Прозаик Илья Кочергин и поэт Василий Нацентов, неторопливо расспрашивая друг друга о важном, цитируют Каганского, Леца и Бунина, размышляют о внутреннем и внешнем ландшафте, обращаются к личному опыту и приходят к метафорическим выводам о природе творчества.
Илья Кочергин родился в Москве в 1970 году. Работал лесником в Алтайском заповеднике, составлял авторские путеводители по России. Окончил Литинститут. Книги выходили в России и во Франции. Лауреат премии Правительства Москвы в области литературы и искусства и ряда других премий. Живет в деревне в Рязанской области.
Василий Нацентов родился в Каменной Степи Воронежской области в 1998 году. По образованию географ-ландшафтовед. Лауреат Международной премии «Звездный билет», финалист и обладатель специального приза премии «Лицей» от журнала «Юность». Член Союза писателей Москвы. Живет в Воронеже.
Кочергин:
В книге «Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство», вышедшей более двадцати лет назад, географ Владимир Каганский говорит о том, что «сфера пространства остается своеобразной terraincognita», что эта сфера не отрефлексирована, что пространство остается «в современной (научной) культуре как своего рода область бессознательного», что «культура отражается в зеркале пространства, не замечая этого».
Ты по образованию географ, твоя дипломная работа посвящена пространству и поэзии, ты много ездил по экспедициям. В твоем творчестве также заметен интерес к географическому пространству и мелочам, его составляющим. Да и мне очень интересна эта тема — недавно вышла книжка очерков, которая называется «Присвоение пространства», видимо, явившаяся не итоговой для меня в этом направлении. В конце мая мы провели с тобой два дня в твоих родных местах — Каменной Степи, удивительном пространстве недалеко от Воронежа, природном заказнике, которому скорее подошло бы название природно-культурного. В журналах «Новый мир» и «Знамя» у тебя выходили поэтические подборки, посвященные этому месту.
Мне кажется, было бы здорово немного поговорить о географическом пространстве в жизни и в литературе. И о конкретном пространстве — Каменной Степи.
И начну, пожалуй с вопроса: как ты воспринимаешь высказывания Каганского — как броские фразы для привлечения внимания к своей книге или как слова, отражающие реальное положение дел?
Мне кажется, они звучат вполне оправданно, по крайней мере, для нашей страны — для имперского сознания важны не сами пространства, как физические просторы, а пространства как часть мифа о великой державе. Поэтому можно чувствовать себя патриотом, но не представлять, где находятся Хибины или Саяны и есть ли между ними какая-то разница.
Нацентов:
Вопрос пространства всегда интересовал меня. Наверное, в первую очередь потому, что пространство представлялось мне, скажем так, чуть мягче, чуть возможнее, чем время. С пространством легче примириться. Я уж не говорю про присвоение: как это можно со временем? Это, кажется, та едва ли не главная цель: когда пространство становится тобой, а ты — пространством, и вы уравниваетесь в некой идеальной точке горизонта.
В этом смысле Каганский, конечно, прав. Пространство до сих пор остается не до конца осознанным и выраженным.
Я сижу сейчас перед огромной картой Советского Союза образца 1986 года. Даже так: сама карта 78-го, исправлена была в 85-м, а уже напечатана в 86-м. Больше метра в длину и сантиметров семьдесят в ширину. На уровне глаз у меня как раз твои заветные алтайские места. Пробегаю вниз глазами по ленточке Транссиба — мое любимое Приморье. Потом по траектории самолетного маршрута пересекаю карту с юго-востока на северо-запад — на Кольский, за полярный круг. Потом на юг. И что такое это самое пространство? Что объединяет тайгу Сихотэ-Алиня с лесотундрой Северного Чорргора? Не укладывается все это в голове, не поддается рациональному объяснению. Только и выдохнешь, как Тютчев: «умом Россию…»
И патриотизм у нас получается какой-то декоративный, потому что восток с западом, по сути, объединены искусственно и ничем, кроме общих сдерживающих границ, не связаны. Я имею ввиду глубинное, исторически-ландшафтное, метафизическое объединение, какое есть, например, между моей Каменной Степью и огромными южными и юго-восточными пространствами, которые раньше были так называемым Диким Полем. Ничего подобного в глобальном осмыслении между востоком и западом нет. Отсюда и миф о евразийстве, о котором тоже говорит Каганский, и миф об особом пути нашей страны. Но не будем идеалистами: для людей это действительно оказывается важным. Нужен какой-то масштабный исторический обман, чтобы уберечь человека от уныния.
