В издательстве «Семь искусств» вышел уже четвёртый сборник коротких эссе Ольги Балла — литературного критика, писателя, редактора журналов «Знамя» и «Знание – Сила», — «Дикоросль-4». Эссе посвящены происходящему с нами в 2022 и 2023 году, но выходят далеко за рамки бытописания, публицистики или даже простого подытоживания, — сочетая в себе черты и того, и другого, и третьего. Предметом рефлексии автора стало вопрошание о смысле культурной работы в новых исторических координатах, когда столь многое этой работе мешает, когда политическое, кажется, затмило собой всё и разговор о литературе невозможен без идеологической подоплёки. И в этих обстоятельствах на вопросы о том, есть ли смысл у такого разговора, Ольга Балла, в отличие от многих, отвечает утвердительно, — не избегая, впрочем, выраженного отношения к самим реалиям времени, его горестных нюансов, но сохраняя, пользуясь собственной её формулировкой, «звериное упрямство». Мы поговорили о том, какие изменения претерпевает жанр эссеистики в новую историческую эпоху; о том, как сохранить веру в людей и эмпатию невзирая на политические разногласия; и о том, как воспоминание о ветре, бьющем в крыла самолёта, продолжает оставаться спасительным.
Беседовал Борис Кутенков.
— Ольга, в новой книге Вы много пишете о «смысловой шлифовке» обстоятельствами — и в этом смысле Ваши эссе могут стать прекрасной инструкцией для тех, кто не видит смысла действовать в нынешних исторических реалиях, даёт себе повод для прокрастинации и лени. Насколько я понимаю, Вы выступаете за то, что литературный и — шире — культурный труд имеет смысл во все времена, что он всё так же осмыслен и необходим, как в спокойные исторические периоды. Какие слова Вы бы обратили к тем, кто испытывает сегодня духовный кризис, оставляет свои дела, творчество, проекты?
— Ой, я не то что выступаю, — это совсем не мой глагол, — я всего лишь чувствую, что если мы не будем этой культурной работы делать, всё будет гораздо хуже. В трудные времена такая работа многократно более важна, чем в относительно лёгкие (когда такие были, кстати?), потому что она спасает культуру от смерти (не говоря уж о том, что душевное здоровье своего исполнителя она очень-очень сильно поддерживает). Но это я так чувствую, в силу собственного душевного устройства, прошлого опыта и т.д., — человека, чувствующего иначе (скажем, так, что постыдно / нет смысла писать стихи / критические статьи в то время, как…) — в принципе понимаю, хотя не разделяю такой позиции. (А что делать иначе «в то время, как»? Лежать и рыдать? Идти в медсёстры, не имея соответствующей квалификации? Ну, если кто-то чувствует достойным / спасительным / мудрым / честным именно это, самое правильное ему это и делать. Насчёт «лежать и рыдать» я не уверена, но неквалифицированные медсёстры точно пригодятся.)
— Лидия Гинзбург писала о времени исторического перелома довольно жёсткие слова, перечисляя тех, кто «остался в нашем деле» (в период другого кризиса, разумеется), и упоминая в их числе и «не способных ни к чему другому». Если рассматривать эти слова в контексте, скажем, литературы — как Вы к ним относитесь? Не может ли такая позиция служить самооправданием для продолжения своего дела? И как здесь отделить самооправдание от самообмана?
— Я не помню этой цитаты из Гинзбург, поэтому мне трудно сказать, как я к этим ее словам отношусь. Вообще делание своего дела на любом переломе видится мне единственно осмысленным; если мы не будем его делать, вообще всё рухнет, будет не перелом, а просто чистая катастрофа (если человек идёт протестовать — скажем, стоять в одиночном пикете с плакатом, — и чувствует / уверен / предполагает / надеется, что это поможет, что именно это поможет, — это ЕГО дело, и тогда ему идти протестовать совершенно необходимо, даже если на самом деле это не поможет ничему, – в конце концов, есть и такая вещь, как соответствие самому себе, и это не менее (и уж не более ли?) важно, чем изменить ход дел в мире — который вообще-то всё равно нам не подвластен, и я совершенно не исключаю, что механизм изменений в мире, несомненно скрытый от нашего разумения и существенно более сложный, чем оно, как-то зависит от наших маленьких, незаметных, ни на что не влияющих вкладов в Большую Копилку. Если же человек не чувствует, что именно в его исполнении это поможет, — значит, это не его дело, и самое время ему заняться чем-то другим, более ему соответствующим и более эффективным в его исполнении). Самооправдание от самообмана, одного брата-близнеца от другого, думаю, можно отличить по степени внутренней честности с самим собой. Обыкновенно человек всё-таки знает, что он чувствует и думает на самом деле, а что только хотел бы думать и чувствовать.
