Поэт и критик Ольга Брагина о признаках немецкого экспрессионизма, немоте привычной семиотики и призраке свободы в поэтическом сборнике Светланы Хромовой “Непоправимый рай”.
Светлана Хромова. «Непоправимый рай» – М.: «Воймега», 2018. – 84 с.
Книга Светланы Хромовой – экзистенциальный эпос, мемуары о жизни в контексте истории литературы на новом ее витке. Названия разделов – «Я вернулась из Трои», «На берегах Москвы», «Вот две жизни» – отсылка не только к «Одиссее» и мемуарам Ирины Одоевцевой, но и – «Мой рай из яблок» – к иронически переосмысленным бергсоновским воспоминаниям Пруста. Эпос – это путешествие, перемещение пространственное и временное, воспоминания о детстве и детские мечты о путешествиях в экзотические края приключенческих романов. Но первое стихотворение сборника – искренне-беззащитно доверяющее читателю страх потери важного – того, что может потеряться прежде, чем потеряет в памяти свой смысл.
Есть такие потери, которых не избежать:
Бесконечные часики, варежки, кошельки.
Есть другие — сбросишь, и хочется гнать, дышать,
Но теряешь и это, словно кольцо с руки.
Перекрёсток ветреный, сердце всех городов,
Пожалей меня, ведь потери идут по пятам.
И находят на крае света, в любом из любых портов,
В Пунта-Кана, в Пуэрто-Галера, на острове Ган.
Так и бьётся сердце где-то под языком.
Переходишь на шёпот, на крик. Тайком
Смотришь в зеркало — с этим ты не знаком.
И глотаешь сердце тёплым чужим комком.
Подробности быта создают доверительную атмосферу новогодней кухни, где неделю можно говорить о главном, теплую домашнюю атмосферу кухни за рамками карантинов, зачастую не для этой ли домашней терапии мы читаем стихи? Но впечатление обманчиво – «человек порою тот же зверь, но везде ему темно и тесно».
Андрогинный человек-зверь распадается на «он» и «она», на болдинскую осень с коньяком и шоколадкой, человек – это то, что написано о нем «в непутевой тетрадке» Книги Бытия, с ним может произойти что угодно – среди «пыльных значков и конвертов» хранится тайный смысл, который будет найден, если те самые слова дойдут к адресату. Мир правильных слов в правильном порядке колышется «втайне от наших зрачков и значков», «бестолковое племя» девяностых – а какое из послевоенных поколений в этой стране было не потерянным и не бестолковым, создавая новые пока еще не осознанные смыслы – слова создают реальность, сочетание детских снов о росте с предчувствием того, что еще не было сформулировано.
Только ящик не трогай, где кнопки, конверты, значки
И тетрадки. То память приходит прибоем
И во тьме загораются светлячки,
Но тебя не берут с собою.
Апокалиптические предчувствия ласковых пальцев Москвы роднят тематику поэзии Светланы Хромовой с темами, близкими поэзии немецкого экспрессионизма – после новогодней кухни мы физически чувствуем ржавость травы и кипящую кровь летнего Замоскворечья с его редкой кирпичной кладкой, затерявшейся среди бетонных блоков, его мифопоэтическую метафору нездешней воды в копытце, его древний заговор «август, август», до которого еще предстоит дожить.
Это ли лунный шёпот — это всё август, август,
В солнечной колыбели, в памяти января,
Это морская пена, это монгольский ветер,
Травы, деревья, скалы, капельки янтаря,
Вспомнить ты не успеешь, август сорвётся с уст.
Срывается с уст только самое важное – то, о чем нужно сказать, во что бы то ни стало, сквозь привычную немоту семиотики, лабиринты Трои, где боятся эмпатии. Поколение девяностых растили ввиду достижения идеала, вечные отличники, которые должны покорить лабиринт и в качестве бонуса получить другой глобус, но оказалось, что ни глобуса, ни его лабиринта больше не существует.
Я кручу твой глобус и не жалею об этом.
Ты прекрасно знаешь, что будет с этой планетой.
А когда под окном проехал первый автобус,
Я разбила о стену этот безлюдный глобус.
Глобус крутится-вертится над головой…
Свобода – умение пройти по острию лезвия, свобода ассоциаций в рамках просодии, свобода выбирать предопределенную страной рождения судьбу, вопрос «есть ли у нас свобода?». Не память, ограничивающая свободу другого, не твоя личная память, больше не нуждающаяся в огранке – все лучи ее граней сошлись в одной точке, чтобы сказать «я есть», с моими прежде только для меня важными лоскутками, обрывками и кошельками, с моим деревцом в озере и солнечным зайчиком на стене, которые оказались важны для всех, кто думал, что знает, куда будет править.
Так обретают свободу, разжата кисть,
Пальцы не помнят вещи, что нужно оставить,
Лошади целы — и дальше — держись,
Ты точно знаешь, куда теперь будешь править.
В зеркале солнце, в озере деревцо,
Сыпятся листья, в туман уезжает поезд,
И ничего не стоит остаться, но —
Это теперь совсем ничего не стоит.
Рай из яблок – это рай детства, точнее, наверное, не самого детства, а воспоминаний о нем, того, что можно унести с собой во взрослую жизнь, что будет согревать во взрослой жизни «звездами из-под воды», звездами живой воды зазеркалья. Мы говорим о свободе как о данности, предопределенности рождения, но в мире после-детства она ускользает из рук, фантом в дымке марева, призрак свободы.
<…>
захвати меня зааркань
отними у прекрасной горячки
в голове моей море и ласточки
<…>
Свобода льется кровью из открытой раны, памятью рук и зрачков, неотвратимостью, которую нельзя поймать и навсегда оставить рядом с собой, памятью, которая больше вселенной и помещается в ладонях – если любовь существует, это она. Говорить с миром на его языке простых вещей, складывающихся в тонкую вязь гобелена, речь льется, пока не прикусишь язык, это неотвратимость света, неотвратимость памяти и речи. Знаем ли мы, кто окажется рядом – тот самый читатель с аналогичным опытом, читатель, ищущий свой опыт в тексте, друг или врач, или никого, потому что твоя память – это ты, невозможная память, воплощенная в тексте.
<…>
это как прикусить свой язык и не заметить
мы не то что за нас каждый сам за себя не в ответе
льётся музыка льётся вино
это как улыбаясь ехать в метро
проезжая все свои остановки
и в конце будет свет
так приходят в себя и видят
никого рядом нет