Кочергин:
Точно такая же карта, как та, на которую ты смотришь, только чуть более раннего года издания, до недавнего времени висела и на моей стене, заклеенная во многих местах скотчем от долгого пользования. Мне еще со школы казалось, что на ней нарисовано очень теплое, уютное, свое, вернее, мое пространство. Но теперь она совсем выцвела, истрепалась, и жена убрала эту ветошь.
Это даже немного странно — ты отстоишь от меня на одно поколение дальше от СССР, но твоя карта этой страны свежее моей и еще висит перед твоими глазами.
Недавно перебирал книги в шкафу и среди карт и атласов обнаружил рисованные от руки кроки карты-километровки тех мест на Кольском полуострове, куда в детстве ходил с отцом в байдарочный поход. Вот уж что действительно устарело! Но и выбрасывать эти листочки бумаги-кальки с названиями речек и озер, написанными рукой давно ушедшего отца, жалко. Убрал их обратно.
Жалко расставаться со многим, но все же карты плоской земли на слонах и китах, как и карты великих империй прежнего огромного мира, — историческое чтиво, пусть и оберегающее население от уныния, как ты сказал. Мир стал, кажется, слишком маленьким, перенаселенным и хрупким. За недолгое время моей жизни — всего полстолетия — население планеты удвоилось. А через тридцать лет обещают, что масса мусора в океане сравняется с массой океанской рыбы.
Карты — физические, да и административные, всегда были для меня обещанием еще не присвоенных пространств, я заучивал их наизусть как стихи, чтобы потом лучше представлять, где я нахожусь.
Сейчас мне стало гораздо интереснее рассматривать климатические карты, карты растительности или карты видовых ареалов распространения животных — приятно смотреть на карты без границ. Мне они по душе. Они как-то по-другому устроены, они совершенно не нагружены эмоционально. Мне и художественная литература, не перегруженная эмоционально, не подсаживающая читателя на эмоции, стала милее. Невозможно испытывать гордость или ущемленность, разглядывая ареал распространения мухоловки-пеструшки или пищухи-сеноставки. Еще пользуюсь спутниковыми картами, например, разглядывал твою Каменную Степь и до, и после поездки.
Я недавно читал путевые записки XVII века Адама Олеария, там мне попалось выражение «очень веселая местность». И Каменная Степь, и село Кривель, в котором я сейчас живу, находятся в местах, которые трудно назвать «веселой местностью». Это не те места, где шкурка Земли яркая, эффектная, в которую легко влюбиться. Я живу на границе бывшего Дикого Поля, ты — поближе к его середине. Только оно уже совсем не дикое, это поле, оно одомашненное. «Ни гор, ни рек, ни озер, ни лесов, — только кустарники в лощинах, кое-где перелески и лишь изредка некое подобие леса, какой-нибудь Заказ, Дубровка, а то все поля, поля, беспредельный океан хлебов», — так писал Бунин о своем «подстепье». Эти слова можно отнести и к нашим местам.
Наверное, уже достаточно общих слов, давай поговорим конкретно о Каменной Степи, по которой ты меня водил, на которую мы могли посмотреть с совершенно разных точек зрения — свой-чужой, молодой-старый, поэт-прозаик. Попытаемся «отрефлексировать» ее, по словам Каганского. Эту местность, которую одомашнили сначала бездумно, по-варварски, сделав пустыней, затем превратили в цветущий город-сад (в этом приняли участие твои предки), а последние пару десятилетий продолжают «стричь» и «доить», но лишили заботливого ухода.
Наш приезд пришелся на 130-летие со времени организации в эти места «Особой экспедиции» Василия Васильевича Докучаева, которого Вернадский ставил в один ряд с величайшими учеными XIX века — Лавуазье, Фарадеем, Ампером, Менделеевым и Дарвином. Твой дед участвовал в деле возрождения Каменной Степи, начатом Докучаевым.
