19 ноября 2022 в формате Zoom-конференции состоялась 81-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Аля Карелина и Александр Шимановский, разбирали Ольга Балла, Андрей Тавров, Юрий Казарин, Светлана Богданова, Ирина Чуднова, Герман Власов и другие. Вели мероприятие Борис Кутенков и Марк Перельман.
Представляем подборку стихотворений Александра Шимановского и рецензии Ольги Балла, Светланы Богдановой, Юрия Казарина, Андрея Таврова и Германа Власова о них.
Обсуждение Али Карелиной читайте в следующем выпуске «Формаслова».
Рецензия 1. Ольга Балла о подборке стихотворений Александра Шимановского
Прежде всего, в стихах Александра Шимановского заметно сильное влияние Ольги Седаковой: в смысле не только интонации, организации стиховой ткани, но и организации внимания — его занимают те же вопросы, что и его (рискну сказать, великую) предшественницу. С задачами такого масштаба очень трудно справиться, но Шимановский, кажется, справляется. Он делает предметом поэтической рефлексии сразу крупнейшие вещи жизни: положение человека на земле и осознание им своего масштаба в мире, структура самого бытия — «кольца волокон» его, наладка оптики для видения всего этого. Ему принципиально важно также размещение человека под Божьим взглядом, обращённость к некоторому неизмеримо превосходящему нас Собеседнику (возникающая в первом же стихотворении) — иногда называемому по имени, иногда нет, а(А)дресат вообще имеет разную степень чёткости, может быть, здесь вообще имеет смысл говорить о мерцающем адресате, — но сам модус обращённости, просьбы, вопрошания, взывания — устойчив до настойчивости, как и интуиция того, что поэта, говорящего, слышат: «Боже, <…> сотвори нам величие», «ибо откуда, скажи…», «Ты, ночь ночей, просвети…», «о спутник, о жемчуг…», «Что остаётся, о Господи Боже?».
(Заметны, кстати, и осколки влияния Целана — в сращенных через дефис словах типа «никогда-нежилой», «груз-взамен».)
Интересно, что Шимановский говорит по преимуществу от особенного первого лица — не единственного числа, а множественного, не от «я», а от «мы» — с позиции сразу всего рода человеческого, человека как вида («сотвори нам величие», «будто нас разбросали»; «никто не занял наши места»). «Я» здесь тоже есть («время спит во мне»), но оно не доминирует. Личное здесь неважно, оно пренебрежимо-мало, автор вообще выходит за пределы личных тем: ему важна общая точка зрения и общий человеческий удел — «любого из нас», он говорит о человеке как типе существования.
У автора заметны устойчивые, сквозные многозначные образы, которые я назвала бы даже персональными архетипами (или, иначе, — большими тематическими областями, открытыми для интерпретаций). Прежде всего — это большие стихии: земля (вариант: камень), воздух (вариант: ветер), вода (вариант: море), самая редкая из стихий — огонь (представленная по преимуществу светом, а по собственному имени названная в представленной подборке единственный раз: «о спутник, о жемчуг — вечный огонь»). Другие персональные архетипы: дом; рука, голос, (не)зрение (вариант: глаза). Ещё интересно у него стремление мыслить большими пространственными объёмами: всей земли, дома, (видимо) собора («Архангельский»). Каждый такой объём поэт видит как совокупность внутренних движений, на глазах у зрителя создающих формы.
Некоторые строки кажутся косноязычными (может быть, намеренно?), а инверсия в них, затемняющая смысл, — насильственной. В строках «…земля/ убывает, чего выше настала», — откуда здесь сравнительная степень, к чему она отсылает? я понимаю, что автор мыслит опущенными звеньями, что и приводит к (кажущимся?) аграмматизмам: тут, видимо, имеется в виду что-то вроде того, что: земля убывает относительно того, чего выше она (ранее) настала». Наконец, я начинаю думать, что, видимо, аграмматизмы — сознательный авторский приём, его способ выведения языка из инерций. То же происходит в строчках: «…время спит во мне — куда глаза»: время спит туда же, куда и глаза? Сон благодаря этому приобретает несвойственное ему обыкновенно значение направления? То же — в обороте «конский волос ты было» — речь в соответствующем стихотворении обращена к «ночи ночей»: «Ты, ночь ночей…» — которая никак не среднего рода. Можно сделать интерпретирующее усилие, конечно, и тут, — предположить, что средний род указывает на неопределимую, непостижимую природу Адресата. Но выглядит как ошибка.