— Вы цитируете в книге слова Волошина о том, что «человек важнее его убеждений», и так или иначе дополняете их, например: «Биография, то есть, и шире и глубже социальных её подпорок, декораций, условий». Какие советы Вы бы дали в этом контексте нашим согражданам, вынужденным жить и действовать в условиях политического раскола? Как сохранить веру в людей, невзирая на разногласия в политических и — шире — в моральных убеждениях?
— Я не вправе давать советы; чтобы иметь дерзость что-то советовать человеку, надо бы побывать в его шкуре (я, конечно, сама живу в ситуации общего нам всем раскола, — и да, я люблю людей, которые теперь имеют противоположные друг другу взгляды, в том числе и противоположные моим, и мне от этого больно, и что с этим делать, я не знаю, разве что продолжать их любить, потому что то, что меня с ними связывает, — да хотя бы и не связывает, любишь ведь не за связь и связанность, — существенно больше текущей исторической ситуации, иной раз и размером в целую жизнь). А так, чужую беду руками разводить — постыдно. Всё, что сказано в книжке ли, в электронных ли и бумажных её источниках, — сказано всего прежде, если не единственно, «к себе самой», чуть-чуть перефразируя Марка Аврелия.
Как сохранить веру в людей, я не знаю (верю ли я в них? хм…). Я знаю только сочувствие и сострадание, вот они самые верные советчики. Достаточно знать, что другому так же больно, как и мне, а, как правило, даже гораздо больше. Люди чувствуются мне (интуитивно, на уровне чувства, опережающего суждения) уязвимыми и хрупкими. Это их не то чтобы во всём подряд в моих глазах оправдывает, но многое, если не всё, объясняет.
— Эссе, составившие книгу, публиковались в Вашем личном блоге. Как Вы находите баланс между обращённостью к читателю и писанием для себя? Существует ли вообще для Вас такая проблема? Вспоминаются слова Александра Агеева, что «публичный дневник — это злокачественное развитие жанра», согласились бы Вы с ними?
— Тут всё очень просто (на самом деле тут многое просто из личного бумажного дневника, потому что я там думаю, а что не оттуда — то в режиме импровизации в интернете при отвлечении от работы): для себя я оставляю то, что касается моих персональных, никому не нужных обстоятельств, а в блог выкладываю то, в чём усматриваю — или мне кажется, что усматриваю — если и не прямо общезначимость, то во всяком случае то, что вправе претендовать на значение и внимание за моими пределами (в идеале, конечно, на статус некоторой формулы, хоть бы и сиюминутной). Ничего особенно злокачественного я в этом не вижу: если бы я в этом формате хвасталась, ища славы, жаловалась бы, ища массового сочувствия, или, например, злословила о ближних и дальних, тогда бы, конечно, оно там было. Но, к счастью, ни того, ни другого, ни третьего я вроде бы не делаю. (Дневник — это же всего лишь подённая запись, в этом смысле отчего бы записям, устроенным таким образом, с такой степенью регулярности, не быть адресованным для публичного прочтения? Ежедневно можно записывать что угодно, формат как таковой злокачественности не диктует, хотя, конечно, возможность её даёт, – но никто же не заставляет нас использовать именно эту из многих его возможностей!) Так что я просто продолжаю там то, что делаю и для себя на бумаге: я там думаю. Ну и заодно, кстати, освобождаюсь от собственной персоны и её забот, в которые в бумажном дневнике поневоле скатываешься. Публичное — дисциплина, отбор.
— А можно ли сказать, что эта книга кардинально отличается от предыдущих, составленных Вами по аналогичному принципу сборки эссе? Нынешний исторический перелом привнёс в Ваши писания что-то принципиально новое — и, если да, то что?
