9 октября 2022-го года в библиотеке им. М. Ю. Лермонтова состоялась 79-я серия литературно-критического проекта «Полет разборов». Стихи читали Дарья Христовская и Павел Сидельников, говорили о них: Ольга Балла, Александр Марков, Валерия Исмиева, Василий Геронимус (очно), Надя Делаланд и Евгения Риц (заочно). Вел мероприятие Борис Кутенков. Представляем стихи Павла Сидельникова и рецензии Ольги Балла, Нади Делаланд, Василия Геронимуса, Александра Маркова и Евгении Риц.
Видео смотрите в группе мероприятия.
Обсуждение Дарьи Христовской читайте в предыдущем номере «Формаслова».
Рецензия 1. Ольга Балла о подборке стихотворений Павла Сидельникова
У Павла Сидельникова заметны несколько, так сказать, поэтических стихообразующих стратегий. Попытаемся их выделить и сосчитать.
Вот первая: вещное, предметное мышление, как бы «заземление» отвлеченного (первое же стихотворение подборки сразу навело меня на мысль о неожиданном, непроизвольном — и тем более неслучайном родстве поэтического мировосприятия ПС с таковым же Дарьи Христовской): так разговор оборачивается кузнечиком, прыгнувшим в банку, и происходящее далее описывается в чувственно-конкретных, осязаемых деталях. (Кроме того, мне хочется отметить здесь многоуровневую — и на всех уровнях чувственно-осязаемую — метафоричность: разговор оказывается кузнечиком, «шарманка», появившаяся вроде бы просто как фигура речи, вдруг начинает проворачиваться с ощутимым усилием и издавать реальные, металлически-дребезжащие звуки, — а потом превращается в «природную скрипку», притом одушевленную — способную страшиться собственной пружины, ее все более тугого закручивания.)
Вот вторая, совсем другая: казалось бы, без метафор вообще (но это, конечно, только кажется: метафорично все происходящее в целом). «Небо в Мичуринске…» — стихотворение с развивающимся сюжетом — о внутренних событиях, переданных исключительно через внешние действия и обстоятельства: разрастание и кристаллизация любви, показанная через земные приметы. По мере того, как герой идет со станции в Мичуринске, видимо, домой, перейдя от речи — к молчанию («а до этого — говорил-говорил…»), проживая случившуюся с ним встречу в поезде, смысл этой встречи в нем проявляется — пока, наконец, в последней строчке не утверждается окончательно. Притом ни единого слова в переносном значении — все названо как будто своими единственными прямыми именами.
На самом деле здесь тоже несколько уровней. То, что можно показать в чувственно воспринимаемых предметах, на самом деле отсылает, всем собой указывает вглубь, к уровню эмоциональных событий. И, кстати, происходит подобное отмеченному в первом стихотворении «заземление», «овеществление» чувства: герой отправляется «пить чай, крепкий, черный, / с имбирными пряностями / и тульскими пряниками», находя в этом — на первый поверхностный взгляд — утешение (цепляется за земные якоря, чтобы не улететь совсем в «невозможное» черное, беззвездное, бессонное небо), на второй, более пристальный, — как бы закрепление, утверждение, запечатывание происходящих в нем событий (чай-то крепкий, а пряник, как подсказывает нам культурная память, — печатный). Притом пережитое, хотя внешне выглядит как поражение и утрата («Она отказалась»), утверждается как опыт остро-положительный (поскольку о нем говорится языком предметов сладких и пряных), — в котором ее отказ — переломная точка в развитии сюжета стихотворения — ничего, по сути, и не меняет.
Вообще, для Сидельникова, похоже, характерна подача внутренних событий через внешние приметы; то же — в «Памяти бабушки»: так же прямо, хотя и как будто окольными путями, он говорит бабушке о том, что запомнил ее, именно ее, а не те предметы, которые ее окружали. На самом-то деле он, кажется, только и говорит, что о внутренней феноменологии (стихотворение «Вот человек — всего лишь человек…» — пожалуй, самое простое из всех по внутреннему устройству — практически целиком и состоит из внутренних событий, их внешние рамки только обозначены: то, что человек «лежит, не размыкая сонных век»), просто для указания на нее используются каждый раз разные средства. И нередко (может быть, даже предпочтительно) в качестве такого средства избирается описание простых повседневных событий.