Слово «льнущийся» тоже выглядит ошибкой, хотя можно предположить, что это авторский неологизм — перекликающийся с «льющийся», отсылающий к характерной для автора образности воды, — со значением вроде: одновременно льнущий и стремящийся уподобиться льну.
Кстати же, сама идея (настойчиво применяемой автором) инверсии также не кажется мне удачной. Понятно, что она призвана указывать на возвышенность предмета разговора, но то, что он возвышен, — очевидно и так, это не нуждается в искусственных, нарочито-педалирующих поэтизмах (инверсия — именно искусственный поэтизм), всё это можно сказать прямо, что пойдёт только на пользу стихотворению, его прозрачности при разговоре о предметах заведомо таинственных (соответственно — не нуждающихся в искусственном затемнении).
В последнем катрене этого стихотворения автор, кажется, запутался в падежах — или читатель запутался в авторском построении:
А свет о простом, о, без слов
возвращаемый, знакомом,
многолюдным, как никогда-нежилым
лицом.
(надо сказать, «без слов возвращаемый», вставленное между предлогом и словом, тоже изрядно путает читателя, заставляя сначала принять этот оборот за восклицание-обращение: «о, без слов возвращаемый!»). Откуда тут взялся творительный падеж «многолюдным, …нежилым лицом»? Версию выстроить в принципе возможно: в переводе на конвенциональный русский это предположительно значит что-то вроде: свет КАК многолюдное, как никогда-нежилое лицо [говорит] о простом и т.д. Но первому взгляду это кажется ошибкой / опечаткой, если не прямым нарушением языковой логики.
Но у Шимановского есть великолепные находки — с большим смысловым потенциалом. Замечательно сравнение опустевшего дома с древним веретеном. Очень хорошо: «земля размером с пчелиное трение». Это чрезвычайно точная и объёмная формулировка, много чего в себя вбирающая: и тесноту, и многонаселённость, и движение, и усердие в добывании доступного земным жителям мёда, которое их поглощает настолько целиком, что вся земля оказывается размером с их заботу. И дальше хорошо: земля оказывается также размером с «упорство и просьбу»: человекосоразмерная земля, просьба размером во всю землю.
Рецензия 2. Светлана Богданова о подборке стихотворений Александра Шимановского
Название диптиха «Две метафоры» напрямую, как мне кажется, отсылает нас к поэзии метареалистов, для которых, напомню, «мета» означало и метафизику, и метафоричность*. Недаром диптих стоит в самом начале подборки и задает некий особый тон остальным стихотворениям Александра. И действительно, перед нами поэзия метафорическая, сложная. В ней внутренний мир лирического героя оказывается полифоничен и разомкнут. И в этом смысле, как мне кажется, другой источник поэзии Шимановского — это поэзия Елены Шварц и Ольги Седаковой.
Но — обо всем по порядку.
В поэзии Шимановского так мало «я», и так много «мы» и «ты». Внутренняя жизнь лирического героя оказывается сама по себе полифонична, он не ощущает себя как что-то уникальное и одинокое, он оказывается обобщенным.
Как из провала:
и в той же занятости — рука
нам отпускала бороды,
нам метила звёзды и роняла
безумные сосуды,
услышав прекрасный приказ, —
ибо откуда, скажи,
нам вложен вовнутрь,
роздан камень заемного лика?
(«Архангельский»)
В этой поэзии «мы» — синоним «я», а «ты» — это сакральное, особенное, мощное, всеобъемлющее, на «ты» лирический герой обращается и к богу, и к брату, и к ночи, и к ребенку**. Все эти персонажи, сущности, — совсем рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки, и в то же время они кажутся непостижимыми. Описывая их, эта поэзия дает лишь крупные планы, лишь какие-то фрагменты общего образа.
