29 января 2023 года в формате Zoom-конференции состоялась 83-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Степан Самарин и Алексей Чипига, разбирали Ирина Машинская, Исмаил Мустапаев, Светлана Богданова, Ирина Чуднова (очно), Ольга Балла и Валерий Шубинский (заочно). Вели мероприятие Борис Кутенков и Марк Перельман.
Представляем рецензии Ольги Балла, Ирины Машинской, Светланы Богдановой, Исмаила Мустапаева, Валерия Шубинского и Евгении Риц о стихах Степана Самарина.
Обсуждение Алексея Чипиги читайте в этом же номере «Формаслова».
Видео смотрите в группе мероприятия.
Рецензия 1. Ольга Балла о подборке стихотворений Степана Самарина
Главной установкой, лежащей в основе стихов Степана Самарина, мне представляется детская доверчивость — что никак не означает ни простоты (внутренние движения в его стихах очень сложны), ни наивности. И здесь мне в очередной раз кажется, что организаторы «Полёта разборов» подбирают обсуждаемых поэтов в пары по внутреннему соответствию: мы имеем возможность обратить внимание на важность темы детства и детскости, родства её с темой катастрофы, утраты и уязвимости в подборке Алексея Чипиги; но у Самарина это коренное детство (во многом) другое. Тут можно говорить, скорее, о чём-то вроде принципиальной раскрытости, доверчивости: так слеза (кстати, один из сквозных образов), безропотная, «ощущает свет / и ему подставляет себя вся / как есть» — и именно потому она «зрячая», и её в этом отношении можно поставить в пример человеку: «зрячим быть как слеза». Так карандаш, выводимый на свет таинственным «уголёчком», тлеющим внутри человека, «всему верит» — и это составляет единое целое с тем, что он «пишет и пляшет». Так и сам лирический герой, говорящий из точки начала жизни, видящий её как огромное лето, чувствует, что ему в предстоящем беге — «средь пионов бежать далеко» — «не больно упасть», даже если при этом «нестерпимо» обдерёшь колени, и видит перед собой «высь / в золотистых лучах синь без предела». Да, такая раскрытость означает и ранимость, и потребность в защите — но и постоянную, я бы даже сказала, разлитую в воздухе возможность её обрести.
Мир у Самарина во всех своих частях и в целом живой и одушевлённый: «тёплый троллейбус / по маршруту идёт так же / как течёт кровь». Он родствен человеку, ориентирован на него, готов подставить «световое» плечо, на котором можно поспать, заботится о нём («у всего жизнь / шарф повязывает, он слетает // и опять, терпеливая, его поправляет»). Кстати, «шарф» (образ уюта, защиты, тепла) встретится в его стихах не раз (так, из слов, сплетая их в вязь, можно сделать шарф — куда лучше, чем пращу; и снова: «голос становится <…> шарфом»), и это явно не случайно.
Мир, увиденный глазами поэта, никоим образом не безмятежен, ему очень знакома боль как одно из его ведущих свойств, он её всё время чувствует. Жизнь «дрожит», она уязвима вся в целом («и неудобно и беззащитно оно / нежное веретено слабое», говорит поэт о внутреннем тепле человека). «Нежность, беззащитность» встретятся нам и в другом стихотворении — причём там они, очень нетипичным, но неожиданно-убедительным образом, будут свойствами «маленького звоночка» смерти. Именно поэтому жизнь дорога, и с нею можно вступить в диалогическое взаимодействие, напрямую обратиться к ней: «сохрани меня ты / возвращая к основам простым», — не сомневаясь, что будешь услышан.
То, что «на свете всё / хорошо», поэту, как он признаётся, «привиделось в воздухе», он не обольщается мыслью, что так оно и есть, — но важно, что привиделось ему именно это. Совсем уж редко и удивительно — но мировосприятию Самарина очень соответствует, — что и сама весть от смерти о том, что она есть, — весть осторожная, «скелетик» вести — добрая, причём поэт даже повторяет это дважды: «доброй, доброй», и след её — «голубиный».
