Павел Крючков — человек, влюблённый в литературу. А ещё он давным-давно работает как настоящий «человек-оркестр». Проводит экскурсии и делает научные выставки в переделкинском Доме-музее Чуковского (о Корнее Ивановиче Павел, кажется, знает всё). Занимается конкурсом имени Чуковского, главной задачей которого считает открытие новых имён в детской литературе (в 2023 году должно состояться очередное награждение). Пишет о значимых событиях детлита и не только. Читает лекции, в том числе с включением архивных аудиозаписей с голосами писателей. Рабочая коллекция этих звуковых автографов, собранная Павлом, впечатляет: на его выступлениях можно услышать декламацию самых разных поэтов, от Анны Ахматовой до Дениса Новикова, от Осипа Мандельштама до Михаила Исаковского, а слушатели его семинаров просто влюблены в Павла и охотно собираются на его рассказы в любое время дня и ночи (сам свидетель). Много лет заведует отделом поэзии в «Новом мире» и, кажется, вкладывается в составление каждой подборки со всем душевным редакторским тщанием. И продолжает являть собою пример подвижника, который и в подкашивающем 2022-м году не уставал гореть вдохновением и доказывать непреходящую значимость литературы. А та — словно бы в благодарность — именно из-за таких людей выживает даже в эти времена.
Мы побеседовали о первых встречах с литературным «тамиздатом», о том, как воспитать в себе талант влюбчивости, о секретах составления поэтических подборок (в том числе и о публикации Боба Дилана в «Новом мире»). И, конечно, о семье писателей Чуковских — о Корнее Ивановиче и Лидии Корнеевне.
А ещё (обязательно дочитайте до этой, заключительной части нашего разговора) — о человеческом подвиге Елены Цезаревны Чуковской, посвятившей себя служению своим великим близким.
Борис Кутенков
I.
«Я должен отплачивать этим людям чем могу»
— Павел, создаётся впечатление, что для Вас литература и дружба неразрывны. Вы непременно упоминаете в интервью имена своих друзей — и живых, и ушедших, — причём делаете это с неподдельной благодарностью и чувством долга. Когда для Вас стал важен фактор человеческой благодарности? Идёт ли это от семьи или, может быть, скорее от школьного воспитания?
— Некоторые мои наставники и учителя (кстати, совсем не факт, что они догадывались о своём наставничестве по отношению ко мне) каким-то образом научили пониманию того, что вещество благодарности — которое можно попробовать в себе вырастить — окупается стократ. А ещё я где-то читал, что Корней Иванович Чуковский, мой кормилец, говаривал: «Добрым быть выгодно». Он, конечно, принижал себя в этой фразе, ведь множество раз бывал добрым и благодарным безо всяких рефлексий.
О себе мне говорить трудно. Как и всякий вменяемый человек, я бесконечно недоволен собою: бываю непоследователен, работа заматывает, случается, что и обязательства свои выполняю не в срок. И всё же я ничего не сумел бы сделать, если бы не это чудесное вещество благодарности. На него я уповаю именно потому, что, как мне кажется, слишком хорошо себя знаю. Оно помогает мне трезвее смотреть на многие вещи.
А ещё оно нередко совпадает с дружеством. Господь, как я чувствую, сделал мне подарок: отдельные литераторы, с которыми я связан общей судьбой и работой, оказались моими добрыми друзьями. В основном — старшими, хотя и в более молодом поколении есть немало дорогих мне людей, которым я всегда признателен за поддержку. Из «новообретённых» с радостью назову живущего в Казани филолога, поэта и музыканта Артёма Скворцова. Если же говорить о старших, то это прежде всего поэт и публицист Юрий Кублановский, который удивительным образом проявился в моей судьбе в нескольких ипостасях. С одной стороны, Юрий Михайлович, действительно, издавна — мой дорогой друг, и мне странно думать, что сейчас, когда мы с Вами разговариваем, — я уже постарше того Кублановского, каким он был в год нашего знакомства. С другой, он — классический литературный наставник: когда Юрий Михайлович заведовал отделом поэзии в «Новом мире», я некоторое время работал его помощником. Поверьте, мне было к чему приглядеться и чему поучиться у него.
— А когда случился момент вашего знакомства?
— На стыке конца 1980-х и начала 1990-х годов, когда Кублановский только-только начал приезжать в Россию после вынужденной эмиграции. Ему, помню, всё никак не возвращали гражданство (лишили по указу Брежнева). В конце концов — вернули, благодаря усилиям Юрия Карякина и поддержке Горбачёва. В то время я работал обозревателем «Независимой газеты», и попросил Юрия Михайловича об интервью. Мы сразу с ним подружились. Спустя недолгое время — тут я перехожу к ещё одной линии наших отношений — он оказался моим крёстным. …Я принял решение креститься, будучи совершеннейшим неофитом (впрочем, таковым остаюсь и посейчас, только в те времена я был неофитом очень юным). Когда ты неофит в возрасте — а мне сейчас пятьдесят шесть, — это предполагает хоть какой-нибудь жизненный опыт. А тогда я был просто как росточек «во поле, во пустом», и к тому же — ни одного верующего в моём окружении не было. Узнав, что я хочу принять крещение, Кублановский договорился со знакомым священником, и через несколько дней мы поехали в дорогое моему сердцу подмосковное Переделкино. Я принял крещение в храме, описанном в рассказе Солженицына «Пасхальный крестный ход».
Так Юрий Михайлович оказался моим духовным окормителем. И это было только начало. Я, кстати, уже тогда крепко любил его стихи.
Спустя несколько лет мы стали ещё и коллегами по работе в «Новом мире». Собственно, он-то и привёл меня однажды в редакцию. И я там прижился. (Улыбается). Знаете, есть люди, которые умеют рождаться с чувством благодарности, а есть такие, которые его в себе культивируют. Я — из вторых. Мне повезло: в «Новом мире» работаю уже двадцать лет, и все сотрудники редакции стали не только моими коллегами, но и добрыми товарищами. Кстати, я в редколлегии — самый младший.
В общем, если бы кто-то сказал мне тридцать лет тому назад, что выйду на такое плато, — я бы не поверил.
То же относится и к радиостанции «Вера», где тружусь уже десять лет, делаю две авторских литературных программы.