Сердце твоё лёгкое тело,
будто голос поднятый
с постели,
всех скрипок воздух
сплёлся в один:
и принимается слушать
и как к миру входит,
не расчёсанный,
он делает себе одежду…
(«Сердце твоё лёгкое тело…»)
И тут мне вспоминается поэзия Седаковой и Шварц, говоря о которой, в свое время Алла Горбунова в «Новом Литературном Обозрении» написала про «схлопывающуюся бездну». Там же она процитировала и Валерия Шубинского: «На первый взгляд, поэтический мир Шварц — мир огромных пространств и трагических бездн. <…> А на второй взгляд — мир Шварц совсем крошечный, игрушечный, но кажущийся огромным благодаря сложной системе магических зеркал. <…> Мир ее поэзии — вертеп, где в крохотной клетке разыгрывается вся вечная и трагическая история мира и человека». В случае Шимановского, как мне представляется, все наоборот. Не в вертепе разыгрываются события и процессы мирового масштаба, а, напротив, вертеп оказывается лишенным стенок, створок и других ограничивающих пространство предметов. Оттуда — прямой выход к звездам, к богу, к земле.
Мне кажется, стихотворение «Хор шиповника ночью» написано как раз в этой традиции. И, насколько поэзию Седаковой и Шварц можно было бы назвать «западнической», настолько «западническим» оказывается это стихотворение Шимановского:
Ты, ночь ночей, — просвети эти руки,
довольствующиеся своим же оружием
и земными делами, будто в молитве…
(Я слышу здесь аллюзию на англицизм «arm-arms-army»)
Хотя в этом стихотворении слышатся не только отсылки к европейской культуре (как и в других стихотворениях Шимановского, например, в самом прозрачном в этом смысле — «Эпизод с похищением»), но и та шаманская «дикость», та «натуралистичность», которая характерна для некоторых стихотворений Елены Шварц.
После
тебя стелют, как простынь;
уступая тебе тлеющий камень привала,
о спутник, о жемчуг — вечный огонь —
просвети эти руки, перед тем как уйдёшь, словно любого из нас.
Кстати, если бы мне пришлось писать литературоведческую статью о поэзии Александра Шимановского, я бы предпочла сфокусироваться в ней на мотиве земли. В стихотворениях подборки почти повсюду есть земля. И если в «Двух метафорах» она «размером с пчелиное трение, кольца волокон, упорство и просьбу», то в стихотворении «Сердце твоё лёгкое тело…» «ткань живая стелет землю на обратный путь…». А в «Fratres» «земля убывает».
Это стихотворение я бы вообще хотела разобрать подробнее, другое дело, что такая быстрая критика не позволяет это сделать качественно. И все же посмотрите: метафорическое сознание лирического героя движется здесь от маленького веретена к опустевшему дому, от дома к убывающей земле, от земли к каким-то качествам, кажется, уже бесконечным, непознаваемым, вроде глубины и плоскости, и вдруг — кирпич, вода, — как новый виток, как первоматерия, из которых снова родится дом.
Древнее веретено
опустевшего дома,
где, кажется, земля
убывает, чего выше настала,
где мы едва глубина или плоскость,
где все равно: кирпич, вода…
Этот виток, определяющий рождение места, его основание, — завершен. Теперь начинается другой: голос (как крик новорожденного, как первое заявление о своем существовании), затем — брат, затем — время, и — способы познания мира, глаза и сандалии…
Ты, голос сходства, снишься
брату и, видишь ли, время
спит во мне — куда глаза
и в стёртых сандалиях;
ты делаешь зрячим
что живет в нетерпении…
И, наконец, еще один виток, старик, ребенок. В финальной строфе появляется «я», и возглас, замыкающий очередной круг:
— Я бы все проделал это снова!
И последнее, возврат к самому началу стихотворения, к древнему веретену:
только держится нить
и слабеет рука.
Сейчас, когда я цитировала эти строки, мне пришло в голову, что Александр выбирает очень интересную лексику для своей поэзии. Здесь есть и возвышенное «сотвори», «величие», «лик», и просторечные «простынь» (правда, последнее время ставшее нормой, насколько я знаю, и все же по-прежнему звучащее разговорно). Не есть ли это еще одно указание на тот изначальный, почти лубочный, вертеп, который — значимая частица вселенной, своего рода монада, столь же всеобъемлющая, как и целая вселенная?