Я бы сказала, что — без упоминания всуе имени Бога — в этой поэзии, в лежащем в её основе отношении к миру и человеку есть что-то коренным образом религиозное. «Достаток великий, в котором уже / каждый жил от истока своих дней / и ему приготовлено было поныне / царство» — это, конечно, достаток бытия, изначальная благость, исходная онтологическая доброкачественность мира и самого человека, несмотря на все последующие — после сотворения — травмы и ошибки. Само бытие — подарок человеку: «от скрипа качелей, от материнских локтей / в подарках весь мир». В этом есть, однако, что-то от ангельского зрения: подарки мыслимы даже «от немости ночи, от сумрака затяжных зим / обновившихся ран». Всё это не отменяет одиночества человека — «ты один, ты один», — но это одиночество наедине с миром, «посреди простора», и человек в нём «всё равно ведь как бы всем / и всему — родной», как сообщает в одном из стихотворений неназываемому адресату неназванный собеседник.
Вообще, если подбирать формулу, я бы назвала Самарина поэтом открытой возможности: от простых основ «всё возможным становится дальше». «Мир весь» (а поэт постоянно оперирует категорией именно всего мира, это мир в целом говорит с человеком всегда, даже через мельчайшие, хрупкие детали, вроде шарика с ёлки. Вообще, самое важное и точное у Самарина — нежное, «лёгкое, как тельце осы убитое», легко сдуваемое ветром, называемое уменьшительно — «звоночек», «уголёчек»), так вот, весь мир у него — не только «просьба», но и «обещанье».
Рецензия 2. Ирина Машинская о подборке стихотворений Степана Самарина
Первое впечатление: обрывочность, лоскутность мира и его картин (кадров). Мир этот тёплый, детский. Клочья тепла — как бывают клочья тумана. В этом смысле вспоминаются Григорий Стариковский («Птица разрыва») — и, конечно, Василий Бородин. Второе: известная статичность этих картин (длящихся кадров), но в этой статике — вибрация, колебание, дрожь, трепет мира вокруг некоей точки. Эта точка — тут нет никакой тайны — конечно, «я». Это «я» всё ещё по-детски одиноко, один среди простора (несмотря на заполненность детскими вещами и детскими людьми). Картины смазаны — как сквозь слюдяное радужное окошко, в разводах — и это впечатление создаеёся смазанным синтаксисом. Вещей немного, но вокруг каждой вещи — некий ореол.
Дальше — речь: чья речь? Это язык взрослого, но так устроенный, что кажется выражающим доречевое детское видение. В этом тоже лоскутность. Этих кадров немного — один обобщённый вечер, один день, один мамин свитерок. Как фотоальбом, (бес)ценный тем, что фотографий там единицы, а не как сейчас — миллион. Эта «детскость» неслучайна и очень интересна сама по себе, ибо на наших глазах происходит в литературе та эволюционная ювенилизация, которая свойственна нам как биологическому виду и которая, по мнению антропологов, ускорилась за последние столетия. Язык такого сознания — скорее язык связей, чем язык смыслов. Тяга связать, обвязать, обернуть (от взрослого тут: защитить) — лентой шарфа, голоса, ветра. Интересно, что и у Стариковского шарф — постоянный образ. Но тут эти линейные вещи, хоть и охватывают и пытаются стянуть элементы зримого вещного мира, сами оказываются летающими обрывками. Стихотворение их подхватывает и теряет, роняет, бросает. И в самих кадрах, и между — много воздуха, зияний. Движение стихотворного сюжета так скрыто, что возникает ощущение, что его и нет.
Несомненное достоинство этих стихов — очень интересная работа со строфикой, строкой, осторожной, деликатной (тоже в каком-то смысле акварельной) и неслучайной (те связи, о которых сказано выше) полурифмовкой, работа на отголосках. Эти особенности ритма и акустики, кстати говоря, ещё очевиднее в прекрасном авторском чтении.
Второе: интересная, тоже весьма кинематографическая, игра с масштабами, смешение их, например, естественная и не удивляющая возможность находиться у края слезы.