Мой продюсер и соредактор — замечательный литературовед, специалист по Льву Толстому — мой младший товарищ Андрей Тарасов (сын историка литературы и писателя Бориса Николаевича Тарасова). Похожая история сложилась и с журналом «Фома», где я с начала 2000-х веду стихотворную рубрику «Строфы». Пригласил меня к этой работе литератор и педагог Виталий Каплан, который издавна заведует в редакции отделом культуры. А мы с Виталием, между прочим, учились в одной школе и долго жили в одном доме: я — на втором этаже, а он — на шестнадцатом (где Каплан живёт и посейчас).
…Словом, могу только развести руками: как же мне везло!
И когда думаю об этом везении (которое на самом деле, конечно, есть Божий промысел), — то понимаю, что должен стараться отплачивать всем этим людям — чем могу. Только вот что меня смущает, Борис: а вдруг со стороны может показаться, что я расписал перед Вами весьма благочестивого и трудолюбивого гуманитария? Не хотелось бы. Ведь я не избегаю ошибок и перманентно попадаю в ситуации, при которых коллегам и друзьям приходится выслушивать мои разнообразные сокрушения.
II.
«Поэзия меня страшно раздражала и притягивала»
— На этом месте логично спросить о родителях. Кто они? Как воспитывали Вас? Ваша любовь к поэзии и прекрасная речь — от них?
— Родители прямого отношения к гуманитарному пространству не имели. Папа всю жизнь проработал врачом-гематологом в очень крутой по советским меркам и временам Центральной клинической больнице (или, как её называли в народе, «Центральной кремлёвской больнице», в Кремлёвке).
Мои родители развелись, когда я был младенцем, и только спустя двадцать лет мы начали общаться с отцом. Произошло это во многом потому, что в юности я много хворал (и мама нашла в себе силы однажды обратиться к отцу за врачебной помощью). С печалью думаю о том, как мало выпало нам с папой пообщаться.
Но в Вашем вопросе всё-таки есть и ответ. Мой отец был невероятный книжник, такой, немножко… «книжник-маньяк». Если он ставил перед собой цель прочитать/перечитать, например, какие-то сочинения Василия Аксёнова — то для начала он собирал все книги этого писателя. Читал он, помню, пять или шесть произведений одновременно.
Он долго и мучительно умирал. Навещая его в больнице, я видел на прикроватной тумбочке книги с закладками и ежедневник, в который он делал выписки. Именно благодаря ему и маме я очень рано открыл для себя таких, например, писателей, как Юрий Казаков и Константин Паустовский.
Профессионально же, повторюсь, мои родители никак не были связаны с гуманитарным полем: отец — врач, мама — биофизик…
— Но, наверное, они выписывали толстые литературные журналы?
— Да. Родители принадлежали к тем советским интеллигентам, которые, когда заканчивался год, вырезали из периодики полюбившуюся прозу, поэзию и публицистику. У нас дома до сих пор хранятся переплетённые фрагменты номеров журналов «Иностранная литература», «Новый мир» и «Наш современник». Отчётливо помню, что произведения замечательных прозаиков Бориса Екимова и Виктора Астафьева я получил из рук мамы. Как и сочинения забытого ныне писателя Гария Немченко. Так что какая-то гуманитарная «прививка» всё-таки случилась в моей судьбе.
То же относится и к моей бабушке, вдове генерала-лейтенанта. Она жила неподалёку от Арбата, в огромной квартире с дивной библиотекой. Тысячи изданий стояли в элегантных, я думаю, сделанных на заказ, шкафах. Собрание книг легендарного издательства «Аcademia» — просто зашкаливало. До сих пор вспоминаю неповторимый запах страниц и переплётов, невероятные иллюстрации, тиснения. Первый Пушкин, первый Шекспир и первый Свифт — пришли ко мне через бабушкину библиотеку, которую они с дедом собирали годами.
…Дедушка был гражданским и военным строителем, имел профессиональное отношение к довольно выдающимся объектам, таким, например, как Челябинский тракторный и Горьковский автомобильный заводы. Он построил первый газопровод и первый нефтеперерабатывающий комбинат, а в Москве, насколько я знаю, приложил руку к Театру Советской армии и Курчатовскому атомному институту. У них в семье, рассказывала мне бабушка, гостевали театральные и литературные люди, — как знаменитые, так и малоизвестные. Припоминаю сейчас имена Александра Яковлевича Таирова и Павла Массальского, например. Или — поэта Михаила Голодного.
Бабушка рассказывала, что иногда у них столовался совсем молодой Ролан Быков, у которого была, по её словам, «только одна пара штанов».
— А поэзию Вы любили с детства?
— Она меня раздражала и притягивала. Полюбил-то я её по-настоящему уже после школы.
Правда, был один случай. Лет в десять-двенадцать я — каюсь — залез к своему дяде (который был дипломатом-международником) в письменный стол и впервые в жизни увидел тамиздат. Это был очень красиво изданный, на папиросной бумаге, маленький том неизвестного мне писателя по имени Борис Пастернак. На обложке — странное, если не сказать, смешное, название — «Доктор Живаго». Какой-то частью своего сознания я догадался, что эту книжку на видное место ставить нельзя, что она не просто так спрятана в стол, и жадно принялся листать её — в поисках чего-то «откровенного». Попробовал начать читать и, конечно, ничего не понял. Листал-листал и на последних страницах наткнулся на стихотворение «Март».
— «Солнце греет до седьмого пота, / И бушует, одурев, овраг. / Как у дюжей скотницы работа, / Дело у весны кипит в руках»…
— Да! И со мной что-то случилось (потом, правда, утихло). Спустя годы я несколько раз вспоминал свой «ожог» от этого стихотворения с его невероятным концом. «…Настежь всё, конюшня и коровник. / Голуби в снегу клюют овёс, / И всего живитель и виновник, / Пахнет свежим воздухом навоз». … Никогда я раньше не думал, что можно так прекрасно написать в стихах об обыкновенном коровьем дерьме! (Смеётся).
— Я знаю, что близкие отмечают среди Ваших качеств умение влюбляться: в книгу, в писателя, в новую литературную встречу. Наш разговор это подтверждает.
— Сложно говорить о себе со стороны, но, скорее всего, они правы. Наверное, это чувство хорошее — ведь в нём заложено что-то живое.
Я совершенно не смог бы трудиться, например, академическим преподавателем или работать на кафедре. Я бы заскучал. Мне важно вот что: не потерять моей всегдашней спасительной доверчивости при общении и работе с людьми. И если удаётся сохранить её — например, по отношению к предмету, о котором я говорю публично, — то мою «миссию» можно считать почти выполненной. Хотя всё это и не совсем «научно».