Вот — лишь наметки, которые я могла бы сделать в рамках нашего сегодняшнего вечера. Согласитесь, есть о чем поговорить.
Примечания:
* Во время обсуждения мне указали на то, что есть такое эссе Хосе Ортеги-и-Гассета, «Две главные метафоры». Но я не вижу никакой переклички диптиха Шимановского с текстом Ортеги.
** Мне удалось задать во время обсуждения вопрос Александру Шимановскому о том, что такое для него поэзия, и он сказал, что поэзия для него — нечто вроде рильковского отсутствия необходимости быть.
Рецензия 3. Юрий Казарин о подборке стихотворений Александра Шимановского
Подборка Александра Шимановского представляет собой самоценную, функционально-поэтическую парадигму полновесных и очевидно самостоятельных текстов стихотворений не литературного и не актуально-социального характера. Природа этих текстов, безусловно (на мой слух), поэтическая; проявляясь в общем для всех вещей этико-эстетическом сценарии (как в результате не социального замысла, а божественного промысла), она образует целое, связное и завершённое поэтическое высказывание. Вся подборка есть текст, единый и очевидно талантливый (здесь есть приметы цикла, дробной поэмы, книги). В ней работает мощная поэтическая энергия, порождаемая прежде всего просодией, музыкой, а также содержащаяся в таких синтаксемах, как «камень исправен…»; «свет о простом <…> и т. д.»; «только держится нить и слабеет рука», «камень земного лика», «Бог, заключённый в сукно, спешит»; «тяжесть подлинной девы», «смотрящий на выпад глаз», «ночь ночей», «просвети эти руки»; стихотворение «Сердца твоё лёгкое тело…» — на слух мой, совершенно, как и тексты «Эпизод с похищением», «Иоанн держит голову». Эти стихи, выражая невыразимое, поют свою боль и свой свет прекрасно, трагично и высоко. Я был бы рад увидеть книгу Александра Шимановского, а подборку его стихотворений в любом толстом журнале, включая «Урал».
Рецензия 4. Андрей Тавров о подборке стихотворений Александра Шимановского
Подборку Александра Шимановского можно назвать родственной тому поэтическому ареалу, который возник за последние годы в русле премии Драгомощенко. Это верлибры с нарушенным синтаксисом, с алогичным нарративом, с деформированной грамматикой, схожие с тем, что возникают в творчестве, скажем, Джальджиреева, Фролова или, из более раннего поколения, — Уланова.
Одна из проблем такого рода поэтических практик заключается в слабой индивидуализации письма, а проще говоря, в похожести стихов разных авторов друг на друга, порой до неразличимости.
В связи с этим я постараюсь выделить некоторые характерные особенности поэтического письма Шимановского.
Прежде всего хочется обратить внимание на мотивы и формообразующую тему «выветривания», оскудевания, опустошения, которые проходят через подборку. Вещи словно бы теряют свои признаки, свои характерные особенности, тем не менее, не забывая о своих потерях и таким образом присоединяя еще один мотив — нехватки, неполноты, утраты. Я просто выпишу некоторые словосочетания из стихов автора для того, чтобы можно было лучше понять, о чем идет речь: «нас разбросали», «мы голодаем», «никто не занял наши места», «никогда-нежилой», «уже не для нас», «никогда-нежилым лицом», «мы едва глубина или плоскость», «слабеет рука», «заемный лик», «ангел уставший», «ты на убыль звучания молча пройди», «будто мертвые или слепые», «пролитый сосуд», «ничего не вижу», «свет потухает», «ничего не помня о том», перечень можно было бы продолжать дальше и дальше. Перед нами остывающий мир, теряющий постепенно и на наших глазах свои индивидуальные свойства, качества и рецепторы:
на свет трёх углублений,
здесь перед зеркалом
проси все, что желаешь,
ничего не останется.