Несомненный для меня недостаток: словарь. Сердце, звоночки, уголечки и т. д. Результатом является не просто сентиментализация, для одного читателя невыносимая, а для другого, может, и симпатичная, а как раз снятие того волнения, к которому стремится текст. Ведь самое интересное и захватывающее в нашем ремесле — это способность вызвать, а не назвать — эмоцию, смыслы. Эмоция вызывается не намеренно и не с помощью аффекта, чувствительность к которому снижается на наших глазах, а той самой тайной та-та-та, та-та-та-та, та-та — стыковкой элементов стихотворения, рождающей новые смыслы.
Итак: что мне симпатично в этих стихах, — кроме естественности, тепла, живой вибрации мира, света и воздуха, живой (то есть отражающей особенность нашего зрения, особенно в детстве) кинематографической разномасштабности, обаяния стоящей за текстом личности? Образный и речевой минимализм (то есть известная скромная сдержанность) преодолевающего себя одиночества.
Рецензия 3. Светлана Богданова о подборке стихотворений Степана Самарина
С поэзией Степана Самарина я познакомилась на дружественном проекту сайте «Формаслов», и там же было прекрасное, очень короткое и очень емкое предисловие Бориса Кутенкова, в котором тот утверждает, что «тексты Степана Самарина… сами постоянно проясняют себя, возвращают к первоосновам бытия». И с этим я полностью согласна. Как и с тем, что эта поэзия продолжает линию поэзии Геннадия Айги и Василия Бородина. Добавлю от себя: и Мандельштама (здесь я имею в виду его верлибр «Нашедший подкову»).
Но давайте обратимся к подборке, которая мне кажется невероятно цельной. Более того, ощущение, что это — почти что цикл, ведь здесь из стихотворения в стихотворение путешествуют одни и те же мотивы, они переплетаются, повторяются, почти что становясь — в рамках этой подборки — рефренами.
Давайте присмотримся к этим стихам. И, я сразу оговорюсь, цитат будет много, потому что это хочется цитировать, хочется собирать каталог образов, находить связи, познавать вселенную Степана Самарина вместе с его лирическим героем.
Итак, в поэзии Степана маленький мальчик то заболевает, то плачет, то исследует свой крошечный мир, уютный, защищенный, теплый.
если заболеваешь — поспи
на плече световом
на сиденье — тёплый троллейбус
по маршруту идёт так же
как течёт кровь, как пирог
к приезду родные готовят
— неспешно, нерасторжимо
В этих стихах мир лирического героя — это теплый мир шарфов, свитеров, елочных шаров… Кстати, обратите внимание, в подборке — целых три «редких» шарфа в трех стихотворениях:
шарф повязывает, он слетает
и опять, терпеливая, его поправляет
В другом:
говорить, сплетать в вязь
сделав из них пращу, а лучше — шарф
оборачивать вдох, взгляд…
И:
как голос становится ветром или шарфом
и улетает в даль с собой забирая твоё
тепло
А вот — упоминание «свитерка», а с ним — и образа матери, воспринимаемого так, как, должно быть, его и воспринимает малыш: цельной фигуры нет, есть лишь то, что прикасается к маленькому детскому телу, — руки, локти, губы (и папины — губы):
тепло вплеталось ночами вшёптывалось и простиралось
руками мамы под яблоней свитерком в холода
И это тепло мира внутреннего, замкнутого, домашнего, особенно живо и сокровенно проявляющегося в стихотворении «косолапит, играет…» в образе уголёчка:
…а внутри уголёчек тлеет
и карандаш на свет выводит
о том пишет, пляшет, всему верит
…и противопоставляется холодному, зимнему, звенящему внешнему миру. Только посмотрите, как здесь действительно все звенит, и троллейбус, и будильник, и трамвай, звенят и золотые осы, и весть — вроде бы добрая, но опасная, потому что она врывается в тайный внутренний мир и нарушает его баланс, а потому там оказывается таким хрупким «шарик с ёлки»:
патефонной иглой — опускается на сердце смерти
маленький звоночек, голубиный след, скелетик
вести: доброй, доброй — только
пух её витает…
В мире внутреннем много нежного, и оно все как-то кружится, крутится, оборачивается, здесь «нежное веретено слабое», а «нежность в муку обернётся». Наконец, у того самого «шарика с ёлки» «нежные прожилки», которые, конечно же, кажутся причиной его повторяющегося летаргического сна, когда он «канет в вату»… А еще много слез, но эти слезы важнее, мудрее глаз:
это что обрывается вниз — у слезы
полежи у её края:
все прощает она и падает вниз
узелок в горле развязывает и ты вздыхаешь…
Или:
… взгляд
зрячим быть как слеза…
Или:
скоро снег, скоро он всё
закружит заспешит как сон
забиваясь в глаза прячась доспать тая слезой
И выходит, что слеза — видимо, в силу своей прозрачности, своей особой связи и с эмоциями, и с внутренней жизнью тела, и с выражением сокровенного, вынесением его в мир внешний, а заодно и с отражением окружающего, — в силу всего этого она и есть та тонкая, особая связь между двумя вселенными, которая помогает лирическому герою осознать существование того внешнего, холодного, зимнего. Она как бы стоит в самом начале восприятия окружающего, через которое проходит ребенок, открывая для себя так называемую реальность.
и среди забирающих стуж обронённый
детского сердца
герб
только ты ещё здесь
постой
и поплачь и побудь
безответный
всё равно ведь как бы всем
и всему — родной
за тобой
я приду
И, наконец, мотив раны, детской травмы, которая происходит постоянно. Она обновляется, она никогда до конца не затягивается, она становится спутницей лирического героя, она помогает его самоидентификации, она сообщает ему о его вечном одиночестве:
… подарок
от немости ночи, от сумрака затяжных зим
обновившихся ран: ты один, ты один — но
посреди
простора…
…одиночестве — как очень болезненном и в то же время на редкость счастливом переживании, помогающем смиренно воспринимать и долгую жизнь, и смерть, и отсутствие смерти.
вечно мягки коленки его дней
потому не больно упасть
нестерпимо их ободрать, и вставать снова:
от макушки и в высь…
В самом начале я упомянула о традиции, в которой творит Степан Самарин. Но мне еще хотелось бы сказать об авторе, с которым у Самарина явно есть что-то общее. Не столько в поэтике, сколько в мироощущении, в этом созерцании микро- и макромира, в попытке связать их и найти для себя удобное, экологичное, приемлемое и в том, и в другом и остаться как бы между, балансировать на «лезвии бритвы», чтобы остро видеть и остро чувствовать. Этот автор — всем нам известная Надя Делаланд. В ее стихах есть и бережное, и нежное, и оголенное, и пугающее, и детское — все почти как у Самарина.
Будь я издателем, я бы предложила этим двум авторам в силу их родства опубликоваться под одной обложкой.
Слава богу, я не издатель.
Рецензия 4. Исмаил Мустапаев о подборке стихотворений Степана Самарина
Поэтика Степана Самарина, безусловно, философична. Это, вне всяких сомнений, философия тоски. Но тоски не по абстрактным трансцендентным материям. Нет, Степан Самарин не декларирует спасение вне рамок ментального, имманентно прожитого опыта, вне рамок усилия. И речь здесь идёт, конечно же, об усилии душевном внутри одной, единственно верной формулы: «здесь и сейчас».
Если приемлемы терминологические дефиниции в отношении рассматриваемой подборки, то к каждому её стихотворению я бы торжественно прикрепил штамп (в наилучшем смысле) «тоска по настоящему».
