Книга статей, записей и интервью Алексея Пурина «Утраченные аллюзии» только что вышла в московском издательстве «ОГИ». Это издание, по-настоящему необходимое ценителям поэзии. Здесь — интереснейшая автобиография коренного питерца, история становления книжника в воздухе, буквально пропитанном литературой. Здесь — целый кладезь фрагментов, над каждым из которых задумываешься, мысленно споря, не соглашаясь, но читая с захватывающим вниманием: тут и восстановление лакун литературы, и краткие исследования об исторических ошибках… И — работы о близких Пурину литераторах: интервью о Борисе Рыжем (с которым Алексей Арнольдович был знаком) и исследование о Михаиле Кузмине с новым взглядом на фабулу циклов его книги «Форель разбивает лёд». Пурин — домочадец литературы (пользуясь метким и зацитированным определением Тынянова, но как без него!), реагирующий на неё талантливо, нервно и ярко. И этот полемический запал — в сочетании, конечно, с литературной эрудицией, — заставляет читать все его писания. А там, где доходит до слишком уж чрезмерных выводов о современности, хочется сказать о его суждениях словами любимого им Кушнера: «Какое счастье – даже совокупность / Их недостатков, выстроенных в ряд!» Поскольку за каждым его словом — личность с «особым» взглядом на литературный процесс.
Мы расспросили автора книги о многом — о замысле и композиции издания, об исторически неверных прочтениях Блока и о том, как крушение символизма повлияло на будущую, в том числе и футуристическую словесность. О спорах с Еленой Шварц и о том, что возмутило при чтении статей Белинского. О критических «наездах» после рецензии на антологию Евтушенко — и об архивных публикациях журнала «Звезда».
Борис Кутенков
— Алексей Арнольдович, с огромным интересом прочитал Вашу книгу. Что в ней для Вас самое важное?
— Книга сложносочинённая. Она состоит из мемуарного очерка о детстве и юности «Так начинают» (это из Пастернака: «Так начинают. Года в два / От мамки рвутся в тьму мелодий…»), раздела «Утраченные аллюзии» — коротких записей на разные темы — и подборки статей и рецензий. Также в неё войдут два интервью, несколько лет назад данные мной поэту и критику Владимиру Коркунову: одно — в целом о литературе и о себе, другое — о замечательном поэте Борисе Рыжем. И завершает книгу исследование, посвященное двум циклам последнего сборника Михаила Кузмина «Форель разбивает лёд» (1929), — точнее, расшифровке фабул этих двух циклов, которые специфически сюжетны, в отличие от прочих, вошедших в этот сборник.
— Расскажите читателям, каков охват автобиографической части Вашей книги?
— Примерно лет до двадцати, до окончания института (я окончил питерскую Техноложку)… Там есть и топографическая часть, о районе, который назывался до революции «Роты». Издавна здесь стоял Измайловский лейб-гвардии полк. По сию пору в двух местах у Измайловского проспекта (в 1923—1944 годах — проспект Красных Командиров) сохранились реликты поротной казарменной планировки, а в конце 1-й Красноармейской красуются Гарновские казармы с великолепным классицистическим фронтоном (теперь это Измайловский Гостиный двор). Это район, где прошло моё детство, где я вырос и поныне живу. Небольшой такой квадратик в городе между Технологическим институтом и Балтийским вокзалом, но в недавнее время населённый литераторами: здесь жили Елена Шварц, Михаил Яснов, поэт-модернист Александр Миронов, живет и здравствует Сергей Стратановский…
— Хочется спросить сразу обо всех перечисленных. Но давайте остановимся на Елене Шварц. Вы были с ней знакомы?
— Да, мы были знакомы. Она интересный поэт, ее «сопластники» и последователи нравятся мне куда меньше. Проблема состояла в том, что она считала себя небожителем — и это ею всячески подчеркивалось. То есть вам, собеседнику, предлагалось ею восхищаться — и только! Мне это удавалось с трудом. Прежде всего потому, что в жизни мне довелось видеть двух-трех подлинных небожителей — необыкновенно легких в общении. Однако ряд содержательных разговоров о поэзии у нас с Еленой Андреевной все-таки состоялся. Один из них (в Роттердаме) завершился ее фразой: «Но вы все же не равняйте себя со мной!» А в Питере, у нее дома, за чаем, она мне сказала: «Вот вы считаете, что я последовательница Вагинова, а я последовательница Заболоцкого», — с чем я не согласился, и она обиделась.