— Ну, отличается она ровно настолько, насколько автор её отличается от самой себя прежних лет. Понятно, что появились новые темы и тревоги, которые теперь и проговариваются (но ведь на прежнем же основании, а другого-то и нет. Чего я жёсткий противник, так это представления о том, что с началом известно чего всё прежнее обнулилось и утратило значение. Да оно вообще наш единственный ресурс). Жизнь стала жёстче; мы стали (ну, чтобы уж не говорить за всех, — я, по моему чувству, стала) грустнее, сдержаннее, упрямее. Я, кстати, добавила бы и то, что ценность жизни стала ощущаться вообще отчаянно-остро. Всё стало – в силу своей очевидной хрупкости – драгоценным. Принципиальна ли эта новизна? Мне кажется, что речь идёт всего лишь о степени (очень высокой теперь) того, с чем приходилось иметь внешнее и внутреннее дело начиная с 2014 года.
— Позвольте тогда поделиться собственным наблюдением о том, какой мне представляется эта эволюция. По сравнению с предыдущими Вашими эссеистическими записями, в этой книге для Вас, кажется, совсем стёрлись границы между личными — относящимися к Вам — свободой и насилием. Имею в виду то самоистязание работой, которое Вы едва ли не возводите в принцип. Так ли это?
— Честно сказать, мысль о стирании границ между свободой и насилием для меня нова и удивительна (да, и между личными тоже!); я её подумаю, конечно; но уж никак не хотела бы, чтобы эти границы стирались; до сих пор мне казалось, будто свобода и насилие друг другу противоположны, и последнего я вообще-то категорический противник. Усилие и насилие я бы всё-таки различала (насилие ломает, усилие собирает и удерживает). Насилием над собой в моём случае было бы, если бы я заставляла себя делать что-то совсем противное и чуждое мне — скажем, решать математические задачи или вышивать крестиком. А принуждать себя к дисциплине в том, что в принципе любишь и умеешь, — скажем, сдавать тексты точно к поставленным срокам, а не читать вместо того что-нибудь интересное и необязательное — ну, это в принципе так же необходимо, как умываться по утрам. Это держит форму — которую так легко утратить в дурном душевном состоянии, — это как раз противовес дурному душевному состоянию. Благословенная жёсткая организованность, да, трудна, но она создаёт надёжные, очень прочные стенки тому резервуару, в котором копится и растёт внутренняя свобода. Её же защищать надо.
— Но вот пример того, как усилие незаметно переходит в насилие: «Значит ли это, что с каждым актом работы “зона комфорта” работника-мученика расширяется — что мир делается с каждым таким разом хоть чуть-чуть более своим, а человек в нём — хотя бы совсем немного свободнее?». В этой фразе как-то противоречиво сочетаются «работник-мученик» и «зона комфорта», семантика «мучения» и семантика «свободы». Вы видите в этих понятиях скорее противоречие или плодотворный синтез?
— Процитированная фраза (вообще-то она — вопрос, самой себе поставленный, это, так сказать, проблематизация, а не утверждение) была сымпровизирована в ходе осмысления собственных отношений с работой. Насколько помню, «работник-мученик» означает только то, что человеку трудно жить в режиме хронического самопреодоления и практически не спадающего напряжения; описанную ситуацию я бы представила как ситуацию шахтёра, который долбит косную породу и продалбливает в ней тоннель, в силу чего пространства для движения (и в этом смысле — свободы, возможностей) становится, конечно, больше, но ни напряжение, ни косность пробиваемой породы сами по себе никуда не деваются. Так что — ни противоречие, ни плодотворный синтез, скорее, неустранимая сцепка и постоянная борьба.
— Иногда, признаться, становится страшно за Вас, когда читаешь об этих сцепке и борьбе. «Хроническое чувство вины придаёт ей (жизни. — Прим. ред.) неповторимый привкус. На него подсаживаешься, начинаешь его намеренно вырабатывать — намеренно (дез)организовывать жизнь так, чтобы оно у тебя было», — пишете Вы. Правильно ли можно понять, видя такие высказывания, — что некие «ненормальные» субъективно переживаемые состояния органично связаны с продуктивным качеством труда? Что одно без другого уже невозможно?
— Я (очень) надеюсь, что возможно; что касается человека вообще, я даже совершенно уверена, что и возможна, и существует, и вообще должна существовать счастливая, гармоничная продуктивность. Просто раз уж существуют «ненормальные» (кто, собственно, сказал, что они ненормальны?), то есть тёмные, трудные, неконструктивные состояния (думаю, что они у всех бывают; «ненормально», если человек из-за них дезадаптирован, и это уже проблема по меньшей мере психотерапевта), надо же с ними что-то делать, и идея перегнать их в работу — кажется, не самое плохое из возможных решений. («Вести себя надо правильно!» — сказали бы мне в детстве. — Да кто бы спорил, конечно, надо, — но не всегда получается. Далеко не всегда.)