В поэзии (во всяком случае, русскоязычной) философская составляющая неотделима от символической. К примеру, завершитель (быть может, наряду с Михаилом Кузминым) русского символизма Иннокентий Анненский так философски переживал и проживал феномен тоски: «Иль над обманом бытия / Творца веленье не звучало / И нет конца и нет начала / Тебе, тоскующее я?». Его ученик (в огромном количестве технических нюансов письма и построения «мизансцены» стиха) Осип Мандельштам трансформировал тоску в более достоверный и в то же время стихийный образ. Имеется в виду образ «бабочки-мусульманки»: «О бабочка, о мусульманка, / В разрезанном саване вся, — / Жизняночка и умиранка, / Такая большая — сия!». У Самарина же символ тоски в ещё большей степени интимен и, в некотором смысле, даже антиутопичен. Его переходящий из стихотворения в стихотворение «шарф» заключает в себе не только экзистенциальную проекцию, но и проекцию социально-политическую:
…у всего жизнь
шарф повязывает, он слетает
и опять, терпеливая, его поправляет
Или:
на острие
горла буду ловить слова
говорить, сплетать в вязь
сделав из них пращу, а лучше — шарф
Или:
…как голос становится ветром или шарфом….
А теперь сделаем акцент на смысловом месседже. «Шарф» Самарина — это и символ удушья, закрепощения, окольцовывания слова заданностью несвободы. С другой стороны, этот же «шарф» по ходу подборки трансформируется в ту же заданность, но которая уже дарует слову, может быть, призрачную, с приставкой «квази», и тем не менее свободу, пространство для целительной прогулки. Поскольку лирический герой Самарина, его лирическое и одновременно безличное «это», либо «оно» (яркой иллюстрацией здесь выступает само название подборки: «Это в воздухе улыбалось»), так и снимает, срывает с уставшей истощенной шеи шарф-хищник. А значит, риторика выстраивается вокруг стихии, не действующей в рамках нормальной, повседневной человеческой логики. Стихии, непонятно за что нас карающей и в такой же степени непонятно за что нас щадящей.
В подобном ракурсе читательского восприятия Самарин — поэт-проповедник стихийности. Это вовсе не значит, что он уходит в дурную заумь, тонет сам и топит свою аудиторию в метафизических реках. Нет. Стихийность вообще всегда посюстороння. Она всегда телесна и всегда в контексте. Самарин как автор максимально демократичен и, с точки зрения исследовательской, благожелательно расположен к любой кажущейся таковой тривиальности. Как и его предшественница Ольга Седакова. Например, в стихотворении «Предпесня» она как бы описывает обыкновенное, ничем не примечательное любовное свидание. Вопрос в том, кто герои этой сцены и как на основе банальности, даже интонационно, рождается вроде бы иносказательная лексика: «Он глаз не поднимает — и вода / глаза отводит. Широко шумит / предания двойная слепота». Заметьте, «двойная слепота» — та же тоска. Сразу вспоминается Михаил Кузмин с его концепцией раздвоенного времени: «Двойная тень дней прошлых и грядущих / Легла на беглый и не ждущий день».
Индивидуальность Самарина выражается прежде всего в его систематичности, тщательной последовательности в точной передаче своего авторского замысла читателю. Он неустанно актуализирует, переводит в значимый для индивида план то, что условно можно назвать вечным, — тоску человеческой души, тоску этой идеальной материи по полному воплощению личной судьбы пишущего и читающего. Именно эта мысль и отражена в словах: «это — нежность, беззащитность — / только в мýку обернётся».
Акт творчества рождает у Самарина не только тоску «идеала» по тому самому «второму» Вознесенского, но, в большей степени, «муку», ношу безграничного одиночества созидателя. Однако подобное вовсе не значит, что Самарин уходит в детскую разновидность слащавой сентиментальности. Никоим образом. Его поэтический мир — мир после катастрофы, когда всё уже произошло. И в пределах этого мира герой Самарина, или то гипотетическое, которое можно хотя бы интуитивно с этим героем совместить, смотрит на последствия тотального бедствия с трагической улыбкой, с просветлённым трагическим весельем. И при этом не уходит ни в какую воинственность, что выгодно выделяет (если затрагивать воплощения авторского замысла) его из девяноста процентов пишущих сегодня.