Нацентов:
Мой дед, вернее, прадед Павел Иванович Нацентов приехал с семьей в Каменную Степь в мае 1936 года. Перебрались они из Москвы, что тоже в некоторой степени нас с тобой роднит. Одним из мотивов, оставляя сейчас в стороне политические, стало приятельство с Аркадием Петровичем Водковым, тогдашним научным сотрудником и секретарем парторганизации Каменно-Степной опытной станции. Совсем скоро Водков будет очень значительной фигурой. Поддержит Лысенко, получит две Сталинских премии, станет депутатом Верховного Совета РСФСР.
Тогда, в предгрозовом тридцать шестом, Каменная Степь оказалась для Нацентовых спасением. Павел Иванович работал фотохудожником, потом директором музея. Другой мой прадед, Василий Акимович Ефремов, был заместителем директора Института по хозяйственной части (теперь эту должность занимает мой отец). Дед служил егерем, бабушка, у которой мы с тобой обедали, сорок пять лет отработала в лаборатории Института… Это я к тому, что почти вся история Каменной Степи — история моей семьи.
Что и говорить про ландшафт, который с раннего детства стал моим существом. Или мое существо стало частью ландшафта. Уже и не разобрать, потому что сейчас, постоянно живя в отрыве от этих мест, Каменная Степь в моем сознании существенно отличается от той, что есть на самом деле. Моя Каменная Степь, мой мысленный идеальный ландшафт, извлеченный из законов тления, — странное и вполне метафизическое живое существо. Социологически сочетает в себе 1936-й и 1956-й, стремительно рвущийся в 1968-й, к танкам в Праге. Природно-биографически — начинается она со времен уже упомянутого Дикого Поля, в боли сарматских копыт и в ковыле по самую грудь, и заканчивается уже сегодняшними днями, постсоветской разрухой.
Хотя, с другой стороны, Каменная Степь переживала и куда более темные времена. На переломе веков, девятнадцатого и двадцатого. После Революции. Может быть, и из дня сегодняшнего она вырвется победительницей. Как там говорил, Ежи Лец? В каждом веке есть свое Средневековье. Вот-вот. Или наш век только начинается, а все те тридцать с небольшим лет, что прошли после Союза, были только завершением предыдущей эпохи?
Впрочем, какое дело до всего этого ландшафту. Он, кажется, страдает и болит каждой клеткой своего огромного всепроникающего тела по совсем другому поводу. Когда я еду вдоль Хорольской балки вниз, к Старому морю, по той дороге, по который мы с тобой добирались к колонии серых цапель, я представляю, что здесь одновременно шумят под юго-восточным суховеем столетние черешчатые дубы и стелется ковыль. Параллельно с лисицей перебегает через высохший ручей дрофа и скачет по воздуху (потому что до деревьев еще добрая тысяча лет!) пищуха. Как передать всю эту полноту? И — другое: об этом ли нужно думать?
В твоей книге «Присвоение пространства», на которую, я думаю, мы будем ссылаться по ходу всего разговора, есть прекрасная мысль о том, что нужно перевести взгляд с самого себя на то, что вокруг, почувствовать себя в чудесном и добром мире. Вот чего мне не хватает и, признаться, почти никогда не удается.
Был такой интересный француз Джованни Папини, на него ссылается в своих работах Гастон Башляр, которого я внимательно сейчас читаю. Так вот Папини говорил, что настоящий поэт — паук, который вытягивает из живота все нити своего произведения. Пчела, например, для него была ненавистна, а мед он считал продуктом воровства. Но что это за воровство, если ландшафт это и есть ты? Если ты вытягиваешь эти самые нити произведения из себя, вытягивая как будто бы из ландшафта?
Вот это противоречие не сходится во мне. С одной стороны, открыться миру, как ты это делаешь в своей книге. А с другой, «припоминая» все ордовики и силуры, жить не вовне, но внутрь, проникая все глубже в ландшафтное и собственное существо и там отыскивая ответы на все главные вопросы…
Кочергин:
Что касается твоей «внутренней» Каменной Степи, или моего «внутреннего» Алтая, или даже моей «внутренней» Рязанщины, где я построил дом и живу последний десяток лет, — это и правда совершенно отдельные от настоящих, наполовину выдуманные ландшафты, живущие своей жизнью. Это то, что родилось в нас в результате того, что мы «присвоили» реальные местности — исходили их пешком, прожили в них много важных мгновений, узнали их историю, живущих в них людей и познакомились с их дикими обитателями. В них перемешаны наши влюбленности и рельеф, прочитанные нами стихи и научные статьи, голоса птиц и встреченные животные, рассказы стариков, комары, местная мифология, топонимика, обрывки слышанной музыки и запахов. Но не просто поверхностные впечатления, а дальнейшее их осмысление, копание в истории, живой контакт с местностью, вслушивание в язык и пристальное вглядывание в окружающее и в себя на этой местности — ферментация, одним словом.
