Марина Охримовская. Гадание на часах. — Цюрих: Media & Tech KLG, 2021. — 220 с.
Бывают книги-улыбки, эссенции приключений: мы читаем их так же, как носим предельные, невероятные в своей изобретательности наряды. Вероятно, на улицу, днем привычным, их не возьмешь, не выкажешь сородичам, но самому себе — или же конфиденту — обнажить сумрачное можно всегда.
«Гадание на часах» — опыт чудесный, симптоматично искривленный: сразу же вспоминаю, отталкиваясь от названия, известную картину Дали, где время ощущается предметом, — тем, что запросто можно потрогать, разоблачить.
Книга стихов Марины Охримовской овеществляет стремительные мгновения прожитого.
Мы, наверное, сильно отвыкли от поэзии веселого действия — той, что не боится эксперимента и демиургической ответственности за наблюдаемое (вот здесь, допустим, придется заново пронумеровать природу, там — опрыскать именами еще такой пугливый мир). Аполлинер с трагикомическими «Алкоголями» кажется столь давно пролетевшей кометой, что любая несерьезность — тем более граничащая с надрывом, пустотой бездны, — ощущается нами едва ли не как преступление.
Книга Марины Охримовской весела. В ней, последовательно раскрывающей читателю обстоятельства авторской жизни, улыбчиво соседствуют друг с другом противоречия, каверзы, вопросы (как правило, поставленные ребром). Аналогично уживаются в книге и языки — русский, немецкий, французский, украинский, словно бы вызволенные с антресолей памяти лишь для того, чтобы объяснить: любое отличие есть лишь подтверждение тайного сходства.
Читая, думал о литераторах совершенно несхожих, обитающих в разновеликих системах духа, — от Николая Олейникова и стаи ОБЭРИУ, которой здесь, в книге, пропитана едва ли не каждая вторая строфа, — до Владимира Гандельсмана и Николая Моршена, мастеров синтаксического самоостранения. Особенно резким мне видится сходство интонации Охримовской с интонацией Моршена — такой же прыткой, игривой, неспособной остановиться, застыть в итоговом облике («Она быстрее зашагает, и я быстрее. Она, споткнувшись, захромает — и я за нею»).
Изначальная, давно подзабытая эклектика.
Наряду с вальзеровскими призраками проходит мимо нас стихотворение «Прогулка» — «тень мастер увидал во сне и в черном вылил чугуне», «и только чайка прокричала, что кто-то плачет под луной», — дабы в ближайшие пару шагов забыться, исчезнуть, уступив партитуру чудаковатым, болезненно игривым терцинам (и снова — Аполлинер, кажется, не страшившийся обращать в поэзию любые элементы быта):
Там под гипнозом интерьера
Один веселый господин
Засунул щеточки усов
Под ленточки моих трусов
Царить мне с этим, а не жить!
В русскоязычной поэзии новейшего времени, безумно увлеченной строгостью, отточенностью формального высказывания (либо же его подставной бесшабашностью, которая при малейшем рассмотрении оказывается бывалым «призраком оперы», разве что с другими пятнами макияжа), эскапады веселой небрежности кажутся чем-то принципиально смелым.
Так работал Альфред Жарри. Так работает Джон Уотерс.
Поэтика Охримовской ценна тем, что не исключает провала в дурной тон, не боится страшных, жутких, заржавелых слов (хотя, признаемся, до Брюсова, препарировавшего надсоновскую лирику словами наподобие «регулярно», ей далеко); компромисс с безыскусностью рождает качественно новое звучание слова. Это и факт триумфа, и факт скуки. Амбивалентная занятность.
В свою очередь, стихотворение, давшее название книге, относительно безлико, прочитывается мимоходом, невзначай, напоминая о столь же условной «Сестре моей – жизни» Пастернака, сонатине «на тему», лишенной изящества прочих, не вынесенных в заглавие художественных опытов. Нельзя, однако, и преуменьшать роли подобных текстов — отдавая себя в жертву коллективному великолепию формы, они цветут полифонией.
Голоса в этой книге теснятся, нервничают, рвутся на волю.
Где-то вновь подмечаем Бориса Пастернака — «понять иных — тяжелый труд», где-то слышим Аллу Горбунову (таково, к примеру, стихотворение «О пользе спорта», сознательно-примитивистской интонацией напоминающее горбуновское «Когда я вырасту большая»), где-то — африканскую школу верлибра, малоизвестных в русскоязычной среде Воле Сойинку (нобелевского, между прочим, лауреата) и Брейтена Брейтенбаха.
Как и у африканских мастеров, художественная мысль Охримовской неразрывно связано с обостренным чувством политического. Показательным среди подобных опытов мне представляется «Те же грабли» — стихотворение, признаюсь, откровенно страдающее от своей же откровенности. В лоб проговоренная боль считывается хуже, чем фантазия на тему; вот и здесь — одна из редких неудач, играющая, впрочем, на руку остальной материи:
За солнце, что встает с востока,
За запад, чье не дремлет око,
За Севастополь, Колыму,
За пайку, ходку, за тюрьму
Куда самобытней, ловчей выглядит «Размышление среды» — плотный барочный верлибр, укорененный в движении незримой кинокамеры. Это и поклон европейскому модерну, знающему, как правильно демонстрировать невозможное (вспомним «Вероломство образов» Магритта), и в то же время — простейшая колыбель, колыбель чистого описания, здесь и сейчас проживаемого наблюдения:
…звезды, дожди, акции и атмосферные
столбы, когда в кромешном никуда
увечная кисть, алая, масляно-кровавая,
между охотою на лис являет нервно
на историческом листочке резвые
запятые, многоточия и точки, когда
идея новая почти, всего сто один раз
разменная, аккуратным патологоанатомом
терзает трепещущее естество, препарируя
атом за атомом
Пир стилевого разнообразия — далеко не главная причина, по которой «Гадание на часах» становится чтением увлекательным. Истинная ценность книги обнаруживается в стихотворениях, вынесенных за условные «скобки», мирно дремлющих на обочине повествования. Это виньетки, эпистолы, трогающие сильнее любого рокота.
«Смешная девочка приснится и улыбнется мне во сне» — за этой прозрачностью, латинской простотой и кроется высший талант Охримовской, — протягивая руку потусторонним жемчужинам русского языка, отражая и Вениамина Блаженного («та девочка — а я ей был смешон…»), и Михаила Лермонтова («и звезда с звездою говорит»), и Константина Батюшкова («и все душа за призраком летела»), и многих других, эта речь — речь первого дня земли — говорит: над нами по-прежнему есть музыка, и любой ужас конечен, в то время как музыка не прерывается ни на секунду, мило посмеиваясь над трубами, горнами, барабанами, ее рукотворными глашатаями.
Кирилл Ямщиков
Ямщиков Кирилл Сергеевич (р. 2000) — прозаик, эссеист, литературный критик. Публикуется в журналах «Знамя», «Урал», «Юность», «Звезда», «Прочтение».