Мир выцветает, деформируется, протирается насквозь. Владимир Кошелев недавно опубликовал цикл, в котором был задействован визуальный образ «протертости». Целые десятки слов в результате теряли свои части, суффиксы, префиксы, окончания — состав слов частично исчезал. Мне кажется, эта графика весьма симптоматична — визуально она выразила то, что происходит с текстами, оттолкнувшимися от поэтики Черной горы или Языкового письма, сделав по отношению к ним следующий логически оправданный шаг. Только в таких текстах протертости не визуальны, как у Кошелева, а касаются грамматики, синтаксиса, да, как мы видим, и содержания стихотворений.
Синтаксис подборки нарушен, грамматика искажена по большей части преднамеренно, хотя наблюдаются и прямые грамматические ошибки, что сильно снижает впечатление от стихотворений. Например, во фрагменте:
И лилии также стоят
с ранним грузом-взамен;
и как вещью льнущийся голос
Ангел уставший переступил —
свод нескончаемый —
путь на Восток.
употребление возвратной формы там, где она невозможна, или во фразе «Ты, ночь ночей, — на что перстень надела?» так и слышится присутствие местоименного наречия «начто» в значении «зачем», вместо употребленного «на что». Но, конечно, поэт в своем хозяйстве всегда прав и на общем фоне «протертостей» и языковых деформаций такие ошибки встают в длинный ряд искажений и не так заметны.
В подборке глаголы обретают признаки наречий или существительных, что отсылает к семантике китайского иероглифа, который может одновременно быть и глаголом, и существительным. Однако у иероглифа есть позиции в тексте, которые дают понять, куда именно направлено действие, происходящее в стихотворении. Это то, чего не хватает (сознательно или спонтанно, думаю, что сознательно) подборке Шимановского. Действия в ней расположены довольно хаотично, их вектора переплетены и неузнаваемы. Отсюда возникает впечатление некоторой хаотичности и неразличимости представленных для чтения действий в стихотворениях.
Вообще, мотив слепоты, выветривания, в стихах автора — смыслообразующий, вещи явно не видят друг друга, явно автономизируются в своем существовании, разлетаются друг от друга, несмотря на слабые попытки единения. Метафора в такой поэзии почти не нужна, потому что метафора вещи уподобляет, а динамика представленных стихотворений заключается в том, что вещи разъединяет, стирая их характерные признаки, за которые метафора может уцепиться.
Мир подборки остывает и разымается.
Поэзия такого рода балансирует в силу уже упомянутых глагольных спутанностей (и не только) на грани хаоса. Но непонятность, непонимаемость явно входит в задачи автора как некий структурно-эстетический феномен словесной ткани, да и как некоторая общая стертость смысла стихотворения вообще.
Впечатление, что автор практикует некогда предложенный поэтом совсем иного плана способ рассматривать картину в темноте со свечой, которая озаряет лишь небольшие и непоследовательные логически участки полотна. Вот, например, одно из самых красивых стихотворений из представленной обоймы, в котором присутствует заявленное в названии похищение (Европы — А. Т.)
И вот на время
есть лучшее время,
есть заказанный образ,
обгоняющий всех;
там крыло у меня,
ты знаешь,
Европа.
Как вода,
похожая на мать слепую:
сама себе передняя смерть,
сама из тысячи век просила,
уходя, обернувшись:
[ослабевшее море снимает следы]
«Свечка» выхватывает разнообразные озаренные участки при отсутствии, «протертости», световом выветривании других частей прославленного сюжета.
В таком подходе есть, на мой взгляд, признание честного бессилия найти и подслушать истинные (райские) имена вещей, что долгое время, длящееся для немногих и сегодня, было смыслом поэзии, ее недекларируемой задачей. Отсюда демонстративное затухание, слепота, пустота в стихах автора — мне это не по силам, забудем о райских возможностях слова, о его безбрежном потенциале.