— Верно ли чувствуется, что Вы бы не хотели избавиться от самоистязания, чувства вины, так как эти ощущения в Вашем понимании тесно сплавлены с неотъемлемыми от Вас трудом и светом, несомыми в мир?
— Хотела бы, конечно; да оно само так получается по моей нескладности и слоновости в посудной лавке. Не удаётся слону стать трепетною ланью. Насчёт несомого света я что-то совсем не уверена, я его не вижу.
— Ещё одно понятие, часто употребляемое Вами в книге, — это инструментальность. Какое определение Вы дали бы этому слову?
— Инструментальность — это существование / используемость чего бы то ни было ради внеположных ему целей.
— Можно ли пояснить?
— Ну, скажем, страх смерти инструментален для того, чтобы прочувствовать ценность жизни и научиться её оберегать (можно, то есть, отчаяться, паниковать и рыдать, а можно обратить в инструмент конструктивного поведения). Или грубее и проще: ручка существует не для того, чтобы любоваться ею (хотя и это возможно, почему нет?), но всё-таки в первую очередь для того, чтобы ею писать (смайл).
— Другое слово, ещё более любимое Вами, — «отрабатывание». Примеры его употребления можно приводить долго: «Жизнь существует только тогда, когда отрабатывается — и так или иначе передаётся дальше»; «А “познание”, работа и прочие прекрасные и нужные вещи — в конце концов, только повод к тому, чтобы присутствовать в мире. Ошарашенно и благодарно на него смотреть — и хоть как-то (всегда, заведомо неполно) отрабатывать своё право на это»; «До сих пор отрабатываю, проживаю, закрываю (и снова открываю с не освоенных прежде сторон) тогдашние гештальты» и так далее. Что такое это «отрабатывание»? Не ощущаете ли Вы в этом слове некий оттенок подчинённости, насильственности? Органично ли сочетается этот поведенческий паттерн с внутренней свободой?
— Отработать — это просто: как в магазине расплатиться, — даром брать хлеб и колбасу как-то нехорошо (иль в этом есть подчинённость и насильственность? Некоторые, конечно, есть, брать даром было бы куда легче и слаще. Да, видно, нельзя никак). С миром в целом то же самое: чем расплатиться с ним за факт своего существования? (А названный факт, да, чувствуется ценным.) — Только самой собой, своими усилиями; в другой валюте не принимается. — А что до внутренней свободы, она на то и внутренняя свобода, чтобы не зависеть ни от каких поведенческих паттернов, затем и культивируется.
— Ваша книга полна рецептов (не кулинарных, естественно) и в этом смысле функционально направлена. Например, она полезна в борьбе с чувством незащищённости: «Воспринять каждую переживаемую ситуацию как дом, — как один из сменных домов, из одного выселяешься, в другой вселяешься. <…> Мы не в силах передвигать стены, изменять высоту потолка, но мы вполне можем заполнить доставшееся нам пространство собственной мебелью и поддерживать там соответствующий нам уровень порядка и чистоты». Это так мудро и точно, что цитировать хочется абзацами, целыми большими эссе. Но легко ли Вам самой даётся подобная императивность?
— Тут я не очень поняла вопрос: императивность, то есть призыв делать то-то и то-то? Боже меня упаси, если это она, — призывать я вправе только самое себя, себе и пишу. Себе писать легко, конечно. — Выполнять вот почти невозможно 🙂 Но можно по крайней мере стремиться к этому, лежать в направлении мечты! (рыдая, рыдая…)
— Я скорее о Ваших благотворных призывах, обращённых к читателям.
— Честно скажу: обращаюсь я именно что к самой себе, как прямо Марк Аврелий, автор одного из основополагающих чтений начала жизни, записи которого адресованы «К самому себе» (переводят с греческого иной раз как, например, «Наедине с собой», но в оригинале там именно что адресованность, точное указание адресата: Τὰ εἰς ἑαυτόν). Что же до читателей, то, как сказал другой автор, нам не дано предугадать. Если кто-то возьмёт из моих бормотаний — стремящихся к состоянию мгновенных формул — что-то полезное для себя или соответствующее ему, я буду только рада (значит, хоть что-то не зря), но ни знать это, ни рассчитывать на это я не могу.