А вот, похоже, и еще одна стратегия: «собака на траве», «собака в тишине», упоминаемая многократно, настойчиво, почти навязчиво (в этих повторах есть что-то от мантры, гипнотизирующей читателя, вводящей его в транс), конкретная, казалось бы, так, что дальше уж некуда, данная вместе со всем своим контекстом: «двор опустел», «фонарный столб погас»… — вдруг разрастается до гигантской метафоры — чего? — да чуть ли не всего сразу, вбирает в себя все, не переставая быть собой — становится таинственным иносказанием мироздания и потому делается не только «огромной», но и «страшной»: «…лежит огромная и страшная она» — «сама трава сама весна сама и тишина». В этом стихотворении автор делает совершенно головокружительный прыжок от единичного к всеохватному.
А в стихотворении «долгое дыхание…» происходит резкий вертикальный взлет от телесного состояния молитвы, сосредоточенного вначале только на себе самом, — к тому Собеседнику, к Которому молитва обращена: молящийся вдруг оставляет себя позади — видит себя извне — как «птицу бескрылую тощую» — сначала «на земном пути», а на следующем шаге, в следующей строчке — уже «в небе твоем».
Что происходит в последнем стихотворении подборки, мне не совсем удалось разгадать; предполагаю: пластмассовый соловей, ставший верным товарищем («последним наверно») герою, — видимо, детская игрушка (далее идет отсылка к детству: «а мама на ночь пела… и в колясочке качала…») — оказывается оберегом (тем более что тут упоминается и еще один оберег — звуки колыбельной, которые «дитя старались уберечь»), стражем границ между героем, его (рискованным) поэтическим действием («…мною обращенные в бессмысленную речь») — и хаотичным, чуждым миром вокруг, «воображаемым стукам» которого в дверь не стоит верить.
Рецензия 2. Надя Делаланд о подборке стихотворений Павла Сидельникова
Подборка Павла Сидельникова называется «Неловкий разговор» по первой строке открывающего подборку стихотворения, которое, вероятно, задумано для подборки и самоощущения автора — программным. В самом стихотворении, помимо неловкости (коррелирующей со стыдом Сергея Гандлевского), подчеркивается музыкальность разговора. В крошечном по объему тексте упомянуты два музыкальных инструмента — шарманка (ассоциирующаяся с чем-то устаревшим, бедным и назойливым, повторяющимся) и скрипка (трогательная, горькая, романтическая). И шарманка, и скрипка вытягивают из памяти сверчка, который жил у папы Карло (шарманщика) и играл на скрипке, однако в стихотворении сверчок оказывается кузнечиком. Вероятно, кузнечик больше синхронизирован с пружиной, они друг друга отзеркаливают, поддерживают и создают некий трамплин для следующих текстов. Как и большинство программных стихотворений, это стихотворение нельзя назвать сильным, но оно необходимо для того, чтобы автор закрепил важные для себя идеи, выразил свою позицию.
И второе стихотворение не обманывает нас, оно продолжает неловкость и музыкальность, присоединяя к ним любовь («любовь — это музыка») и почти кантовское небо («смотря на ночное беззвездное небо, / в котором теперь видел только любовь»).
В стихотворении, посвященном памяти бабушки, Павел создает ощущение постепенного исчезновения, размывания подробностей, сопутствующих образу ушедшего человека. Мы помним очертания («Я запомнил тебя / скромной старушкой в ситцевом платке»), но как бы ни напрягали глаза и ни вглядывались, различить детали мы уже не можем («На том платке — узоры и цветы, / которых не запомнил»). На мой взгляд, стихотворение ослабляют штампы — «скромная старушка», «ситцевый платок», а также немного неожиданный речевой поворот «На том платке» — избыточный в таком коротком и подчеркнуто стилистически простом тексте (любое выделение усиливает то, что выделено, а здесь не совсем понятно, какая у этого почти сказочного выражения (типа «на дубе том») функция).
Стихотворение про собаку, лежащую на траве, напомнило мне стихи французских сюрреалистов, в частности — Поля Элюара.