В этом связи мне бесконечно приятно, что Степан Самарин не увлекается воинственным и потенциально безвкусным романтизмом, а пишет подлинно человечные стихи, очень талантливо и целомудренно переходя от индивидуального опыта проживания к опыту вселенскому, к поэтическому универсуму:
безответный
всё равно ведь как бы всем
и всему — родной
за тобой
я приду
— так
говорил
отлетал, приходил
замирал у
губ
Рецензия 5. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Степана Самарина
Я буду очень краток, но отзыв мой — вполне комплиментарный. Перед нами сложившийся поэт. Из полуобрывочных образов, я бы сказал, образных теней, он умеет создать цельную ткань. Ни одно стихотворение не создаёт ощущения обрывочности и необязательности. Главное чувство, пронизывающее эти стихи, — чувство взволнованной нежности к жизни, настолько подлинной, что ей прощаешь даже проблеск сентиментальности (стихотворение о щенке).
По просодическому и синтаксическому мышлению Самарин близок к линии Айги. Но его интонация — иная, не идеалистически-возвышенная, а земная, образный ряд гуще. Читать Самарина после Айги — все равно что Фета после Жуковского.
Особенность же просодического мышления Самарина — слух на мелкие доли строки, на полустишия. Это совершенно особый вид ритмической организации стиха. Спорадически возникающая рифмовка хорошо его подчеркивает.
Рецензия 6. Евгения Риц о подборке стихотворений Степана Самарина
Стихи Степана Самарина медленные, уютные, отчаянные. Это и есть уют отчаянья, вдох экзистенциальной безысходности. Близкий здесь современный автор — Дмитрий Данилов как поэт (да и как прозаик тоже), близкий не формально, а мировоззренчески, или даже не взглядом, не скольжением по поверхности мира, а вкрученностью в его глубину.
если заболеваешь — поспи
на плече световом
на сиденье — тёплый троллейбус
по маршруту идёт так же
Узнаваемая давка в транспорте, успокаивающе-безнадежное — покой, собственно и есть отсутствие надежды, особенно покой вечный – покачивание рессор (есть у троллейбуса рессоры?), до этого вероятно — стояние застывающими, так что больно потом отогревать, ногами на заснеженной остановке — ситуация знакомая. Здесь, может быть, не только автобус Данилова, но и «под козырьком прозрачной остановки» Логвиновой, но в тоже время ситуация абсолютно авторская, ситуация и мир Степана Самарина.
жизнь
шарф повязывает, он слетает
и опять, терпеливая, его поправляет
Вся жизнь — больное терпение, стоическая радость. Лирический герой Степана Самарина вживается в жизнь, она его собеседник, оппонент и партнёр, одушевлённый персонаж. И то, что она, идёт, длится, хроменькая и неказистая – сильнее отчаянья: «жизнь, — я себя хороню, сохрани меня ты», бережность и любовь – не залог великого достатка, но они – достаток, непрерывный прибыток сами по себе. Жизнь, бережность и любовь у Степана Самарина всегда оказываются синонимами.
Стихи Степана Самарина очень интересны в формальном, языковом смысле, но его новаторский поиск не выпячивается, к нему нужно приглядеться, потому что не он здесь самоцель, а именно это стоическая философия безнадёжной надежды, очень цельная (важно, что перед нами автор с очень целостным внутренним миром, с чётко определёнными им для себя ценностями и ориентирами). Как уже говорилось, покой — это отсутствие надежды, но зачем и надеяться на лучшее, когда всё хорошо уже — хорошо просто потому, что оно есть.
мне привиделось в воздухе что
на свете всё
хорошо
Подборка стихотворений Степана Самарина, представленных на обсуждение
Степан Самарин родился и живёт в Москве. Публиковался в альманахе «Артикуляция», журнале «Флаги».