— Не поясните ли?
— Поясню: Константин Вагинов — любопытный и своеобразный поэт. А Николай Заболоцкий — поэт грандиозный. Мне представляется, что Вагинов, как и прочие обэриуты, например, создает свой ни на что не похожий, яркий мирок, а вот Заболоцкий, как и другие большие поэты, преображает или «воссоздает мечтой» (сказал об этом Ходасевич) наш общий наличный мир. И в этом огромная разница, разумеется.
Но и Вагинов, и Елена Шварц были всё-таки отчасти просодическими поэтами, что для меня дорого. Правда, они всё время пытались уйти, ускользнуть тем или иным способом из силлабо-тонической системы — той, где, по моему глубочайшему убеждению, только и может происходить подлинное развитие современной русской поэзии.
— Мне кажется, Елена Шварц работала в разных системах: и в строгой силлабо-тонике, и в промежуточных, пользовалась так называемым гетероморфным стихом. И прихотливая ритмическая работа, наоборот, придавала её стихам индивидуальность.
— Согласен. Но достижения, например, Михаила Кузмина, который вроде бы тоже работал не только с силлабо-тоникой, но и с разными формами относительно свободного стиха (но это, заметьте, никогда не верлибр!), впечатляют меня значительно сильнее. Думаю, потому, что он был более верен просодии, не терял с ней связь. Поэтому он тоже, как Заболоцкий, преобразил наш мир, а не построил свой индивидуальный мирок. Одно из важнейших свойств поэзии — ее запоминаемость — связано если не с силлабо-тоникой (античные стихи тоже прекрасно запоминаются), то с метрикой, ритмикой и просодией. Стихи Кузмина я помню несравненно лучше, чем тексты Шварц.
— Но вернёмся к «Утраченным аллюзиям». В Ваших воспоминаниях много говорится о книгах, начиная с того, что родители читали вслух ребёнку…
— Да, помните, у Давида Самойлова: «Я маленький, горло в ангине, / За окнами падает снег, / И папа поёт мне: “Как ныне / Сбирается вещий Олег“». Согласитесь, это нечто архетипическое. Я очень благодарен родителям за то, что пристрастили к чтению. В этих мемуарных набросках есть и про отроческое и юношеское чтение, и про покупку и перепродажу книг. Ведь я рос в те времена, когда поэзия Серебряного века была практически под запретом. Недоступна, во всяком случае. В 1972-м со скрипом вышел Мандельштам в «Библиотеке поэта». Стоил у спекулянтов безумных по тем временам денег. И Интернета, вообразите, не было! Но что-то продавалось в магазинах «Старая книга».
Процитирую себя: «Я заметил, что старые стихотворные (и не только) книжки в разных букинистических магазинах города оцениваются по-разному и с довольно большим разбросом. Таких магазинов тогда в Питере было много. Я покупал “Сады” Георгия Иванова (1921) или “Белую стаю” Анны Ахматовой (1922) за семь пятьдесят, перепечатывал для себя текст на машинке и относил книгу в другой магазин подальше от предыдущего, заявляя приемщику, что такое издание обычно стоит двенадцать пятьдесят, а нет, так пойду к соседям. Как правило, это срабатывало, и я получал свои десять рублей. Чистая прибыль — два пятьдесят. Случались и более удачные соотношения. Так можно было жить — конечно, не суетясь, с некоторой расстановкой и чувством меры».
— Я прочитал и рассказы о Ваших первых походах к старшим со своими стихами. В том числе к прекрасному филологу, пушкинисту, знатоку русской поэзии Вадиму Эразмовичу Вацуро.
— К сожалению, уже покойному. В шестнадцать лет мне удалось показать ему свои очень плохие и подражательные стишки. Он щедро уделил мне время и сказал много важного. В частности, спросил: «А вы читали Тарковского, Бродского, Кушнера?» Ни одно из этих имен мне не было тогда известно. Через несколько месяцев в букинисте на Литейном я купил сразу две книги — «Вестник» Тарковского и «Приметы» Кушнера. Это было настоящим чудом — две новооткрытые поэтические вселенные! Бродского начал узнавать чуть позже.