— Есть ли зазор между переживаемыми Вами (наверняка) болью и растерянностью — и тем, чтобы переплавить их в подобные взвешенные и в своём роде «командные», направляющие формулировки для Другого?
— Так, опять же, это всё я себе самой и говорю (кто я такая, чтобы другими командовать; ненавижу, кстати, всеми силами души своей). Тут главное — убрать именно своё, локальное, частное (скажем, имена и конкретные факты, типа NN сказал мне то-то и то-то, мы с XX пошли туда-то и туда-то, — ну кроме, может быть, некоторых ключевых, стимульных для автора топонимов, на место которых любой заинтересованный читатель сможет легко подставить свои, да и проследить аналогичным образом, пожалуй что, внутреннюю структуру этих стимулов, характер их действия. Скажем, в моём случае произнести слово «Сокольники» — уколоться об острый-острый, блестящий сколок янтаря, потому что это слово — тёмно-янтарного цвета, густая застывшая смола, остановленный свет — и коридор, ведущий вглубь: два «о», настаивающих на глубине, два «и», делающих освещение минимальным, а «сколок» заключён, фонетически присутствует в самом звуковом облике слова, и всё это находится в энергичном и нерасторжимом взаимодействии и взаимовлиянии со всем, пережитым в этом пространстве и в связи с ним, и такими примерами, особенно разворачивая, «распаковывая» их, можно заполнить целые страницы, а то и целый толстый том), не забивать городу и миру голову своими драгоценными обстоятельствами и их подробностями. Всё, на самом деле, общечеловеческое, — просто достаточно помнить, что дело — при хоть сколько-нибудь публичной речи — не во мне как таковой. Я носитель общечеловеческого, как и каждый; ну, село оно на такой именно материал с его рельефом и фактурой; рельеф и фактура, конечно, немного определяют модус его проживания (и это тоже может стать предметом осмысления, да и должно бы), но по существу, думаю, ничего в нём не меняют.
— Материал Вашей книги точно способен изменить мир к лучшему. В ней удивительным образом сочетаются трезвый философский оптимизм (способность «утешать, не обманывая», по формуле восточных философов) и предельно честный, даже прагматичный взгляд на реальность. (По моим ощущениям, схожее есть в интонации политолога Екатерины Шульман (признана иностранным агентом на территории РФ. — Прим. ред.)). Вот это мягкое утешение в «Дикоросли»: «Я сейчас чувствую себя примерно так, как в сентябре 2017 года в самолёте над Амстердамом, когда был сильный-сильный ветер, и бил — слышными и ощутимыми всем телом ударами — в борта самолёта, и было очевидно нахождение в руках чего-то многократно большего, чем человеческая воля, и вдруг открылось — как голубой глаз неба посреди облаков — особенное, ясное спокойствие безнадёжности. Но самолёт приземлился». Это ненавязчивое «самолёт приземлился» дорогого стоит, ибо терапевтически действует.
— О, амстердамский случай совершенно архетипический, всё в точности так и было. Воспоминание об этом действительно помогает, когда разные ветры бьют в борта.
— А вот — в следующем за ним эссе — прагматика, отражённая в самом названии «О преимуществах катастрофического»: «…в трудные времена смысл особенно необходим, он становится задачей и вызовом». Как для Вас самой сочетаются такие, казалось бы, трудно сополагаемые вещи?
— Я даже не вижу тут трудносочетаемого: всё именно так и есть, в трудные времена смысл требуется как никогда, а сопротивление материала, понятно, возрастает. — Ну, материал сопротивляется нам — а мы ему. Это же вопрос внутреннего выживания, — хотя, если всмотреться внимательно, ничего радикально нового тут нет (сравнительно с временами, так сказать, более пригодными для проживания), просто многое обостряется.
— После сборника «Дикоросль-4» Вы уже написали некоторое количество новых эссе. Ощущаете ли Вы в них нечто мировоззренчески новое по сравнению с теми, которые вошли в книгу? Вышедшая книга как-то отдаляется от Вас, даёт поводы для несогласия с самой собой?
— Ну, радикальных переломов я (пока?) не вижу, — наверно, должна образоваться большая дистанция для того, чтобы такое начало быть заметным. Вообще да, всё написанное, а уж тем более изданное уходит. Чтобы понять, согласна ли я с собой прежней, надо эту самую себя прежнюю систематически перечитать. Но пока некогда 🙂