Может поэтому, например, я стараюсь не называть свои лекции (которые иногда читаю младшим и старшим школьникам) — именно «лекциями»; мне нравится называть их «беседами», и я дорожу этим словом.
III.
«Если бы я писал стихи, то ушёл из профессии»
— Павел, не могу не спросить про секреты составления поэтических подборок. Вы делаете это в непременной тесной коллаборации с авторами? Или как я — для портала «Прочтение» (прошу прислать максимальное количество текстов, хоть 30, и составляю из них именно «свою» подборку)? Мне не жаль времени, чтобы проработать большой массив материала, главное — чтобы выстроился некий сюжет, который я чувствую интуитивно. Один автор про такое составление как-то написал: «Подборка получилась, конечно, моя, но в то же время очень Борина». Вы действуете как-то по-другому?
— Процентов семьдесят моей работы, Борис, устроены так же.
— То есть запрашиваете максимум текстов?
— Ну… «запрашиваю» — не вполне моё слово. Но большинство авторов, действительно, знает, что редактор, скорее всего, будет отбирать стихи на свою колодку, предлагать композицию и своё видение. Если в сплотке, которую я получил, есть, с моей точки зрения, какие-то особенно «ударные», неожиданные, яркие вещи, — то они, бесспорно, останутся в публикации. В моем понимании, алгоритмов составления подборок — несколько, но я не уверен, что готов сейчас к рассказам о них.
Правда, у меня есть один внутренний закон, который могу попробовать сформулировать (но не сумею доказать): я всегда иду за автором. Если у автора будет настойчивое возражение на какие-то ходы-повороты, я попытаюсь понять, в чем дело. И даже если не всё пойму, то, скорее всего, встану на его сторону. Мне важно, чтобы поэт был доволен результатом. Ведь он же с этой публикацией, в свой очередной раз, выходит на «лобное место». Ну и конечно, если после всех согласований, вёрсток и самой публикации, — поэт говорит мне: «Вы интересно составили, я бы так не смог» — это высшая похвала для меня.
— Это мудро с Вашей стороны — такое принятие стороны автора. А есть ли у Вас какие-то внутренние фильтры при составлении подборки?
— Есть. Некоторые авторы о них знают. Например, известный литературный критик, филолог и стихотворец сказал про меня однажды: «Он принимает к рассмотрению всё, кроме матерщины и богохульства»…
Разговоры о матерной брани — неинтересная тема (а сегодня ещё и рискованная). Впрочем, мы с Вами знаем случаи, когда табуированная лексика оказывалась вполне органичной: скажем, у Пушкина в «Телеге жизни» или — возьмём более поздние времена — у Семёна Липкина в стихотворении «Молдавский язык» о Мандельштаме («…Он поёт, этот новый Овидий, / Гениальный болтун-чародей, / О бессмысленном апартеиде…»). И так далее — Вы знаете эти стихи. Но не об том же речь.
Что касается богохульства (надеюсь, не перепутанного мною с тем, что некоторые эстеты называют «творческим богоборчеством»), — то здесь я со своего отторжения не сойду. И мне всё равно, кто и что об этом подумает.
Вослед писателю и музыканту Петру Мамонову — сегодня, кстати, я записал для радио «Вера» программу, посвящённую его поэзии, — я полагаю, что верующий человек может оставаться христианином в любом положении.
Ведь как бы ни была, скажем, слаба его вера, — он же догадывается, что всегда находится в предстоянии. И — может стараться хоть изредка оглядываться на ангела, который за спиною. А поскольку отношение к Создателю и Спасителю у нас, «слабых воинов Бога» (вспомню строчку поэта), все-таки — сыновье, то огорчать Отца очень не хочется.
И давайте оставим эту тему.
…Вот что я ещё вспомнил. Иногда, уже после составления подборки, я говорю автору: «Смотрите, вот это же стихотворение — абсолютный шедевр!». «Да?.. А мне так не показалось, оно — обыкновенное».
Словом, в моей читательской судьбе есть и своя таинственная сторона.
Наверное, в нашей с Вами работе большую роль играет личный поэтический вкус. А он, как не раз говорил мне тот же Юрий Кублановский, — вещь гораздо более сложная (и редкая), чем вкус музыкальный.
Обо всём этом интересно думать.
— А обратную связь со стороны читателей Вы чувствуете?
— В социальных сетях я не присутствую, так что получаю письма по электронной почте. Бывают и одобрения, и обычные отклики, и всякие «интеллектуальные нападения», от которых, как могу, отбиваюсь.
…У «Нового мира» есть, среди прочих, замечательное качество: мы довольно широкий журнал, хотя со стороны может показаться, что позиционируем себя как издание достаточно высоколобое, чуть ли не «полуакадемическое». «По отделу поэзии» мы предлагаем читателю очень разных, порой — малосовместимых (на одном журнальном пространстве) — литераторов. Наверное, и я, как редактор отдела, могу быть более «радикальным» или более «традиционным». Среди моих знакомых есть уверенно полагающие, что я плетусь в хвосте «традиции». Но немало и таких, которые недоумевают, с какой это стати я постоянно работаю с тем или иным «авангардным» автором. Впрочем, думаю, мне не перед кем и не за что оправдываться.
— Чего же Вам хочется?
— Мне хочется, чтобы и отдел поэзии, и «Новый мир» в целом — как некий осколок зеркала — интересно и адекватно «отражали» сегодняшний литературный ландшафт. Но ко «всеядности» или к определённой «партийности» эти рассуждения отношения не имеют.
В то же время я понимаю, что «политика» отдела неизбежно отражает и редактора — личные пристрастия, вкус, выборы и прочее.
…Конечно, я с большим интересом присматриваюсь к работе электронных порталов. И нередко завидую их широким возможностям. Мои — скромны: четыре, пять, максимум шесть стихотворных подборок в месяц. Но это и увлекает — сужение поля. И хотя у нас — довольно объемный редакторский «портфель», и я не скрою, что некоторые авторы уверены в незыблемости «режима привычной периодичности».
— Кажется, я догадываюсь, о чем речь.
— Ну да, вот, например, новый для нас (и талантливый) автор напечатался, скажем, в 2020-м и в 2021-м. И он уже почти не сомневается в том, что и в течение 2022-го выйдет его подборка. Однако бывает, что она передвигается в начало, а то и в конец 2023 года, и автор впадает в ступор: «В чём дело?» Такие истории бывают весьма болезненными.
Но всем всего и не объяснишь.