собака на траве
лежит собака на траве
что думает лежащая собака на траве
двор опустел фонарный столб погас в голубизне
собака на траве
лежит собака по весне
на жухлой не-зеленой и нехоженой траве
собака в тишине
лежит собака в тишине
не трогайте лежащую собаку в тишине
когда лежит огромная и страшная она
сама трава сама весна сама и тишина
А вот Поль Элюар:
Я посмотрел перед собой
И увидел в толпе тебя
В полях я увидел тебя
В лесу я увидел тебя
Там где конец моих дорог
На дне мучений и тревог
Где поворот а дальше смех
Пройдя и воду и огонь
Зимой и летом ты и ты
В моем жилище ты и ты
В моих объятьях ты и ты
В моих мечтаньях ты и ты
С тобою не расстанусь я
И это, на мой взгляд, ничуть не постыдное родство. Правда, я бы либо усилила раскрепощение письма, сделала его более интуитивным и свободным, либо подсобралась и сконцентрировалась, задала бы себе вопросы, которые помогали бы двигаться вперед, выходить на новый уровень. Но и в том, и в другом случае, мне кажется, необходимо много читать хороших современных поэтов, чтобы просто понимать, «что так можно было», расширять арсенал поэтических средств.
А вот стихотворение Павла про ночь в Крыму отсылает нас к знаменитому и прекрасному поэтическому тексту Александра Кабанова. Тоже приведу их оба:
Вот человек — всего лишь человек
лежит, не размыкая сонных век.
Глаза его — прозрачные туманы,
как корабли,
как аэропланы.
Что снится человеку одному:
случайная жена и ночь в Крыму,
где тишины спокойней не найти.
О, женщина, за все меня прости!
Александр Кабанов:
Мой милый друг! Такая ночь в Крыму,
что я — не сторож сердцу своему.
Рай переполнен. Небеса провисли,
ночую в перевернутой арбе,
и если перед сном приходят мысли,
то как заснуть при мысли о тебе?
Такая ночь токайского разлива,
сквозь щели в потолке, неторопливо
струится и густеет, августев…
Так нежно пахнут звездные глубины
подмышками твоими голубыми;
уже, наполовину опустев,
к речной воде, на корточках, с откосов —
сползает сад — шершав и абрикосов!
В консервной банке — плавает звезда…
О, женщина — сожженное огниво:
так тяжело, так страшно, так счастливо!
И жить всегда — так мало, как всегда.
Сравнивать эти два текста невозможно еще и потому, что, на мой взгляд, в принципе невозможно написать хоть что-то о ночи в Крыму после Александра Кабанова.
В молитве мне представляется важным упоминание о дыхании. Исихасты, в частности Симеон Новый Богослов, читая молитвы, вдыхали и выдыхали в строгом соответствии с пометками в молитвослове — «чтобы не токмо написанное чести, но и творити я», то есть чтобы не просто читать, но чтобы происходило то, о чем молишься. Так что само обращение внимания на дыхание, а также на пульс и сердцебиение — очень точное:
долгое дыхание
учащенный и сбитый
пульс сердце легкое
словно перышко
так и просишь чего-нибудь
и стоишь на коленях молишься
помоги господи помоги
Господи
В последнем стихотворении подборки Павел возвращается к теме музыкальности (пластмассовый соловей, песни мамы на ночь, «все музыка играет, уже себя опередив»), с которой начинал, и это удачная кольцевая композиция, позволяющая воспринимать его месседж как нечто целостное и законченное.
В целом, я считаю подборку вполне удачной и показательной. В способе мышления и восприятия Павла вижу большой потенциал и желаю ему максимального проявления своих возможностей в ближайшее время.
Рецензия 3. Василий Геронимус о подборке стихотворений Павла Сидельникова
Павел Сидельников — талантливый минималист, который нередко избирает в качестве языка своей поэзии междометия или нутряные звуки. Вспоминается «простое как мычание» Маяковского.
Как известно, элементы словотворчества вообще не чужды футуристам — не только Маяковскому, но очевидно, в первую очередь Хлебникову, который сказал: «Крылышкуя золотописьмом / Тончайших жил, / Кузнечик в кузов пуза уложил / Так много разных трав…» Далее, как мы знаем, Хлебников играет со звуками, которые аналогичны междометиям или просто близки к ним — например: «Пинь, пинь, пинь! — тарарахнул зинзивер».
Не Хлебников ли вспоминается при чтении строк нашего современника, Павла Сидельникова?
Неловкий разговор,
как кузнечик, запрыгнувший в банку,
так крутит свою шарманку:
тринь,
три-и-нь,
три-и-и-инь.
Не хочется говорить банальности: краткий намеренно упрощенный звук интересен тогда, когда он несет в себе космическую тайну, когда он не равняется себе, когда он окружен многозначительным немым контекстом. Но выигрывает ли наш современник поэтическое состязание с Хлебниковым, используя минимальные, а главное, не вполне смыслоразличительные звукосочетания — такие, как тринь или пинь?