— Рассказы о Вацуро в Вашей книге входят в автобиографический цикл. Он был мне интересен, но всё же с наибольшим вниманием читал Ваши короткие записи. Действительно ли эти фрагменты — части Вашего дневника? Они прежде не публиковались?
— Нет, это не из дневника, какового практически никогда не вел. В молодые годы пользовался скорее тем, что называется записная книжка. Куда записывал и соображения о прочитанном, и краткий перечень событий дня. Потом бросил и это. Стал писать на отдельных листках и складывать в папку. Когда накапливалось много записей, что-то перепечатывал, большую часть выбрасывая. Так сложился некий корпус коротких записей на разные литературные темы, какие-то размышления о перекликающихся строчках разных поэтов и т. д. Вроде «Опавших листьев» и иных такого рода книг Розанова. Раздел называется — «Утраченные аллюзии» (понятно — поиграл с названием бальзаковского романа). В 2001-м, кажется, вышла книжка, содержащая первую часть записей. Последующие частично печатались в периодике. Вот теперь вместе собрал.
— Название «Утраченные аллюзии», конечно, ясно по своему первому смыслу — «иллюзии». Но я подумал и о другом значении: утрата для современного читателя каких-то литературных координат, то, что он не может распознать литературные отсылки… У Вас в книге есть суждения об этом. Подразумевался ли такой смысл?
— Да, конечно, подразумевался. Там есть, например, фрагмент, посвящённый исчезновению запятой в одном стихотворении Блока. Запятая (после «ты») пропала в конце «Незнакомки»: «Ты, право, пьяное чудовище». В издании 1912 года была, в издании 1916 года не стало («Ты право, пьяное чудовище»). Первоначальный вариант подразумевал вводное слово (ср.: «Ты, право же, баран!»), а не подтверждение «правоты» некоего пьяного чудовища (кого-то одного из «пьяниц с глазами кроликов»?). Здесь поэт с огорчением называет себя «пьяным чудовищем».
А когда в 1917-м году произошла реформа русской орфографии, утратился смысл в другом четверостишии того же Блока. «Россiя, нищая Россiя! / Мнѣ избы сѣрыя твои, / Твои мнѣ пѣсни вѣтровыя, / Какъ слёзы первыя любви». Говорится о «слезах первой любви», а не о каких-то нелепых «первых слезах любви» (как будто есть еще вторые и третьи!). И очевидная с Тютчевым перекличка: «Тебя, как первую любовь, / России сердце не забудет» (о Пушкине).
Вот это и есть «утраченные аллюзии» в самом очевидном варианте — утраченные смыслы, намёки, отсылки. Меня это очень интересует. Оказывается, нам долго рассказывали не то, что есть на самом деле!
— Это самое главное в литературоведении — восстановить истину. А критика восстанавливает, скажем так, субъективную правду. Поэтому мне был очень интересен раздел «Несносный наблюдатель». В основу названия легло пушкинское выражение, я не ошибаюсь?
— Да, это самый большой раздел книги, название пушкинское, есть у него такой отрывок: «Стерн говорит, что живейшее из наших наслаждений кончится содроганием почти болезненным. Несносный наблюдатель! знал бы про себя; многие того не заметили б».
Это два с половиной десятка рецензий на разные книжки, написанных после 1996 года, то есть не вошедших в мою книгу «Воспоминания о Евтерпе» (СПб., 1996). Это и о стихотворениях Александра Шаталова, тоже, к сожалению, уже умершего поэта, книгоиздателя, телеведущего; и о новых поэтических книгах Александра Кушнера, Алексея Машевского, Александра Леонтьева, Ирины Евсы, Николая Кононова, Александра Кабанова, Ирины Ермаковой; о романе голландского прозаика и филогога-русиста Кейса Верхейла, друга Иосифа Бродского и Бориса Рыжего, «Вилла Бермонд» (о Ницце, Тютчеве и своем отрочестве); о двух книгах покойного Самуила Ароновича Лурье, замечательнейшего, на мой взгляд, эссеиста; о последней по времени книге Максима Амелина; о мемуаристике Олеси Николаевой и Юрия Кублановского; о трехтомнике «Иосиф Бродский в Риме» — ну и так далее.
— Кажется, что, когда Вы доходите до современности, у Вас появляются куда более раздражённые интонации, чем в разговоре об Анненском или Мандельштаме. Не очень принимаете новейшую поэзию?