— Журнал, по моим ощущениям, за последние годы стал более открыт для малоизвестных авторов. Помнится, в начале 2010-х это было не так, и Андрей Витальевич скептически отзывался о дебютах: мол, вы сначала засветитесь там-то и там-то, а потом мы к вам присмотримся.
— Вы правы, движение в сторону усиливающейся «премьерности» понемногу набирает обороты. Возможно, и у меня появилось какое-то новое чувство «редакторской свободы». А в каких-то вещах… (надолго задумался) я стал наоборот, более консервативен. Журнал наш, по-своему, изменяется, но одновременно настойчиво сохраняет свою идентичность.
Впрочем, иногда мы и хулиганим.
…Два таких момента я очень люблю, хотя они и не связаны с отделом поэзии напрямую. Первый — это когда Эдуард Успенский, с которым я был хорошо знаком и даже работал в одном литературном жюри, предложил «Новому миру» своё последнее произведение, написанное для взрослых: «Приключения волшебной метлы». Мы стали готовить эту повесть в один из летних номеров 2016 года. Хорошо помню, как я сел писать биографической справку для первой страницы публикации (знаете, стандартную, она помещается в нижней части заглавной полосы): «Успенский Эдуард Николаевич родился в 1937-м году в городе Егорьевске Московской области…»
Тут я вдруг страшно заскучал и меня осенило.
Я побежал в кабинет к Андрею Витальевичу и говорю ему с порога: «А давайте сделаем необычную справку об авторе!» Шеф посмотрел на меня с подозрением: «Какую ещё необычную?» «Давайте в биосправке, после года и места рождения, напишем: «Ну кто же не знает Эдуарда Успенского??!»
Василевский засмеялся: «Ну хорошо, так и сделайте».
Был ещё один случай — из похожей оперы: в рубрике «Новые переводы» мы опубликовали подборку стихотворений и песен Боба Дилана. Эхо его Нобелевской премии, помню, тогда ещё не рассеялось. И я до сих пор вспоминаю, как, составляя — опять же — биографическую справку на старика Циммермана (это настоящая фамилия Дилана), — я взял да и написал в ней: «В “Новом мире” публикуется впервые».
А что тут такого: это же — правда. Он же — впервые. (Смеётся).
— Недавно в «Новом мире» вышла статья Владимира Ивановича и Лизы Новиковых о новом поколении стихотворцев. Статья имеет подзаголовок «о первом поэтическом поколении начала XXI века», при этом в ней перечисляются авторы и 1989, и 1999 годов рождения. Вы, конечно, читали эту работу.
— В целом я солидарен с тем, что написали Новиковы. Я вообще люблю сочинения всех членов этой семьи, они всегда интересны. Про себя я их так и называю: «новиковская школа». Они — и Владимир Иванович, и Ольга Ильинична, и Лиза — работают надёжно: вдоль и поперек прорабатывают предмет, непременно находят то, что им нравится им «лично», пишут объёмно и глубоко. Ни для кого не секрет, что тот же Владимир Иванович в разное время занимался такими противоположными авторами, как Вениамин Каверин, Виктор Соснора, Владимир Высоцкий и Геннадий Айги. И — годами — работал с их творческими мирами, биографиями, с их литературным наследием. По сей день он не утратил своей (и очень своей!) к ним привязанности. Мы знакомы тысячу лет. Я читаю статьи и книги Новикова с конца 1980-х… Владимир Иванович, кстати, всегда интересуется новациями, иногда он может посоветовать мне приглядеться к какому-нибудь, условно говоря, авангардному стихотворцу, живущему где-нибудь за океаном или в провинции.
— Разделяю Ваше мнение о Владимире Ивановиче, с удовольствием читаю и перечитываю его статьи. Хотя с этой во многом и не согласен (возможно, из-за личного отношения к предмету). Но я хотел спросить о другом: как раз о сегодняшних молодых стихотворцах. Кто из них близок Вам?
— Я не хотел бы называть сейчас конкретные имена. Скажу одно: знаю и вижу, что среди молодых людей — начиная с двадцатилетних — есть настоящие таланты. При этом они могут быть лично мне… ну, не очень близки, что ли… — своей (как многим кажется) — новаторской манерой письма, например. И потом: ведь мы же всегда стоим на плечах у кого-то. Когда мне, например, говорят, что талантливейший Борис Рыжий — уникальный поэт-самородок, — мне немного странно это слышать. У него же вполне чёткие «корни», начиная с преображенной преемственности поэтам пушкинского круга и кончая, скажем, лирическим космосом Евгения Рейна. Впрочем, об этом уже и так много понаписано.
— Недавно, когда мы с Вами ездили на «Школу критики» в Пушкиногорье, а затем Вы ездили и в Липки, Вы, помню, в какой-то момент задались идеей звукового вечера-мартиролога. И сказали: «Нужно, чтобы среди героев были молодые поэты». Воплотилась ли эта задумка?
— Пока не воплотилась. Но я помню, что в те дни я много подходил к разным молодым людям и всё спрашивал: «Чья потеря за последние годы — лично для Вас — наиболее существенна?» Вспоминаю, что три человека назвали имя Василия Бородина, стихи которого «Новый мир» печатал. Это не самый родственный мне поэтический мир, но я с сердечным уважением отношусь к его таланту, который чувствовал и чувствую. Васину подборку я составлял с большим интересом.
— Вы известны как единственный редактор отдела поэзии (кажется, за всю историю «Нового мира»), не пишущий стихов. Я как-то сформулировал так: критика — это освобождение от произвола читательского вкуса. Постоянно будучи в процессе создания собственных текстов, ты вольно или невольно ищешь в чужих прообраз идеального стихотворения. Начинаешь любить стихи, похожие на твои. А занимаясь только критикой, поднимаешься над субъективностью, встраиваешься в иерархический контекст. Согласились бы Вы с этим?
— С одной стороны, это соображение верное. Когда я ещё сам сочинял стихи — это было лет тридцать тому назад и длилось недолго — однажды поймал себя на том, что стихотворный поток, который пёр из меня по любому поводу, начал иссякать. Интересно, что это стало происходить параллельно с резко возрастающим интересом к чужой поэзии, которую мне вдруг стало читать и перечитывать гораздо интереснее, чем приводить в порядок своё. Сейчас, задним числом, я вижу, что в своих стихах я подражал всем сразу — от Давида Самойлова и Шпаликова до Левитанского и Геннадия Русакова (стихи которого, кстати, я по сей день нежно люблю; в моей жизни был такой год, когда его книжку 1985-го года «Время птиц» я носил в заднем кармане джинсов — от зимы до зимы; знал её наизусть, включая переводы из Данте).
