкой, с очень естественной интонацией, это делают немногие. И те, кто делает, не соблюдают чистоту жанра, но подмешивают гражданское в лирическое, и лирического там больше, чем гражданского. Из ушедших это — Бродский. Из современников, пожалуй, Гуголев и Григоров.
Что до стихотворения Алексея, я бы позволила себе высказать рекомендацию. Мне кажется, если уж обращаться к такой избыточно-манерной поэзии, то доводить ее до абсурда, стремясь к кабаре, к бурлеску или, как вариант, к жестокому романсу. И тогда на такой текст найдется свой Вертинский, который понесет эту поэзию в массы. (Смайлик).
Ну и хочу еще с удовольствием отметить в текстах Алексея Чипиги неожиданно обнаруженное мной влияние поэзии Яна Никитина («Театр Яда»), которое чувствуется именно в подборке «Сетевой Словесности». Здесь есть и склонность к гиперметафоричности и даже такой же сложной лексической и понятийной нагроможденности, какую я встречала только у Яна. Честно говоря, мне приятно об этом упоминать, ведь Ян Никитин и Данила Давыдов для меня как раз те, с кем я делила одну парту в Литературном институте, — и в прямом, и в переносном смысле.
Для тех, кто в курсе, о чем я говорю, процитирую стихи Алексея, не вошедшие в нынешнюю подборку.
Ну а так прямой стыд одному без налёта грязцы.
Память — кровосмесительный пекарь, а ну подведи.
Отрешенность глухая барочной порочной моей полноты;
Под наркозом мерцающим влажные дремлют киты.
(«Пусть тебя бережёт самой лучшей весны изумрудная власть…»)
На этом я, пожалуй, закончу. И призову почтеннейшую публику ознакомиться со стихами Алексея Чипиги в Интернете. Нынешняя подборка не раскрывает таланта этого, на мой взгляд, очень интересного поэта.
Подборка стихотворений Алексея Чипиги, представленных на обсуждение
Автор о себе: «Родился в 1986 году в Таганроге, в котором живу и сейчас. Поэзия для меня — это надежда на нечто верное и единственное среди множества образов мира».
***
В конце аллеи слышать шёпот:
Я разучился начинать.
Царь в голове не помнит опыт,
Который ты хотел назвать.
А ветер всё вдруг понимает,
Гоня усталость меж оград.
Беспечное не исчезает,
Как много слов тому назад.
Беспечное не исчезает
И можно рассказать о нём
Тому, кто гибелью страдает.
«Вот так, вот так и будет слон».
«Вот так, вот так и будет тело
Бескомпромиссное как есть».
За ним дворы, кусочек неба.
Когда-нибудь, но точно весть
***
ты помнишь яблоко во льду
я помню яблоко во льду
но что с ней сталось след в саду
никто его не ку
никто не кушает его
хоть пламенем согрей
пустяк сиротства самого
за тридевять рублей
***
Стройный верный пёс, последние листья.
Он ставит их мелодию для внезапных прохожих.
Танцуйте же, как они, я буду беречь вас —
Говорит его вид, его примерная поза.
Но дали уже превзошли ожидания многих,
А листья – единственные танцоры на грани мрака.
Мы подождём исчезающих в эхе хлопьев.
Будешь ли ты беречь наших детей, собака?
***
серьёзно то
что мы были голыми
когда рождались
и поэтому нам понятны осенние ветви
и руки
которые переплетаются
на фоне неба рождений
неба надежд
***
Тут красивые женщины сходят с ума,
Тут любые мужчины стареют.
Был диагноз «погибла такая страна»,
А теперь в это, веря, не верят.
А теперь это нехотя соблюдено.
Ведь страна это дети на фронте.
Как помочь им? Открыть ли в Европу окно
На какой-то отчаянной ноте
Чтоб сквозняк им ласкал подвенечную кровь,
Не узнавшим, где лево, где право.
Слишком много не требовать. Быть мудрым вновь,
Но пускает ли Бог быть лукавым?
***
жаль номера телефонов
которые ветер выучил наизусть
но уже не знает чьи они
лишь предчувствуя длинный туннель и поезд
поезд последней отваги
***
что ты устроил рай
нет я устроил ад
то есть наоборот
то что хочу сказать
главное главное что
список желанных стен
сделано из ничего
с этим смириться всем
остров без дикаря
скрипка без скрипача
где вы скрипач и дикарь
полубезумное я
***
снятся живые
и сходишь на остановке рассвета
жизнь усилие нежной свободы
обретённой вдали
***
сегодня мне улыбнулся ребёнок
и я поверил когда-нибудь
он назовёт своё имя
без боли
***
они взяли в библиотеке
книгу полёта
упоительную настолько
что вернут её ранней
весной