Параллель с Хлебниковым слишком очевидна — и слишком дословна, чтобы ее обсуждать. Гораздо менее очевидно то, что поэзия Сидельникова имеет нечто отдаленно общее с поэзией Христовской, хотя Христовская далеко не футуристка. (В предыдущем обсуждении Василий Геронимус говорил о связи поэзии Дарьи Христовской с постмодернизмом. – Прим. ред.)
Тем не менее, спонтанный и стихийный футуризм Сидельникова имеет нечто общее с постмодернизмом, от которого современный литератор не может совсем уйти — хочет он этого или нет. Во-первых, футуризм Сидельникова, как бы адаптированный к нашим дням, подобно постмодернизму ориентирован на изображаемое слово, изображаемый текст, на ироническую игру с текстом. И главное, во-вторых, подобно Христовской Сидельников тяготеет к минимализму, который контрастно порожден переизбытком информации в мире, заведомой огромностью гипертекста, о которой свидетельствует постмодернизм. Словами Маяковского, сказанными по другому поводу, он (постмодернизм) располагает понять большое через ерунду. В-третьих, хрестоматийно известная попытка футуристов сбросить Пушкина с парохода современности косвенно предваряет постмодернистскую деконструкцию тех или иных социально авторитетных текстов.
Итак, двух поэтов связывают некоторые силовые линии, хотя прямой и очевидной переклички между ними нет. Тем не менее, Сидельникова творчески сближает с Христовской контрастная соотносительность частного и общего, малого и крупного.
Поэт пишет:
Небо в Мичуринске кажется невозможным.
Космический фон контрастно оттеняет частную жизнь:
Ночью бессонной выходишь с платформы,
начинаешь подкуривать — закурил,
а до этого — говорил-говорил
о том, что любовь — это музыка.
В житейскую обстановку органически привходит вечный Эрос.
И я предложил ей наушники,
чтобы вместе послушать какой-нибудь чарт.
Она отказалась.
В результате счастью не суждено сбыться, но сопровождающая это не случившееся счастье космическая музыка живет:
И я пошел пить чай,
крепкий, черный,
с имбирными пряниками,
смотря на ночное беззвездное небо,
в котором теперь видел только любовь.
Подобно птице Фениксу любовь оживает, не состоявшись в качестве счастья, она состоялась в качестве космического умозрения.
Автору присуща творческая неожиданность или, иначе говоря, способность удивлять читателя неожиданными поворотами сюжетного смысла. Однако свобода Сидельникова от штампа несколько парадоксально сопровождается долей рассудочности. Если банальность при определенных эстетических условиях, например, в семиотическом поле классического романса, способна трогать сердце, то Сидельников, счастливо избегая банальности и выстраивая остроумную космологию любви, идет отчасти интеллектуальным путем. В стихотворении присутствует стройный выверенный ряд тезисов и антитезисов.
В то же время Сидельникову присущи художественно остроумные и несколько парадоксальные лирические построения, например:
Вот человек — всего лишь человек
лежит, не размыкая сонных век.
Едва ли не опровергая себя, поэт показывает, что в лежачем (и почти беспомощном!) положении человек по-особому приобщен к высокому:
Глаза его — прозрачные туманы,
как корабли,
как аэропланы.
Оптимизм, сопровождающий эти космически мечтательные конструкции, неожиданно сопровождается едва заметной горчинкой, слабой долей скепсиса; человек у Сидельникова неприкаян в огромном мире:
Что снится человеку одному:
случайная жена и ночь в Крыму,
где тишины спокойней не найти.
О, женщина, за все меня прости!
Если в предыдущем стихотворении не названному, но подразумеваемому Эроту (обаятельно малому существу) ставилась в соответствие вселенная, то в приведенном стихотворении, напротив, вселенной — с аэропланами — ставится в соответствие подразумеваемый Эрот. Последняя строка стихотворения настолько же неожиданна, насколько и мотивирована.
Христовская талантлива, во всяком случае, далеко не бесталанна, однако удивить читателя Сидельникову удается больше, нежели Христовской.