Степан Самарин // Это в воздухе улыбалось
***
обрывочно — и хорошо
как зима настигает
как плачет будильник
если заболеваешь — поспи
на плече световом
на сиденье — тёплый троллейбус
по маршруту идёт так же
как течёт кровь, как пирог
к приезду родные готовят
— неспешно, нерасторжимо
это что обрывается вниз — у слезы
полежи у её потаённого края:
всё прощает она и падает вниз
узелок в горле развязывает — и ты вздыхаешь
и видишь: у всего жизнь
шарф повязывает, он слетает
и опять, терпеливая, его поправляет
***
замолчишь если — никто и не услышит
сердце с собой говорит: на вот, зашей
как-нибудь и гони — взашей —
меня — на острие
горла буду ловить слова
говорить, сплетать в вязь
сделав из них пращу, а лучше — шарф
оборачивать вдох, взгляд
зрячим быть как слеза —
она безропотна, ощущает свет
и ему подставляет себя вся
как есть
***
стать хотя бы клочком
где ты реешь, где ты дрожишь, дорогая
жизнь, — я себя хороню, сохрани меня ты
возвращая к основам простым, — и от них
всё возможным становится дальше:
эта бережность
и любовь, и достаток великий, в котором уже
каждый жил от истока своих дней
и ему приготовлено было поныне
царство, — от скрипа качелей, от материнских локтей
в подарках весь мир, ореол каждой вещи — подарок
от немости ночи, от сумрака затяжных зим
обновившихся ран: ты один, ты один — но
посреди
простора, — и обо всём его
незамечаемой воли
***
мне привиделось в воздухе что
на свете всё
хорошо
***
как голос становится ветром или шарфом
и улетает вдаль с собой забирая твоё
тепло или сколок крови ютящийся как то
что на губах было на сердце едва
вдоха скорлупка пенка от бегущего молока
и неудобно и беззащитно оно
нежное веретено слабое
вплетена в него какая надежда какое
тепло вплеталось ночами вшёптывалось и простигалось
руками мамы под яблоней свитерком в холода
безоглядно на рощу сквозь её листопад
вальс щемящий потому что прощальный
но обещавший, хоть не видать ничего:
скоро снег, скоро он всё
закружит заспешит как сон
забиваясь в глаза прячась доспать тая слезой
***
я таких тебе приведу стихов
васильковый цвет
и любовь
всех нечаянных трав
одиноких лун
и среди забирающих стуж обронённый
детского сердца
герб
только ты ещё здесь
постой
и поплачь и побудь
безответный
всё равно ведь как бы всем
и всему — родной
за тобой
я приду
— так
говорил
отлетал, приходил
замирал у
губ
***
патефонной иглой — опускается на сердце смерти
маленький звоночек, голубиный след, скелетик
вести: доброй, доброй — только
пух её витает, это — нежность, беззащитность — только
в мýку обернётся, сердце словно шарик с ёлки —
канет в вату, а там скрипнет — в стенки хрупкие иголка
постучится — что там? — снег безмолвный
и безмолвные деревья, и тропинка
не удержишь шарик целым — разобьётся
и погибнут нежные прожилки
или в воздух разветвятся — потихоньку
и тогда увидишь: ветер
ветер, мир весь —
просьба, — или
обещанье, све́тло-
све́тло: тонкие стволы на голом
и смерти — нету
***
ни к
ни — к
чему
ах, твоё —
ах
— не обязывает
не призывает
выпавшее — вдруг
лёгкое, как тельце осы убитое
только связывает — вдох
твой, снег — и
ветер
воздух — большой
только жизнь знает
только сразу исчезает — как моргнёшь
и пойдёшь, уже — идёшь
дальше
***
косолапит, играет
как забывшийся школьник, а будто —
и обрывает, — что знает, что знает? —
ничего не бывает, бывает всё, бывает
на свете — не печальная сторона, не зима — а
золотые осы это звенели, это трели
машин в сугробах, трамвайный звоночек
только свет и играет, только ветер
носит, а внутри уголёчек тлеет
и карандаш на свет выводит
о том пишет, пляшет, всему верит
***
может ждёт меня вечный полёт
как щенок — примостился у щёк
незаметен потому что ещё
он как я — ещё маленький
и от губ маминых
и от папиных — продолжается венами
как по саду дорожка — по ней
средь пионов бежать далеко — лето целое
ждёт — вечно мягки коленки его дней
потому и не больно упасть
нестерпимо их ободрать, и вставать снова:
от макушки и в высь
в золотистых лучах синь без предела