Вообще же на пространстве представленных стихотворений происходит то, что, будучи почти незаметным процессом, на мой взгляд, имеет решающее значение для современной поэзии на русском языке, да и мировой поэзии также: слово-вербум стремится вытеснить из поэзии на русском языке генетически восходящее к греческому слову — слово-логос. Об этом хорошо и глубоко писали С. Аверинцев, а еще раньше О. Мандельштам, противопоставляя антропоморфный логос, способный страдать, радоваться, воскресать из мертвых, оперативному западно-римскому слову-вербуму. Думаю, что их взаимодействие в одной поэзии одного автора не столь опасно, сколько продуктивно, но тем не менее ситуация драматична. Тенденция ухода слова-логоса из практики современных верлибров удручает не меньше, чем бессознательное использование слова-логоса в более традиционных стиховых практиках, где оно присутствует, не будучи осознанно и без учета его способности воскресать и умирать наяву, без его жизненного риска, без его поющей радости или плача.
В представленной подборке это творческое противостояние представлено, логос действительно страждет под натиском чуждых ему структур, более характерных для техники протезирования, а не символической жизни слова-логоса.
Тем не менее, хочется отметить красоту двух последних стихотворений, спонтанно возникающую в границах авторской поэтики, преодолевающую технику выветренности, подходящую вплотную к символизации и ведущую читателя за собой.
Рецензия 5. Герман Власов о подборке стихотворений Александра Шимановского
На мой взгляд, очень интересная подборка, в чем-то (но далеко не во всём) сравнимая с «Александрийскими песнями» Кузьмина, обращенная если не к «молодости мира», его ранним страницам, — то к становлению, утверждению и прорастанию нового мироощущения. И — с другой стороны — есть оглядка современника на этот миропорядок, как на нечто уже почти ушедшее, но, тем не менее, присутствующее с нами — как силуэт и воздух или базилика в Риме.
Реальность эта мала и может жить малым:
<…> вся эта земля
размером с пчелиное трение,
кольца волокон,
упорство и просьбу;
сотвори нам величие,
сотвори нам такую землю,
будто хлеб на ней преломили <…>
а еще она похожа на змею, укусившую себя за хвост, — будущее в ней нагоняет прошлое или — это прошлое поджидает на перекрестке настоящее:
<…>
идёшь, обгоняя себя
в том же месте, где продолжение
стоит на кругах,
как с головой всё убывает
и не касается вода…
И медленно ступая по коридору,
голову в руки обняв, — он повторяет свет
ему не повстречавшихся глаз.
— Ты видишь на блюде
не последний и не первый,
мне показанный свет!
<…>
Еще эта реальность похожа на братство понимающих друг друга без слов людей, и основа такой их сговорчивости — общая культура и опыт, будь то миф о похищении Европы, голова Крестителя или встреча Марией воскресшего, но еще не восшедшего к Отцу Иисуса. Оттого здесь много тонкого и есть, как в картине Беллини, пространство с палец между ладонью и ножкой Младенца.
А как красиво и легко звучит: Annunziata…
Вот с таким тонким и благородным материалом пытается работать Александр Шимановский, и в завершение хочется привести его же две последние строчки из подборки:
Что остаётся, о Господи Боже?
— Продолжать.
Удачи и будем с нетерпением ждать продолжения!
Подборка стихотворений Александра Шимановского, представленная на обсуждение
Александр Шимановский. Родился и живёт в Москве. Публиковался на порталах «Прочтение», «Полутона», в различных телеграм-каналах и пабликах.
Две метафоры
1
Боже,
вся эта земля
размером с пчелиное трение,
кольца волокон,
упорство и просьбу;
сотвори нам величие,
сотвори нам такую землю,
будто хлеб на ней преломили —
будто нас разбросали,
и как ветер несёт эти крохи.
Обильна земля,
и мы больше на ней голодаем.
2
Никто не занял наши места.
Мимолётные входы,
свет многолюдный,
как никогда-нежилой,
дом отворенный
сердца нас превозносит.
Но, дрогнув, решили, что камень исправен,
как исправны воздух, растение, люди
и звери, но уже не для нас.
Это не наше.
А свет о простом, о, без слов
возвращаемый, знакомом,
многолюдным, как никогда-нежилым
лицом.
Fratres
Древнее веретено
опустевшего дома,
где, кажется, земля
убывает, чего выше настала,
где мы едва глубина или плоскость,
где все равно: кирпич, вода…
Ты, голос сходства, снишься
брату и, видишь ли, время
спит во мне — куда глаза
и в стёртых сандалиях;
ты делаешь зрячим
что живет в нетерпении,
и тебе отвечает
не то старик, не то ребенок:
— Я бы все проделал это снова!