С калейдоскопическими построениями, в которых различные фазы бытия контрастно сменяют друг друга, у Сидельникова соседствуют намеренно минималистические построения, в центре которых — намеренно повторяемый лейтмотив, например собака. Поэт пишет:
собака на траве
лежит собака на траве
Здесь и далее известный оборот лежит собака на сене художественно обыгрывается в трагическом ключе. Поэт повествует едва ли не о трагической обреченности всего живого:
не трогайте лежащую собаку в тишине
когда лежит огромная и страшная она
сама трава сама весна сама и тишина
Соответствие собаки целому циклу космических явлений у Сидельникова напоминает параллель Эроса с мировым целым в его гармонии. Однако в данном случае поэт говорит не столько о гармонии, сколько о тотальной деструкции, жертвой которой становится собака. Если не можете помочь животному, не мешайте ему — приблизительно такой месседж автор адресует читателю.
Подобно Христовской — и еще более отчетливо, нежели она, — Сидельников выстраивает индивидуально авторскую космологию. Она же вселенская музыка, воспринимая не столько акустическим путем, сколько внутренним слухом, который способен улавливать ритм явлений мира, их взаимную слаженность, их глубокий контрапункт:
лес-поляна-бугор-яма-обрыв —
все музыка играет, уже себя опередив.
Вероятно, всякие пожелания к автору, всякие не описательные реплики будут немножко субъективны и необязательны. Поэтический мир Сидельникова свободен от цитатничества, свеж, оригинален (насколько это возможно в эпоху постмодернизма). Единственное, чего остается пожелать автору на будущее, лирической глубины и лирической сокровенности в противовес интеллектуальной рефлексии.
Рецензия 4. Александр Марков о подборке стихотворений Павла Сидельникова
Павел Сидельников стремится говорить как концептуалисты и минималисты, но так, чтобы на месте всякого размышления возникал диалог. Там, где другой поэт задумается, почему однообразен звук кузнечика, но при этом он нас трогает меланхоличностью, там Сидельников просто скажет, что кузнечик как разговор, разговор как шарманка, неловкость как неуместность повторений. За одними сравнениями сразу подтянутся другие, и в результате стихотворение, которое не задумывалось как жанровое, окажется стянуто по рукам и ногам путами жанровых условностей. Так, первое стихотворение подборки — это эпиграмма, в классическом смысле, выясняющая, почему что-то неловкое, неподвижное, странное вдруг оказывается живым, испытывающим какой-то аффект вроде страха. Второе стихотворение подборки тоже как будто античная любовная элегия — рассказ о том, как после неудавшейся любви можно долго и успешно говорить о любви, наблюдая за звездами и за созвучиями пряностей и пряников. Речь здесь не открывает и не завершает эпизоды, но просто начинает говорить там, где любовь или еще какой-то союз людей невозможны. Речь держит себя на плаву созвучиями и очень четкой артикуляцией — впечатления вялости стихи Сидельникова никогда не производят.
Стихи Сидельникова, вероятно, восходят к шестидесятничеству, «Вот человек — всего лишь человек…» выглядит как конспект раннего Вознесенского, только с большей доверчивостью миру. Финальное стихотворение может напомнить о звукоподражаниях начинавшейся тогда бардовской песни, что-то вроде Матвеевой и Мориц, но только с философским экскурсом, при каких условиях звуки обращаются в бессмысленную речь и когда здесь действует воля — так что поддержание человеческого вида, это воспитание ритмом и звуками, и оказывается единственным доказательством существования автономной человеческой воли. Здесь неожиданно эта поэзия становится философской, но нужно пройти мысленно несколько ступеней, которых в самом стихотворении нет, чтобы она такой стала.
Многие стихи этой подборки вполне умны, например, стихотворение памяти бабушки, которое сообщает, что лицо запоминается лучше узоров на платке — этот нейрофизиологический тезис может стать частью философского размышления о лицах, памяти, уме и воле, но опять же, если мы мысленно построим несколько ступенек. Вероятно, самым сильным оказывается одно стихотворение:
долгое дыхание
учащенный и сбитый
пульс сердце легкое
словно перышко
так и просишь чего-нибудь
и стоишь на коленях молишься
помоги господи помоги
Господи
птице бескрылой тощей
на земном пути
да и в небе твоем
боже
Оно напоминает Вениамина Блаженного, но есть одна вещь: молитвы дано две, одна глазами лирического повествователя во второй строфе, а другая уже как текст молитвы-славословия в третьей строке. Но именно поэтому, из-за немотивированности перехода от изображения молитвы к самой молитве половина очарования стихотворения пропадает. Обычно, наоборот, в лирике начинают молитву, а потом уже показывают, как она звучит и насколько она оказывается лирична и перформативна, так что исполняется прямо на глазах. Здесь победил другой, антиперформативный порядок, порядок прямого признания и даже скрытого желания пожалеть себя, хотя бы на миг отождествить с этой «птицей бескрылой, тощей». Если в молитве допустимы и раскаяние, и неуклюжесть, и жалоба, да все что угодно, то недопустимо в ней только одно — жалобность тона. Как к алтарю можно прийти в тоге и в джинсах, но нельзя — в растрепанной одежде с оторванной пуговицей. Но как материал для настоящей глубокой лирики это стихотворение вызвало сердечную симпатию.
