В издательстве «Городец» вышел «Музей “Калифорния”», новый роман Константина Куприянова, лауреата премии «Лицей» (2018) за книгу «Желание исчезнуть». Роман представляет собой развёрнутый внутренний монолог русского полицейского, живущего в наши дни в Америке. Это жестокое и точное свидетельство о трансформации человеческого в капиталистическом мире, описание жизни эмигранта, где поэтизация современной Америки идёт рука об руку с анализом социальных проблем. Мы поговорили о причинах потери связи с русскоязычным миром в 2022 году и о том, как, находясь за границей, действовать в такой ситуации. А также о постмодернистском письме, отправленном редактору по окончании книги, о поэзии в прозе и «надводной» и «подводной» части работы прозаика.
Беседовал Борис Кутенков.
— Костя, в нашем предыдущем интервью («Учительская газета», № 04 от 28 января 2020) ты был довольно пессимистичен. Например, говорил, что тебя «беспокоит потеря связи с контекстом русской жизни — это действительно происходит при длительном отсутствии. Впрочем, этот же фактор помогает взглянуть на мир шире и поставить себе более масштабные задачи: например, писать тексты о более всеобъемлющих, универсальных вопросах». И вот — тревожный и всеобъемлющий роман об эмиграции. За последние годы ты дополнительно ощутил эту потерю связи? И «масштабные задачи» касаются твоего романа?
— Я остро ощутил потерю связи начиная с февраля 2022 года. Тут я оказался обезоружен и не готов. До сих пор в принципе нет внятного понимания, как и почему. Приходится брать очень высокие оптики, чтобы как-то смириться и продолжать функционирование без существенных психических сбоев. Поэтому можно сказать, что реальность, как всегда, многократно превзошла ожидания и колебания 2020-го. Что касается творческих задач при написании романа, то да, были взяты достаточно масштабные нарративы, архетипы, это частично помогало решить проблему отсутствия фактического материала. С другой стороны, опирался на внутреннее: свой персональный опыт и искренность. Значительная часть работы была проделана интуитивно, не от ума.
— Расскажи о том, как складывалась работа над романом.
— Есть надводная часть работы, у которой есть точные сроки, и подводная. Подготовительная работа, то есть проживание жизненного опыта, его переваривание в пот и кровь, — шла несколько лет. Тут нет лукавства (в конце текста подписаны даты), когда рассказчик утверждает, что «создавал» текст с 2015 года по 2021 год, но с другой стороны, передавая личный опыт, можешь также и смело говорить, что копил его с рождения. «Надводная» же часть, т.е. написание текста, заняла всего пару месяцев, затем еще столько же — первая редактура и первые вычитки коллегами. Далее несколько месяцев поиска издателя, затем работа с издательством (еще в общей сложности около 3 месяцев активной редактуры); остальное время заняло ожидание выхода текста, его задержали преобразования в России и её книжном рынке.
— Твой прогноз — и одновременно диагноз миру разрушенных смыслов — неутешителен: «Однажды из книг будет добыта новая нефть, новый янтарь, из наших помутневших, ставших одним жирным пластом смыслов слоями станут извлекать ископаемые, вселяющие смыслы и чувства в технически безупречную эру Предчувствия». Всё действительно так плохо? Как нам действовать в этой ситуации?
— Это один из поэтизированных образов, и в нём я не вижу ничего страшного. Наоборот, это круто и необычно, что наш вид (как кажется отсюда) способен оставлять чуть большее, чем только свои косточки и черепушки. Есть предположение, что эхо культуры проживёт намного-намного меньше, чем, скажем, переработанный планетой живой материал, из которого получается полезное ископаемое миллионы лет спустя. Но вдруг это эхо станет определённого рода уникальным топливом будущего? Но сейчас меня это не пугает и не мотивирует искать способы уклониться — может быть, такие тенденции усиливаются вблизи физического исчезновения. В контексте романа эпоха предчувствия — это такое время, где упразднены сомнения и полутона. Восторжествовало солнце правды. С одной стороны, это как бы золотой век, с другой стороны, это время, когда прежнее искусство, замешанное на постоянных превращениях и колебаниях истины, то есть такое, как сейчас, становится невозможным. В этот момент наше нынешнее искусство, замешанное на порочности, незнании, поиске, превращается в настоящее золото. Пусть и символическое.
— Роман ставит перед нами вопросы: так ли безусловно виноват «капиталистический мир» в трагедии эмигранта (которая ведь так или иначе остаётся трагедией отдельной личности и только? Или нет?)? Что такое в принципе трагедия — следствие внутреннего разлома, внешних обстоятельств или их синтеза? Однозначных ответов у меня нет. Для их поиска, как мне кажется, стоит прочитать твою книгу. А как бы ты сам ответил?