…Если бы на пороге своего редакторства я всё ещё сочинял стихи, то, наверное, отказался бы от редакционной работы. Потому что… ну, как это Вам сказать? — я бы всё время обнаруживал себя в позиции «поэт оценивает поэта». Такой расклад никогда не был бы для меня комфортен; по сердцу другая связка: «читатель — поэт». «Чистота» этой формулы очень близка и понятна мне — именно как редактору отдела поэзии «толстого» литературного журнала. Конечно, она возлагает ответственность.
Впрочем, про вкус мы уже говорили раньше.
И знаете, Боря, сейчас я иногда думаю: всё-таки хорошо, что я лишён возможности сочинять. Зная свой характер, я непременно стал бы убежденным «сектантом», который вольно или невольно обслуживал бы «свой круг». Но я очень давно не пишу стихов, и посему ваш Крючков — человек достаточно мирный… (Смеётся). В этом отношении я тихо иду по стопам своего любимого Корнея Чуковского, который хоть и пописывал во времена Серебряного века какие-то лирические стишки — но цену им, думаю, вполне понимал. И, в конце концов, прекратил это дело. Он, кстати, в одно и то же время обожал Блока, внимательно следил за развитием Ахматовой и страстно интересовался футуристами (я уж не говорю про Маяковского).
Впрочем, что я несу?! В 1916 году Корней Иванович принялся сочинять своего гениального «Крокодила»! И у нас появился новый большой поэт.
…О, слышал бы меня сейчас Кушнер!
— Что Вы имеете в виду?
— У Александра Семёновича есть такой сборник «заметок на полях» — «Аполлон в снегу» (изданный в самом начале 1990-х). Он там очень здорово пишет о том, что Корней Иванович — оригинальный (и сильный) поэт Серебряного века. Поэт — именно своими поэмами для детей: «Крокодилом», «Бармалеем», «Тараканищем» и «Айболитом»…
IV.
«Чуковского волновало влияние массовой литературы на умы»
— В нашей c Вами недавней беседе для «Учительской газеты» мы говорили о тенденциозности читателей и критиков по отношению к Чуковскому-сказочнику. Но его и самого порой упрекают в пристрастности. Например, у нас с другом был спор по поводу гневной статьи о Лидии Чарской, напечатанной в начале 1910-х годов. Мой друг считает, что здесь имела место ревность детского стихотворца по отношению к другой, более успешной детской писательнице-беллетристке.
— О ревности я не знаю. Все-таки они работали в очень разных литературных пространствах детлита: Чуковский был в то время редактором-составителем популярных альманахов для детей, куда приглашал и чуждых себе литераторов. Свои знаменитые стихотворные сказки он ещё не написал. Нет, я думаю, что по отношению к Чарской здесь присутствовала не ревность, а, скорее, бойцовское чувство. Корней Иванович слыл в литературе — критиком… «нападающим», «санитаром леса». Когда он писал статью, он был ещё довольно молод и ему, как всегда, захотелось азартно подраться на исследовательском поле — будучи одновременно и эссеистом, и психологом, и социологом, и Бог знает кем.
Его статья не высосана из пальца: Чуковский действительно скрупулёзно исследовал влияние сочинений этой милой дамы на умы девочек-подростков. У него в каких-то заметках или письме есть даже такая броская фраза (эти слова мне однажды укоризненно напомнила Лидия Корнеевна): «Для того чтобы написать статью о плодовитой беллетристке Лидии Чарской, я прочитал все шестьдесят пять её книг». Правда, здесь, я думаю, он для гротеска преувеличил: скорее всего, внимательно пролистал «с карандашом» десять-пятнадцать изданий и довольно быстро увидел, по какому шаблону она работает. Ну, вспомните, как здорово он пишет об особенностях письма Чарской: о её приторности, квазипатриотизме, мещанском сентиментализме. И при этом избегает уничижения. Это же — классический фельетон. Корней Иванович и начинал как критик-фельетонист, вроде Пильского или Александра Измайлова. Это с годами он превратился в критика «имманентного», «синтетического», близкого (в смысле подхода к вещам) к Юлию Айхенвальду или Акиму Волынскому.
…Кстати над очерком Чуковского о Чарской вся интеллектуальная Россия от души хохотала. И давайте говорить прямо: ну кто сегодня возьмётся написать о самой массовой писательнице нашего времени в духе Чуковского, кто потратит на это своё время?
— Такая статья есть. И Вы сами о ней упомянули когда-то в «Библиографических листках» «Нового мира», сравнивая её как раз с «Лидией Чарской» Чуковского. Речь идёт о работе Сергея Сиротина «Картина мира по Донцовой», опубликованной в 2008-м году в «Континенте». Фундаментальное, хотя и очень злое исследование мировоззрения Донцовой и её приёмов.
— Сиротин — молодец. Писать о сочинениях милой Дарьи Донцовой нужно, конечно, только с азартом, как Чуковский. И писать так, чтобы это читалось с азартом же.
Только не забывайте, где именно Корней Иванович напечатал свою статью про «обожаемую Лидию Алексеевну»! Он не отдал её в семейный журнал «Нива», который массово выписывали читатели Чарской. Он опубликовал её — в милюковско-гессеновской «Речи», в высоколобой кадетской газете (в данном случае это коррелируется с максимовским «Континентом»). Забыл сказать: чтобы развернуть «Речь» перед глазами — надо было иметь длинные руки, готовые на широкий размах. (Показывает).
Кстати, у Чуковского были о-очень длинные руки. (Смеется).
Словом, мещанская публика газету «Речь» все-таки не читала.
А вот если бы Чуковский отдал свою статью в «Ниву» и её там каким-то чудом опубликовали — то, боюсь, нашего дорогого Корнея Иваныча в тот же день побили бы в парадном. (Смеётся). Интеллигентская же публика, повторю, приняла эту статью с уместным юмором. Я даже шучу иногда на экскурсиях в доме-музее, что в 1913 году читающая Россия поделилась на два лагеря: в одном рвали волосы: «Ах, какие же мы были дураки» (и отнимали у своих детей книжки Чарской). А представители другого лагеря — искали, где бы им подстеречь этого критика, чтобы стереть его в порошок.