Если мы превращаем все это в строчки в своем творчестве, то наши внутренние ландшафты накладываются на реальную местность и чуть меняют ее. Мне кажется — делают ее богаче. В Мещеру гораздо легче влюбиться, прочитав Паустовского.
В этом плане мы, конечно, похожи на нелюбимых Джованни Панини пчел, которые многократно прогоняя нектар через свое тело, ферментируя, выпаривая, превращают его в мед, в то, что ценят люди или медведи. Сбор нектара и переработка его в мед, как и присвоение пространства с дальнейшим переводом его в литературный текст, — трудоемкое и любовное занятие.
Тут еще с этими пчелами отличное стихотворение Алексея Цветкова крутится в голове: «Нектар таскали и пыльцу…».
Но все же это сравнение с пчелами смущает.
Одно время я долго занимался написанием и составлением иллюстрированных туристических путеводителей по России. Мне нравилось бесплатно или даже за гонорары путешествовать. Потом я понял, что это какая-то заготовка полуфабрикатов для фаст-фуда. Побольше глутамата, удобная яркая упаковка, перевод чудес в простенький и легко продаваемый продукт. Превращение пространства в набор достопримечательностей и сувениров.
Мед любить легко, он очень сладкий. А восприятие ландшафта чаще всего идет путем восприятия слабых сигналов, на многие из которых сложно настроиться. Для того, чтобы воспринимать некоторые из них, нужно привыкать, учиться. Помнишь, ты рассказывал, как быстро пропадает умение распознавать птиц по их голосам?
Собирание нектара и прочих сливок, выделение ярких достопримечательностей и концентрация на них внимания приводит к тому, что пространства превращаются в пейзаж — что-то удобное и, по словам Каганского, специально устроенное для простого быстрого восприятия глазом и (я бы добавил) моментального, нетрудного усвоения с «выделением» простых чувств. О, как красиво! О, как ярко или печально!
Мне кажется, все же нужно думать куда-то в сторону медленного восприятия. Как существуют медленное чтение, медленная еда. И если говорить конкретно о Каменной Степи, то там и вовсе трудно найти какую-то ярко выраженную достопримечательность, кроме Докучаевского колодца. Поля, лесополосы, пруды, небольшое тихое поселение на две тысячи человек. Ты, например, в качестве пейзажной доминанты в цикле стихотворений «Ландшафт: встреча» («Новый мир», 6-2022), в котором я узнаю места, где мы бродили в Каменной Степи, указываешь не колоколенку (которой там и нет), ни вершину горы (тоже нет), а «ветер древний, верный его гранит».
У тебя в ландшафте этой подборки есть дрозды, скворцы, сойки, тяжелые лосиные следы. Кленовые, дубовые, липовые, прошлогодние, свернутые в трубочку и просто случайные листья. Даже капли различаются — осиновые, березовые и кленовые. В стихотворении это читается, но в прозе уже тяжеловато, а в реальном ландшафте — просто пустой звук для современного человека. Большинство читающей аудитории не отличит черемуху от крушины, а ты говоришь о них почти как о чем-то одушевленном. Чтобы представить себе твою «ополоумевшую» сойку нужно знать в лицо и в деталях «нормальную», «адекватную» сойку.
Мне кажется, по-настоящему представим только городской, вторичный ландшафт. Москву, Питер или Хабаровск читателю гораздо легче сконструировать в своем воображении, даже если ему никогда не довелось бывать в них.
На то, чтобы воспринимать более природный ландшафт в книге, нам просто не хватает деталек для сборки — даже если он достаточно подробно описан, у нас нет подходящих деталей для этого «ЛЕГО», мы не знаем, чем отличается ветла от осокоря, душица от чабреца, овсянка от варакушки.
Я все чаще замечаю в современной прозе, что, как только персонаж попадает в дикую природу, — жди мистики. Лешего или кикимору гораздо легче представить, чем ту же сойку или иволгу. В одной из книг Шамиля Идиатуллина бобр стремительным броском ловит рыбу — и ничего. Бобр теперь настолько мультяшный персонаж, что и рыбу может ловить.