— Вопросы почти риторические. Скорее всего, следуя своему Пути (именно с большой буквы), сам почувствуешь, нужен ли тебе такой тяжёлый, разламывающий опыт, но составной частью жизни является переход и преображение, порой несколько раз. «Серьёзную» литературу часто упрекают в трагичности, но это её ключевая функция: фиксировать душу, а значит, и духовное перерождение. Я, насколько мог, сбивал пафос своего высказывания, но роман всё равно остаётся об инициации, а это микросмерть.
— Откуда именно она придёт?
— Откуда именно (и сколько раз) она технически придёт: эмиграция, или что-то иное, или вообще сплав внешних обстоятельств, — не суть важно. На этом фоне такая мелочь, как капиталистический мир, — лишь обрамление истории, помощь рассказчику и его слушателю остаться на этой земле и соединить свой бытовой опыт с написанным, чтобы убедиться, что это действительно о нас и о здесь.
— Кстати, о «нас» и о «здесь». Ты рисуешь сегодняшнюю жизнь в Америке довольно пессимистично в социальном смысле. В то же время ты не зря упомянул о «поэтизированных образах»: есть у тебя в романе и такие пейзажи, лиричные и даже восторженные. Можно ли считать, что твоё отношение к сегодняшней Америке амбивалентно?
— Это действительно страна удивительной красоты и (всё ещё) — внутренней силы, того, что называют «пассионарностью». Красота, что немаловажно, ещё и очень легко доступна: по сути, нужна только машина и деньги на бензин и перекус. В то же время последние годы, как раз те, что я здесь прожил, примерно с 2017 и особенно с 2020 года, — ощущаются как годы нарастающих, заходящих один на другой кризисов: экономического, политического, идеологического. Кроме того, есть ряд неразрешённых за десятилетия именно социальных проблем: например, странная, если не сказать жёстче, медицинская система, или в целом почти не защищённый от неурядиц «простой человек», который с большой долей вероятности может потерять дом или семью, или всё вместе — на месяцы и даже годы, если просто попадёт под сокращение на работе.
— В романе есть не только социально-актуальная, но и литературная рефлексия. Например, послесловие, ставшее своеобразной «книгой о создании книги»; кажется, без него разговор о мастерстве прозы сегодня уже невозможно представить. Интересно узнать, какую роль этот фрагмент играет в структуре произведения. Тебе самому кажется этот текст важным как своеобразная инструкция по литмастерству? Или он касается скорее тебя и создания твоей книги?
— У второго предисловия была немного лукаво-постмодернистическая функция: изобличить написанность написанного. Эта проблематика — что при максимальной искренности всего написанного я всего лишь это написал — терзала меня и следом за мной рассказчика весь текст, и одной из интуитивных попыток обыграть это стала идея поместить в финал романа «подлинное» письмо, которое я действительно отправил редактору сразу по окончании работы. То есть это буквально «письмо из жизни», последнее сказанное в романе, и оно же — первое сказанное вне романа, после выхода из него. Конечно, на инструкцию это не тянет, тут речь шла о литературной игре и попытке до предела быть подлинным.
— А как складываются твои отношения с поэзией? Ты пробовал когда-нибудь писать стихи?
— Пробовал написать буквально 2-3 стихотворения за жизнь, в пору наивной юности. Серьёзного развития попытки не получили. В этой («Музей «Калифорния») прозаической работе я реализовал некоторые наработки в ритмичности, которые местами придают нарративу поэтический лад.
— Какие отзывы ты получаешь о романе? Доволен ли ими?
— Отзывов пока было очень мало, что неудивительно. Но те немногие, что были, пока очень поддерживают и удивляют своей добротой, а также тем, насколько по-разному видят люди один и тот же текст.
— Над реализацией каких замыслов работаешь сейчас?
— Если говорить о литературе, то уже полтора года длится глобальная пауза. Не считая ряда набросков, я за это время написал только один рассказ — для сборника «Новое Будущее» (М. : Inspria, 2023), в апреле 2022-го. Тут двойная подоплёка: во-первых, в 2021 году я написал не один, а два романа подряд, в общей сложности больше тридцати авторских листов. Видимо, какие-то значительные пласты исписал, и после такого нужна перезарядка. «Музей «Калифорния» наконец-то вышел в 2023 году, а вот второй роман всё ещё ждёт издателя. Во-вторых, февральский шок и полная дезориентация: для кого и «куда» теперь писать? Не в смысле издания, а в контексте некоей социальной или даже идеологической группы, что ли. Произошло колоссальное изменение в цивилизации, на языке которой я работаю, и я просто до сих пор не догнал его. А может, это и невозможно, сидя на таком расстоянии от России. Над этим, если можно так выразиться, и «работаю», но работа идёт крайне медленно.