Это статья о тех тайных и явных пружинах-клавишах, с помощью которых массовое искусство воздействует на людей. Чуковского сей феномен волновал с младых лет: почему люди вместо того, чтобы читать Шекспира и Диккенса с Конан Дойлом, ждут не дождутся новой брошюрки о Нате Пинкертоне? Отчего добропорядочные горожане идут — закупив семечек — в синема и, гогоча, смотрят фильм «Бег тёщ» — в котором рассказывается, как потные и толстые тётки мчатся наперегонки, чтобы выиграть своим — засидевшимся в девках — дочерям удачную партию… Зачем наше общество неуклонно спускается по некоей интеллектуальной шкале, вместо того чтобы по ней подниматься? Ведь для какого-никакого подъема у нас же всё есть… В 1908 году Чуковский издал свой прообраз фельетона о Чарской — очень ехидную книжку «Нат Пинкертон и современная литература» (кстати, эту работу ненавидели Троцкий и Ленин).
…Однако я не могу забыть и того, что, когда в 1920 годы реальная Лидия Алексеевна Чарская голодала и холодала, — список бедствующих литераторов (помощь которым каким-то образом курировал Чуковский) — открывался чуть ли не её именем. По-моему, оно стояло даже перед именем Ахматовой.
Корней Иванович тогда сказал (или написал): «Какой позор: одна из самых плодовитых писательниц нашего времени умирает от голода!..» И он действительно помог ей: достал какой-то провиант, тёплые вещи. Она в ответ прислала ему благодарственное письмо, которое сохранила история литературы. Помню, что опубликовал этот документ Владимир Иосифович Глоцер. И, кстати, Чарская в этом послании ни слова не сказала о том, что когда-то — своим фельетоном — Чуковский, возможно, «подпортил» ей тиражи. Она писала: «Пока есть такие люди, как Вы, я верю в добро и справедливость. Да благословит Господь — Вас и Ваших близких» (я пересказываю близко к тексту). Правда, публикация письма случилась спустя долгие-долгие годы после скандальной статьи Корнея Ивановича.
— А он действительно уронил ей тиражи? Ведь часто результат отрицательной критики противоположный — она создаёт интерес к объекту ругани.
— Это, скорее, фигура речи. Но он, несомненно, посеял «сомнения в умах». Я просто вижу, как приходит домой из гимназии или из университета какой-нибудь преподаватель и показывает своим дочкам-подросткам газету «Речь»: «А вы видели, что Чуковский написал, — дуры вы несчастные. И это вместо того чтобы читать “Капитанскую дочку”»! (Хохочет).
Впрочем, что я говорю. Вы же помните, Борис, как всё в той же «Лидии Чарской» Корней Иванович цитирует строчки из писем и гимназических сочинений всех этих Лиличек и Лялечек: «У меня два любимых писателя: Пушкин и Чарская…» Господи помилуй.
— Ну вот это как раз и есть неприятный побочный эффект отрицательной критики. Часть читателей вместо того чтобы устыдиться, заинтересовываются. Тем более — такие, которые ранее и не открывали Чарскую, а тут Чуковский им все рассказал.
— Конечно. Корней Иванович сделал Лидии Алексеевне колоссальный «промоушн» и в том писательском секторе, где её никто даже не открывал.
V.
«Елена Чуковская поставила выше всего служение»
— Перейдём к другому «сектору писателей», к наследникам Корнея Ивановича. Вы упоминали, что в Вашей жизни огромную роль сыграла Елена Цезаревна Чуковская. Расскажите, пожалуйста, чем она Вас вдохновляла?
— Это человек, без которого не было бы не только моей «чуковской» деятельности, но, наверное, и вообще — литературной работы (в своей полноте уж точно). Надеюсь, я кое-чему у неё научился. Продолжаю учиться и теперь. Это была драматичная судьба удивительной женщины, которая даже впереди своей личной жизни (пусть во многом и волею обстоятельств) поставила, выражаясь старинными словами, — служение другим.
Многообещающий ученый-химик, она отказалась от своего (скорее всего) яркого будущего в науке и занялась наследием деда, а затем и матери. А ещё она была многолетним, верным помощником-«невидимкой» Александру Солженицыну… Ни до, ни после я не видел человека, который был бы столь внутренне собран — и вместе с тем добр и открыт. Который отдавал бы всего себя творческой судьбе — пусть и близких, но все-таки — других людей, тех, кого она заведомо считала достойными лучшей — в том числе и посмертной — участи… Она — как я думаю, не формулируя этого — просто изо дня в день проживала и обживала внутренний смысл старинной «вопросительной» формулы: «если не я, то кто?» И заменить ее было некем.
Елена Цезаревна работала как несколько научно-исследовательских институтов сразу. …Ты приходил к ней в девять утра, а она — уже сидела за компьютером. Ты забегал вечером, в десять, в половине одиннадцатого, — а она опять — за клавиатурой. Вокруг — справочники, папки, бумаги… Я таких самоотверженных, жертвенных людей не видел никогда. Умирая, в больнице, она еще вычитывала и вычитывала корректуру последнего, дневникового тома ненумерованного собрания сочинений своей мамы — Лидии Чуковской…
Трудно говорить. Я был к ней очень привязан. Когда кто-то пишет о ней со стороны, я всегда почему-то читаю с некоторой ревностью. Но дело не в этом. Идет время, и я всё сильнее сожалею о том, что моё, скажем так, присутствие могло бы оказаться куда полезней — будь я чуть менее ленив и бестолков. И все же, оглядываясь назад, по-детски горжусь, что некоторые её поручения и предложения мне удалось (пусть и не первоклассно, но все-таки) — исполнить. Так, она доверила мне написать предисловие к большому тому переписки своей матери с писателем Л. Пантелеевым. Свое текст я озаглавил по рассказу Алексея Ивановича (Л. Пантелеев — литературный псевдоним писателя; имя при рождении Алексей Иваанович Еремеев. – Прим. ред.) — «Честное слово».
И знаете, Боря, я никогда не рассказывал публично, — но вот сейчас, вспоминая нашу дорогую Елену Цезаревну, расскажу Вам две маленьких истории, одна из которых давно мною осмыслена, а другая вспомнилась прямо сейчас.
— Может быть, начнёте с той, которую вспомнили сейчас?
— Алексея Ивановича не стало летом 1987 года. Для меня его смерть оказалась большой потерей. Почему-то я рано понял, какого необыкновенного дарования был этот самый литератор — «Л. Пантелеев». С отроческих лет его четырехтомник — с предисловием Чуковского — был у меня под рукою. Я любил у него все: от «Республики ШКИД» и «Леньки Пантелеева» до «Записных книжек» и «Нашей Маши». В год его кончины я был начинающим, совсем-совсем «зелёным» журналистом, однако сел и сочинил пылкую заметку памяти Пантелеева. И рядом со своей фамилией (на последней странице рукописи) зачем-то обозначил: «студент вечернего отделения факультета журналистики МГУ». Потом — отнес в самую прогрессивную, как всем казалось тогда, газету — «Московские новости».