Ты сейчас пишешь большой прозаический текст, действие в котором происходит в Каменной Степи. Ты недавно перешел на прозу, по твоим словам, в ней легче достигать осознанности. Каким будет ландшафт в этом тексте? Как ты его будешь устраивать, как описывать?
И, наконец, расскажи о настоящей Каменной Степи, какая она? Из чего она состоит, чем хороша? И сравним впечатления.
Нацентов:
Я много думаю о настоящей Каменной Степи. О том, почему, заезжая в поселок, на территорию нашей, говоря «по-заповедничьи», центральной усадьбы, я каждый раз разочаровываюсь. Меня встречает другая Каменная Степь, совсем не та, которая живет в моем сознании. Каждый раз я заезжаю в обычный поселок Срединной России, отличающийся от прочих разве что зданиями в центре, на площади: зданием музея, в котором останавливался великий Вавилов, двумя зданиями Института, старым и новым, да огромным разноцветным панно в соцреалистическом стиле. Но главным в этой связи становится то, что большинство людей, живущих здесь сегодня, уже не имеют никакого отношения к той уникальной Каменной Степи, непрерывно продолжающейся в моей голове и теперь. То есть я хочу сказать, что настоящая Каменная Степь для меня та, которой она могла бы быть, но по понятным, объективным причинам не стала. Вот в чем парадокс.
Спускаясь на дачи или выезжая в поля, я иногда с этим настоящим встречаюсь. Махнет мне рукой агролесомелиоратор Валериан Владимирович Тищенко или встретится поэт Борис Иванович Николаев. Увижу, как по созревающему полю (не идет — плывет!) группа техников-семеноводов или засмотрюсь на сорокопута-жулана, усевшегося на барыню и вертящего хвостом «джек-к-к…трек-к-к». Уж прости мне такие случайные и, может быть, слишком лирические объяснения. Я всего лишь хочу сказать о вполне общей вещи: о пространстве и его образе. Часто, если мы будем говорить об образе «человеческом» (не поэтическом и даже прозаическом: здесь, попутно, хочется спросить у тебя, что такое, как тебе кажется, прозаический образ и можно ли провести более или менее различимую границу между ним и образом поэтическим?), так вот если говорить о «человеческом» — первое, реальное, и второе, образное, условно-образное, при наложении практически совпадают.
Можно попытаться представить себе несколько слоев, как бывает в хорошем стихотворении. Пусть первый слой будет исторический. Вот в 1892 году приезжает профессор Докучаев со своей Особой экспедицией. Появляются первые пруды и лесные полосы (хотя один пруд, Верхне-Хорольский, еще его называют Черным, по всей вероятности, уже был). Сразу же вспыхивают у меня в сознании, как зарницы, имена таксатора Кондрата Эдуардовича Собеневского, кондукторов, которых звали (Изосим) Белоус и Баренец. Для меня важны они. Как и то, например, что специалисты в Каменной Степи не задерживались. Даже преданный делу Собеневский спустя семь лет уехал, передав участок новому заведующему Георгию Федоровичу Морозову, у которого с местными жителями сложились более, скажем так, доверительные отношения. Не зря же Докучаев писал: «Если действительно хотят поднять русское земледелие, еще мало одной науки и техники. Еще мало одних жертв государства; для этого необходима добрая воля, просвещенный взгляд на дело и любовь к земле самих землепашцев». Чего не было. Ни тогда, ни сейчас. Позволю себе, может быть, не вполне оправданную и слишком резкую параллель: сейчас Каменная Степь в метафизическом отношении близка к своим первым докучаевским годам.
В 1899 году Экспедицию закрыли. Было организовано опытное лесничество, которое потом стало опытной станцией. После войны она была преобразована в Институт. Теперь все это дело называется Воронежским ФАНЦем имени В.В. Докучаева. Федеральным аграрным научным центром. Работы, конечно, ведутся. Правда, с другим размахом. Виной тому, наверное, и финансирование, но, в первую очередь, мне, идеалисту, кажется, отсутствия научного порыва, отсутствие страсти. Хотя Каменная Степь — нечто уже свершившееся.