только держится нить
и слабеет рука.
Архангельский
Как из провала:
и в той же занятости — рука
нам отпускала бороды,
нам метила звёзды и роняла
безумные сосуды,
услышав прекрасный приказ, —
ибо откуда, скажи,
нам вложен вовнутрь,
роздан камень заемного лика?
Это с ним, перевесив, птица
выгибает лиру и вешает под балкой тишины
идущих на дно, почти утонувших
в звучании арфы и трубы.
Это с ними Бог, заключённый
в сукно, спешит.
Это тяжесть подлинной Девы,
вплетенная крепко,
оступается сферой,
как в неверную сталь входящая нить.
И шла сама: без дела, без дверей,
в простертом пурпуре шагов:
Annunziata.
Это Ангел, из-за плеча смотрящий,
на выпад глаз, на отзвук цвета,
пока, как колокол, перевернувшись,
не встали в ряд её слова.
И лилии также стоят
с ранним грузом-взамен;
и как вещью льнущийся голос
Ангел уставший переступил —
свод нескончаемый —
путь на Восток.
Хор шиповника ночью
Ты, ночь ночей, — просвети эти руки,
довольствующиеся своим же оружием
и земными делами, будто в молитве.
Просвети эти руки, чтоб не приметил
никто, как сквозь них распустились
до бесцветья звёзды.
И как звезда сама не увидит
на высоких кругах своих
того, что было сказано здесь.
После
тебя стелют, как простынь;
уступая тебе тлеющий камень привала,
о спутник, о жемчуг — вечный огонь —
просвети эти руки, перед тем как уйдёшь, словно любого из нас.
Ты, ночь ночей, — на что перстень надела?
На что гости сходились, срываясь по следу?
На чем мир являлся к нам без отчета?
Ты на убыль звучания молча пройди.
Конский волос ты было — тронь нижнюю прядь, словно даль, восхваляемая ею.
Позволь, смотря на тебя, нам, взамен, удивляться нами. Земля — мы земля!
А затем обрати глаза другому.
Смотри, будто мертвые или слепые,
бегло шарят прутья рукой,
как любого из нас;
и другого занятия
им не случалось познать.
***
Спрячь игрушки и вставай
А. Фет
Маленькой Алене
Сердце твоё лёгкое тело,
будто голос поднятый
с постели,
всех скрипок воздух
сплёлся в один:
и принимается слушать
и как к миру выходит,
нерасчёсанный,
он делает себе одежду,
а в ноги — масла
пролитый сосуд
кругом шаги сдвигает;
и бесконечно близкий
голос будет дальше:
живому — ткань живая стелет
землю на обратный путь.
*
Noli me tangere
— Душа, ты видишь,
я ничего не вижу.
И все это бывает,
как трава сгорает,
нет, как братья поют
и как свет потухает, —
клянусь, не знаю,
но все, что вижу, — было,
и все бывает, словно дышит,
— ничего не помня о том.
Эпизод с похищением
«Повторение
я в ответ себе повторяю» —
и как руку уставшую ставлю
на свет трёх углублений,
здесь перед зеркалом
проси все, что желаешь,
ничего не останется.
И вот на время
есть лучшее время,
есть заказанный образ,
обгоняющий всех;
там крыло у меня,
ты знаешь,
Европа.
Как вода,
похожая на мать слепую:
сама себе передняя смерть,
сама из тысячи век просила,
уходя, обернувшись:
[ослабевшее море снимает следы]
Иоанн держит голову
Или ты идёшь, обгоняя себя
в том же месте, где продолжение
стоит на кругах,
как с головой всё убывает
и не касается вода…
И медленно ступая по коридору,
голову в руки обняв, — он повторяет свет
ему не повстречавшихся глаз.
— Ты видишь на блюде
не последний и не первый,
мне показанный свет!
Или, что ещё до меня стоявший тенью,
наступает сам себе на следы.
И прежде утешь нас, о прежде, приди,
чем приблизится эта скорбь,
выношенная на смертных плечах.
Что остаётся, о Господи Боже?
— Продолжать.