Рецензия 5. Евгения Риц о подборке стихотворений Павла Сидельникова
Поэтика Павла Сидельникова восходит к советской неподцензурной поэзии 70-90 годов, если к лианозовскому ее крылу, то в первую очередь к Вcеволоду Некрасову. Суховатое, беспафосное игровое начало, когда стихотворение говорит о себе не только суммой слов или звуков, но и графически, визуально, видно уже в первом стихотворении подборки. Однако близки эти стихи и к поэзии Владимира Бурича, где игра существует уже не столько на уровне приемов, сколько на уровне смыслов, их столкновения, прямого высказывания, которое, прозвучав, оказывается не только прямым, но и извилистым, разбегающимся, многозначным, но не теряющим четкости. Особенно ярким примером такого текста-минус-приема, минуса прибавляющего и увеличивающего может служить миниатюра, посвященная памяти бабушки. Перед нами поэзия взрывающейся сдержанности, аскезы, где отказ осмысливает и наполняет изящество строгих линий.
Подборка стихотворений Павла Сидельникова «Неловкий разгвовор»
Павел Сидельников родился в 2002 году в Тюмени. Учится на юридическом факультете Университета правосудия. Выпускник школы литературного мастерства им. В. Крапивина. Публиковался в журналах «Урал», «Сибирские огни», «Огни Кузбасса», «Подъем» и др. Участник различных ежегодных всероссийских совещаний и семинаров. Стипендиат XX Форума молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья. Служил срочную службу в российской армии. Живет и работает в Воронеже.
***
Неловкий разговор,
как кузнечик, запрыгнувший в банку,
так крутит свою шарманку:
тринь,
три-и-нь,
три-и-и-нь.
После третьего раза — отключает прибор,
чтобы природная скрипка
пружины собственной не страшилась.
***
Небо в Мичуринске кажется невозможным.
Ночью бессонной выходишь с платформы,
начинаешь подкуривать — закурил,
а до этого — говорил-говорил
о том, что любовь — это музыка.
И я предложил ей наушники,
чтобы вместе послушать какой-нибудь чарт.
Она отказалась.
И я пошел пить чай,
крепкий, черный,
с имбирными пряностями
и тульскими пряниками,
смотря на ночное беззвездное небо,
в котором теперь видел только любовь.
***
памяти бабушки
Я запомнил тебя
скромной старушкой в ситцевом платке.
На том платке — узоры и цветы,
которых не запомнил.
***
собака на траве
лежит собака на траве
что думает лежащая собака на траве
двор опустел фонарный столб погас в голубизне
собака на траве
лежит собака по весне
на жухлой не-зеленой и нехоженой траве
собака в тишине
лежит собака в тишине
не трогайте лежащую собаку в тишине
когда лежит огромная и страшная она
сама трава сама весна сама и тишина
***
Вот человек — всего лишь человек
лежит, не размыкая сонных век.
Глаза его — прозрачные туманы,
как корабли,
как аэропланы.
Что снится человеку одному:
случайная жена и ночь в Крыму,
где тишины спокойней не найти.
О, женщина, за все меня прости!
***
долгое дыхание
учащенный и сбитый
пульс сердце легкое
словно перышко
так и просишь чего-нибудь
и стоишь на коленях молишься
помоги господи помоги
Господи
птице бескрылой тощей
на земном пути
да и в небе твоем
боже
***
знаешь, соловей пластмассовый стал мне другом,
товарищем верным
(последним наверно).
говорил: «не верь воображаемым стукам
в дверь свою добрую, клетку открытую»,
а мама на ночь пела: «у-лю-лю» —
и в колясочке качала святость странную мою.
и так дитя старались уберечь
звуки, мною обращенные в бессмысленную речь.
лес-поляна-бугор-яма-обрыв —
все музыка играет, уже себя опередив.