Да, кстати, не помню, говорил тебе или нет, вокруг уже упомянутого Докучаевского колодца, единственного в мире со столь постоянными и многолетними наблюдениями, — самая первая лесная полоса. Она значится под номером 69 и была посажена О.И. Ковалевым в 1893 году. А последнюю полосу, 252-ю, сажал в 1974 году мой, как было принято говорить раньше, старший товарищ В.В. Тищенко.
В 1931 году существенную часть докучаевского наследия чуть не пустили под топор. Георгий Николаевич Высоцкий, выдающийся географ и участник Особой экспедиции, который, замечу попутно, писал стихи (он был первый, кто дал первые штрихи Каменной Степи в стихах), на основе гидрологических исследований станции сделал вывод о том, что лесные полосы в условиях степи не могут быть долговечными. Они расходуют очень много почвенной влаги и через 25-30 лет достигают своего «критического возраста», который к тому времени как раз подходил. И только благодаря рубкам ухода и лесоводственным исследованиям под руководством Ю.В. Ключникова лесные полосы были фактически спасены. И уже пережили этот самый «критический возраст» в четыре раза!
Что еще? В 1946 году случилась засуха, которая превзошла по своей разрушительной силе засуху 1892 года, после которой, напомню, и была организована Особая экспедиция. В зиму с сорок пятого на сорок шестой снега почти не было. Иногда случались оттепели, после которых посевы сковывала ледяная корка. Незначительный снежный покров стал только к марту. Почва промерзла глубоко. Четверть озимых погибла. Весной осадков тоже не было: за май выпало всего пять миллиметров. Как рассказывали старожилы, березовые листья свертывались в трубочку. Засуха продолжалась семьдесят дней.
И вот, несмотря на все это, в тот год были получены стопудовые урожаи зерновых культур, что в три-четыре раза превышало урожаи соседних колхозов! Конечно, благодаря влиянию полезащитных лесных полос. Урожай подсолнечника, например, и вовсе был выше среднего многолетнего — двадцать один центнер с гектара.
Здесь позволю себе цитату из книги, вышедшей в нашем Воронежском университете к 100-летию экспедиции Докучаева. Федор Николаевич Мильков, основатель воронежской школы ландшафтоведения, к которой на «полставки» принадлежу и я, замечает, что в Каменной Степи и до посадки лесных полос в засушливые годы получали более высокие урожаи, чем на прилегающих территориях. Объясняется это тем, что на значительной площади присутствует так называемый междуречный недренированный тип местности с близким залеганием грунтовых вод, тогда как на сопредельных территориях чаще встречается плакорный.
Сейчас, просматривая свои старые записи, обратил внимание на выдержки из дневника Игоря Александровича Скачкова, который в золотые для Каменной Степи годы был директором Института. Тяжелейший 1946 год. Разруха. Голод. Тридцатидвухлетний заместитель директора по научной работе Воронежского СХИ перечитывает «Дворянское гнездо», делает выписки из рассказа Горького, размышляет о Блоке в связи с двадцатипятилетнем со дня его смерти так, как будто это одно из главных событий! Это я к вопросу о науке и жизни.
Каменная Степь, о которой я сейчас пишу свою прозаическую вещь, существенно отличается от реальной и в перспективе приближается к той самой настоящей, моей Каменной Степи, о которой я уже говорил. Для меня это главное. На историко-ландшафтной основе «сконструировать» идеальный образ местности. Я это называю лирической сферой. Когда, повторю, одновременно шумят столетние черешчатые дубы и стелется ковыль. На одном и том же месте! Не рядом, но друг в друге. Вот что занимает меня.
А по поводу пчелы. Еще один маленький штришок. Ты напомнил стихотворение Цветкова, а мне вспомнился его друг Парщиков. Есть у него потрясающий образ, имеющий к нашему разговору самое прямое отношение: степь ворочается, как пчела без крыльев! Моя задача, как я ее пока определяю для себя, дать этой степи крылья. Не знаю, возможно ли это.
Кочергин:
Думаю, что понимаю тебя с твоим идеальным ландшафтом. У меня тоже подобные ландшафты в голове имеются, я попытался поразмышлять о них в цикле эссе «Присвоение пространства», когда говорил о внутренней карте того уголка Рязанщины, где сейчас живу.