Текст, продержав неделю, не приняли; сотрудник отдела культуры развел руками: «Вы написали неплохо, но вот если бы ваш Пантелеев был хотя бы знаменитым писателем, а так…»
Помню, я страшно вспылил и убежал, хлопнув дверью.
И вот, когда, спустя четверть века, вычитав корректуру своего предисловия к переписке Пантелеева и Чуковской, я жалобно рассказал эту старую историю Елене Цезаревне (которая, кстати сказать, очень дружила с Алексеем Ивановичем), она — улыбнулась: «…Павел, теперь Ваш текст — принят».
«Осмысленный» же сюжет связан с 15-томным собранием сочинений Корнея Ивановича. Так вышло, что 3-й, «англо-американский» том мы с Еленой Цезаревной составили как бы вместе.
Сначала она поручила мне разыскать все предисловия к переводным англо-американским книжкам, редактором которых (а то и переводчиком) в разные годы был Чуковский. Помню, мне очень помогли тогда в знаменитой «Иностранке» (Библиотеке Иностранной литературы), помог — своим патронажем — и Вячеслав Всеволодович Иванов. По ходу этой работы в моей голове скопились какие-то — редкие на тот момент — сведения об этой переводческо-просветительской стороне судьбы Чуковского (я перелистал, например, все выпуски журнала «Современный Запад», пересмотрел все книжки, выпущенные легендарным издательством «Всемирная литература», и так далее). Короче говоря, забытые предисловия Чуковского на «англо-американскую» тему я постепенно разыскал и прокомментировал, опираясь на похожую работу профессионалов. И вот когда Елена Цезаревна принимала мою работу, я нахально насоветовал ей, какими ещё публикациями стоило бы наполнить этот том собрания (например, отыскалась редкая статья 1941 года «Как я полюбил англо-американскую литературу»).
Каково же было мое удивление и радость, когда я узнал, что Елена Цезаревна решила обозначить меня сосоставителем этого тома!
Помню, как я возгордился: вошел, значит, наш Павел, в историю «чуковедения и чуководства», ура. Хвастанул — домашним, рассказал — друзьям, надул щеки по полной. И — был наказан: том-то вышел, но никаким сосоставителем я там не числился. А как автор примечаний в этой книге (мои комментарии к предисловиям все-таки занимали три четверти от всей «петитной» части) — оказался замыкающим в списке комментаторов…
И вот, прихожу я к Елене Цезаревне за своим экземпляром 3-го тома, ничего пока ещё не знаю, и она мне с порога сокрушенно рассказывает об этой истории (которая, как я вижу, сильно раздосадовала её).
В голове у меня — полный сумбур, мы проходим в её комнату, и я вижу на столе множество крохотных бумажных квадратиков и ножницы. Оказывается, она все это утро терпеливо вклеивала в каждый из тех экземпляров, которые предназначались для раздач и рассылок, — верное описание книги. Она набрала поправку в компьютере, размножила на пространстве страницы, распечатала несколько таких листов и нарезала ножницами. …Прошли годы, во втором, электронном издании описание 3-го тома было поправлено уже в наборе, но я никогда не забуду того дня и тех чувств, которые меня охватили. Что это было? Я пережил разное: и понятную неловкость, и стыд за свою недавнюю гордыню, но, главное, я увидел и понял, как надо встречать подобные испытания.
— Бумага, ножницы и клей?
— Да. Бережно храню этот том, иногда даже снимаю его с полки, чтобы лишний раз глянуть на вклеенный квадратик: «Составление Е. Чуковской и П. Крючкова».
Знаете, Борис, есть такая старая максима: «Делай что должно и будь что будет». По-моему, она хорошо подходит к этой истории.
Я уж не говорю о духовном, так сказать, уроке, который мне преподнес этот случай (правда, его я осознал гораздо позже). Коротко говоря, в тот день я смог получить редкую возможность, как говорят некоторые священники, «поупражняться во смирении». Но для осознания таких понятий я был ещё слишком глуп. Впрочем, и сегодня не очень-то продвинулся. (Улыбается).
— Я правильно понимаю, что именно Елена Цезаревна вдохновила Вас на занятия наследием Чуковского? Вы писали о его сочинениях, годами водили экскурсии по музею…
— Да, она и вдохновила. Я приходил к ней домой, на Тверскую, довольно часто. Елена Цезаревна довольно рано заметила, что Корней Иванович мне интересен; знала, что я сердечно привязан к его переделкинскому дому. Знаете, она всегда… не просто дарила мне выходящие из печати чуковские книги, это-то — понятно, это — «само собой»… В разные времена она поддерживала мою семью, помогала нам с женой обустраивать быт, интересовалась тем, как растут и чем увлекаются наши дети. Этого я никогда не забуду. Однажды, узнав, что я собираюсь ехать на поэтический фестиваль в Англию, она пригласила меня к себе и — не принимая возражений — вручила большую сумму денег. Помню, что это были фунты. «Павел, пообещайте мне, что Вы потратите эти деньги на свою семью. До последнего пенни. Пообещайте». Я пообещал и привёз из Лондона три чемодана одежды для жены и сыновей. И себя, грешника, не забыл, конечно: пару свитеров до сих пор берегу как память. Много мы знаем таких людей и таких историй?
Между прочим, чтобы начать водить экскурсии по музею (а это был конец 1980-х), мне сначала пришлось сдать ей экзамен.
— Что это значит, Павел?
— Я должен был провести ей очень подробную (и «многоадресную») экскурсию по Дому Чуковского. Именно — ей.
Это было ответственно и очень страшно: дрожал, как заяц. Сдал я этот свой экзамен только со второго раза, Борис.
…Она умела хвалить и умела критиковать; помню, что свои оценки некоторых моих древних (и весьма выпендрёжных) статеек в «Независимой газете» она начинала таким ироничным зачином: «Это, наверное, очень художественно, Павел…» Господи, как я по всему этому скучаю!
Со временем нашим с нею расхожим «паролем» стало словцо «копилка», и в последние годы она всё чаще надписывала мне новые издания книг деда и матери так: «В копилку сведений о персонаже». Постепенно это слово стало метафорой: свою чуковскую «копилку» я вижу теперь как некую грядку, в которую кладут семена.