«Русла рек на этой карте плавают, — то идут под стенами оживленных в древности городов, то отходят от опустевших, заросшим травой городищ. Поверх распаханных полей иногда обозначены обширные дубравы. Древние тракты то идут прямо по асфальту, то расходятся с современными шоссе и проселками. Эта карта иногда говорит, что земля вокруг исконно русская, иногда утверждает, что она исконно мещерская, и родной ее язык относится к финно-угорским, иногда вообще бормочет что-то совсем уж маргинальное. Моя карта малополезна для использования в жизни, но с ней интереснее обживать эти плоские, не самые выразительные места». На этой карте обозначены лисьи и барсучьи норы, гнезда канюков, ягодные и грибные места, родники с вкусной водой, места исторических битв прежних насельников этой территории и места моих встреч с дикими животными, стоянки древних людей, вырубленные давным-давно кондовые сосняки, старинные городища, развалины церквей, исчезнувшие усадьбы и невидимая теперь Засечная черта.
Такие внутренне закартированные идеальные ландшафты трудно убить, раз уж у тебя тут колышется на ветру ковыль, то он так и будет колыхаться в твоем сознании, даже если здесь устроят полигон ТБО. Еще труднее, думаю, расправиться с ландшафтами, которые описаны хорошим языком, их уже «не вырубишь топором». Так что отчасти работа по сохранению ландшафтов вполне по плечу литератору.
Я заговорил об убийстве ландшафта, подумал о сравнении ландшафта с животными и понял, кого напоминает мне твоя Каменная Степь.
Нам год назад неожиданно пристроили старого коня Феню, который теперь живет с нами. Он всю жизнь отработал в большом спорте, добыл своим наездникам титулы и медали, получил множество травм, его перевели в прокат, а потом и вовсе списали из конно-спортивного клуба. Дорога ему была — или к нам на жительство, или на колбасу.
Мы не конники, даже нельзя сказать, что мы с какой-то особенной любовью относимся к лошадям, у нас почти нет опыта и навыков ухода за этими животными. Мы стараемся, как можем, но многое не умеем, и на многое просто не хватает времени, сил, средств, а главное — азарта и влюбленности в это дело.
Каменная Степь показалась мне похожей на нашего Феню – она живая и очень симпатичная, о ней вроде заботятся, но как будто живет она не в полную силу, а доживает, словно постаревший ветеран. Ты говорил об отсутствии страсти по отношению к земле, того же, наверное, не хватает сейчас от нас и нашему коню.
С первого взгляда в Каменной Степи мне, приезжему, все показалось чистым и ухоженным, очень домашним, уютным и аккуратным. Но чем дольше ты водил меня и чем больше указывал на мелочи и детали, тем более элегическое настроение создавалось. Хотя, возможно, этого настроения добавил и дождь, моросивший потихоньку оба дня.
Кое-где гордо ветшают следы устремления в будущее великой коммунистической империи, кое-где неуправляемая природа слишком явно участвует в планировании ландшафта, и это выглядит, как вольные репьи в гриве нашего благородного Фени, вернее Белфаста, если уж называть полным именем коня, которым когда-то любовались зрители с трибун.
Проводятся выставки и конференции, выводятся новые сорта озимой ржи, пшеницы и их гибридов, у памятника Докучаеву лежат букеты, на дачах — аккуратные грядки, цветы, в посадках поют птицы. Ни в коем случае нельзя сказать, что место одичавшее или заброшенное. Но постоянно вспоминаешь бунинские дворянские усадьбы — еще живые, населенные, но живущие уже во многом крепостным прошлым, прошлыми богатыми охотами, выездами, балами, которых уже нет и не будет.
Одичал арборетум, где каждый сектор представлял растительность определенной части света, стареют посадки, перестал действовать водопровод, доставлявший воду на дачи для полива. Такое впечатление, что этот особенный ландшафт замер на развилке — остаться уникальным оазисом, сотворенным человеком совместно с природой, превратиться в стандартную сельскохозяйственную производственную площадь, одинаково отчужденную и от природы, и от человека, или просто одичать, как дичают заброшенные поля или населенные пункты.
Это место в воронежской степи, имеющее свою интереснейшую историю, свои легенды, свой былой столичный дух от обилия ученых, работавших здесь, очень тихое и уютное, чуть напоминающее русские дворянские усадьбы на излете их существования, наверное, прекрасно подходит для взращивания поэтов, которые проведут здесь детство, впитывая окрестные пейзажи одновременно с книгами, учась различать голоса различных поэтов и различных птиц. По крайней мере, один такой эксперимент, насколько я могу судить, завершился вполне удачно.