Одной из наших последних, очень счастливых для меня бесед с нею был короткий разговор о стихах Лидии Корнеевны, которые я издавна любил и несколько раз о них писал. Помню, мы пили на кухне чай, и Елена Цезаревна вдруг как-то странно-застенчиво сказала мне: «Кажется, я научилась читать и любить мамины стихи…» Как же я был так тронут тем, что она доверила мне эти слова. Ведь она уже не один раз помещала стихи Лидии Корнеевны в новые издания, вычитывала корректуры. Но — подлинная, личная встреча с тихой, полупотаенной поэзией мамы — случилась, оказывается, сильно позже. Знаете, передо мною в тот вечер как будто открылась что-то очень новое в нашей драгоценной Люше, в незабвенной Елене Цезаревне…
— Потрясающее впечатление! Кстати, в 2021-м году ведь был вечер её памяти…
— Я, к сожалению, был тогда в отъезде. На вечере выступил мой старший сын. Он сказал несколько слов и представил небольшой видеоролик, который мы с ним смонтировали из зачинов традиционных выступлений Елены Цезаревны в Доме Чуковского (1 апреля, в день рождения Корнея Ивановича). На этом большом вечере, посвящённом Елене Цезаревне, мой Георгий стоял за видеокамерой, снимал событие для архива. Когда он пошел на сцену, камера продолжала снимать без него. Вернувшись из своей поездки, я всё это посмотрел и послушал. Слова сына меня растрогали, он назвал музей Чуковского своим вторым домом, рассказал, что его родители и крёстный (наш заведующий, многолетний хранитель Дома, Сергей Агапов) работают в музее с незапамятных времен, вспомнил, что его с раннего детства подводили к Елене Цезаревне (в дни её приездов в Переделкино), и как он волновался в эти минуты. Я и думать не думал, что доживу до таких вдохновенных слов моего сына.
— Павел, а как поживает сейчас музей Корнея Ивановича?
— Все идет своим чередом. Дом — живет. На лицевой странице сайта Государственного музея истории российской литературы ещё недавно было размещено объявление (возможно, оно есть и сейчас), что записываться в дом-музей на экскурсии нужно только через call-центр. Людей, как всегда, к нам идет очень много. Возможно, среди маленьких мемориальных музеев мы — из самых посещаемых. Причем именно — младшими читателями и почитателями Корнея Ивановича.
…В начале 1970-х годов, когда Дом Чуковского не был еще официальным музеем, уже почти исключенная из Союза писателей Лидия Корнеевна горестно написала в письме к упомянутому сегодня Пантелееву о том, что массовая совпечать упорно делает из Чуковского «набивное чучело Деда-Мороза». Писала, что насколько ей хватит сил, она не позволит превращать дом Чуковского в «избушку на курьих ножках», в детский сад или «кафе-мороженое для детей младшего возраста»…
Поверьте, Борис, благодаря нашим чудесным экскурсоводам дом-музей сохраняет свое подлинное «чуковское» лицо. Но…
Но даже мудрая Лидия Корнеевна, живи она сегодня, — не сумела бы противостоять неизбежному и неистребимому массовому мифу о Корнее Ивановиче как о классике детской литературы. Этот миф — необорим.
И бороться с ним совершенно не нужно.
Важно — другое. Важно, чтобы даже сегодня, когда все его «взрослые» книги (в отличие от брежневских лет) не раз переизданы, современный читатель и посетитель музея имел возможность получить адекватное представление и о другом Чуковском: литературном критике, прозаике-мемуаристе, переводчике, языковеде, специалисте по детской психологии…
И ещё мне очень хотелось бы, чтобы в веселых переделкинских разговорах о мойдодырах, крокодилах и мухах-цокотухах — не затерялись Чехов и Некрасов, Блок и Уитмен. То есть — те, кому Корней Иванович отдал десятилетия своей жизни.
В общем, дух Чуковского из Переделкина не ушёл. У нас проходят интересные научные выставки. К 200-летним юбилеям мы открывали экспозиции, посвященные Некрасову и Достоевскому. Ну, положа руку на сердце, где и когда еще удастся поговорить на загадочную для широкого читателя тему «Достоевский и Чуковский»? А нам есть что сказать и показать на сей счёт. В конце уходящего года мы отметили и юбилей Маршака, представив интереснейшие раритеты — рукописи, книги и фотографии — из фондов ГМИРЛИ.
Сейчас готовимся открыть выставку к 85-летию чудесного прозаика, поэта и художника Юрия Коваля, который встречался с Корнеем Ивановичем, написал о нем прелестный рассказ и рисовал его с натуры. Готовить эту экспозицию нам помогает дочь Юрия Иосифовича — Юлия Юрьевна. Выставка, надеюсь, будет интересна и детям, и взрослым.
Словом, пусть Корней наш Иванович остается человеком и писателем, который, как до сих пор пишут в отзывах, «возвращает нас в детство» (признаюсь, я долго был не самым большим поклонником этой «формулы»).
…И все-таки в наш музей приходили и будут приходить главным образом дети. И слава Богу. С недавних пор я думаю, что именно они, эти маленькие читатели-слушатели, сами того не зная, спасли когда-то Дом любимого писателя от уничтожения. И понимаю всё прочнее, что без нашего сегодняшнего общения с этими детьми — а они нужны нам не менее, чем мы им, поверьте, — дом-музей потерял бы свою неповторимость.
— А традиция знаменитых костров Корнея Ивановича продолжается?
— Да, конечно. Это праздники «Здравствуй, лето!» и «Прощай, лето!».
Мы и не знаем порой, как нам справиться с тем невероятным количеством людей, которые приезжают в Переделкино в эти дни. В последний раз прибыло больше тысячи человек. Все пространство между домом и костровой площадкой было плотно запружено народом, подъехать к музею и припарковать машину было невозможно. Сотрудники потом ещё несколько дней восстанавливались после этого «шторма». (Смеется). Но мы все равно рады, что в память о нашем дорогом кормильце — нам есть чем заняться.
— Одним словом, если бы Вас спросили: как Вы себя чувствуете внутри того гуманитарного поля, на котором трудитесь уже почти сорок лет…
— В лучшие свои минуты ответил бы: «радостно». В этом смысле я, наверное, счастливый человек, Борис. Жаль только, что далеко не все минуты — лучшие. (Улыбается).
Беседовал Борис Кутенков