А неплохо бы здесь устроить ежегодные небольшие, камерные литературные фестивали! Семинары под тенью деревьев у черного Верхне-Хорольского пруда, прогулки вдоль посадок. Маленькая гостиница, где я ночевал в полном одиночестве, произвела на меня незабываемое впечатление — когда перед сном я вышел покурить, то во мраке не различил ни одного огонька вокруг и ни одного звука, кроме шелестения веток под ветром и стука дождевых капель. Как будто она стояла посреди абсолютно ненаселенного пространства. А утром в кустах пасся заяц.
Этот ландшафт не давит и не подчиняет, не слишком навязчиво очаровывает — так, чтобы влюбиться навсегда с первого взгляда, но я почему-то очень часто его вспоминаю. О нем можно думать, размышлять, а не только воспринимать чувственно. Я бы (отчасти отвечая на твой вопрос) сказал бы, что Каменная Степь больше представляется мне отличным прозаическим образом, чем поэтическим.
И нужно подыскивать для этого образа новые слова. Например, когда речь заходит о Гражданской войне, во время которой здесь героически продолжали работу удивительные люди, подвижники, сами собой просится на язык избитый оборот — «Каменная Степь двадцать три раза переходила из рук в руки от белых к красным и обратно». А ведь на самом деле эта земля лежала себе и никуда не переходила, а по ней двадцать три раза бегали туда-сюда, стреляя друг в друга и убивая друг друга, говорившие на одном языке представители одного вида со своими пушками, лошадьми и обозами, вырубая деревья и выжигая траву.
Ландшафт, как часть мира людей, катастрофически устарел и становится скучен. Человек же, как одна из составляющих ландшафта, как часть большого, не антропоцентричного мира, свеж, интересен и почти не описан. И литература в этом смысле отстает от современного искусства, ищущего новый взгляд.
В городе человек и человеческое подавляет, мир деревни сегодня слишком мертв и нем, заповедники слишком безлюдны и неприкосновенны. И Каменная Степь — это отличный образ для исследования отношений человека и ландшафта.
Нацентов:
Каменная Степь действительно отличное место для исследований. И это не только вопросы человека и ландшафта, но и отношения идеального образа действительности, и самой действительности, и даже идеи и ее воплощения.
Докучаевский эксперимент в своей, скажем так, внутренней энергии куда сильнее и глобальнее, чем, например, тот же Сталинский план преобразования природы, который напрямую коснулся Каменной Степи (вернее, Каменная Степь выступила один из главных его катализаторов). Докучаев не бросал вызов природе, как это будут делать после, часто прикрываясь его именем, он преображал, воскрешал ландшафт. Отойдя на столетие назад и поднявшись на высоту птичьего полета, — какой мы увидим эту местность? Оживающий райский сад посреди степи, посреди голода, разрухи и векового русского уныния! Все это представляется мне одним из важнейших духовных усилий нашей ландшафтно-социальной истории.
У меня есть вполне условная и несколько ученическая стихотворная теория (именно стихотворная, а не поэтическая). Я выстраиваю такую первичную градацию, в которой стихотворение может быть равно себе, меньше и больше себя. Понятно, что последнее оказывается масштабнее и значительнее, потому что тень текста всегда важнее самого текста (про ракурс и угол падения солнечных лучей можно говорить отдельно). То же, мне кажется, и с рукотворным (в наших условиях я бы ввел термин естественно-рукотворным) ландшафтом, где тень — это и материя и дух, и история с географией. Так что Каменная Степь как хорошее стихотворение. С необходимой долей ясности и прямоты, со своей прозаической плоскостью и поэтической вертикалью, образной системой, с потаенными, еще не до конца высвеченными местами…
Вот как: та Каменная Степь, которую мы с тобой пытаемся описать, относится к реальной Каменной Степи, как вино к винограду! Помнишь эту мысль Выготского про жизнь и искусство? Наш идеальный ландшафт, то есть тот ландшафт, который извлечен из физических законов тления, но не перестающий (как бы по инерции) по ним существовать, — это вполне себе такое лирическое вино, берущее материал реальности, но дающее нечто сверх этого материала. В этом смысле, ты прав, в наших силах сохранить дорогие сердцу места. Это действительно достойная задача. И художественная, и человеческая.