— Ну, во-первых, если бы писал какую-либо работу о кубофутуристах или имажинистах, то тоже позволил бы себе кое над чем у них поиздеваться (не один Маяковский это умеет!).
А во-вторых, действительно огорчительно, по-моему, что достойный поэт Ирина Ермакова не пользуется знаками препинания (мне это кажется повсеместным глупым поветрием, даже уже донельзя банальным). Одаренный Кабанов зачем-то перебарщивает с обсценной лексикой. А блистательный и умнейший некогда Николай Кононов окончательно карнавализировался (по Бахтину) и сделался певцом материально-телесного низа и его выделений.
И мне всё-таки кажется, что я вижу в рецензируемых авторах и хорошее, и плохое — вероятно, из своей склонности к реализму.
— Отсутствие знаков препинания, на мой взгляд, — не всегда литературная мода. Часто это необходимо стихотворению для усиления суггестивности. А что Вы имеете в виду под «склонностью к реализму»?
— Ну вот, например, вы выходите на улицу, — там, конечно, неубранный или плохо убранный грязный снег и опасный лед. Но вместе с тем, приподняв взгляд от земли, можно увидеть синее небо, яркое солнце, красивые городские фасады, если еще не стемнело. Не надо фокусироваться на «низе» и грязи.
— Вы читаете много стихов как редактор отдела поэзии журнала «Звезда». А интересна ли Вам современная литературная критика?
— В журнале я заведую и отделом эссеистики и критики. И первое слово тут мне представляется более значимым, чем второе. На мой вкус, произведения критического жанра тоже должны быть прежде всего вещами искусства, художественными творениями. К сожалению, очень часто это не так — то я вижу выстраивание неких премиально-минутных иерархий, то откровенно низменную полемику с коллегами, то еще что-то в том же духе. Все это мне не нравится, как и всякое начетническое литературоведение, не способное по своей эстетической природе проникнуть внутрь произведения искусства.
Мы уже вспоминали Самуила Лурье — вот для меня образец литературного критика: великолепный мастер прозы, человек огромной культуры с непоколебимым нравственным стержнем, зачастую острый полемист, всегда знающий меру. К сожалению, таких критиков, на мой взгляд, маловато. Большинство, как ни странно, придерживаются прискорбной «традиции» Белинского, Добролюбова, Писарева… Недавно я перечёл статью Белинского о книге Баратынского, только что тогда вышедшей…
— Давайте процитируем этот фрагмент целиком, настолько он меня рассмешил при чтении Вашей книги.
«Да, конечно, именно Белинский и Добролюбов оказались самыми невыносимыми компонентами школьной программы. Зачем эти гносеологические уроды копировали страницами рецензируемые ими произведения? Болтливость их просто зашкаливала. Никак невозможно было не только полюбить, но и просто вынести строй их антихудожественного мышления и бумагомарания:
“Целый цикл жизни отжила наша Русь и, возрожденная, преображенная Петром Великим, начала новый цикл жизни. Первый продолжался более восьми веков; от начала второго едва прошло одно столетие: но, боже мой, какая неизмеримая разница в значении и объеме жизни, выраженных этими восемью веками и этим одним веком! Иногда в жизни одного человека бывает день такого полного блаженства и такого глубокого смысла, что перед этим днем все остальные годы жизни его, как бы многочисленны ни были, кажутся только мгновением какого-то темного, смутного и тяжелого сна. То же самое бывает и с народами; то же самое было и с Русью.
Здесь мы опять должны сделать оговорку, чтоб добрые люди, любящие толковать навыворот чужие мысли, не вздумали буквально понять нашего сравнения: единичный человек (индивидуум) и народ — не одно и то же, так же как и счастливый день в жизни человека и великая эпоха в истории народа — не одно и то же. Подвиг Петра Великого не ограничился днями его царствования, но совершался и после его смерти, совершается теперь и будет бесконечно совершаться в грядущих временах, и всё в более громадных размерах, всё в большем блеске и большей славе…”
Спрашивается, каким образом эта галиматья и еще множество страниц подобной же чепухи относятся к сочинению Баратынского “Сумерки” (1842) и двухтомному собранию его стихов и поэм 1835 года, которые якобы рецензирует Белинский? Это уже конец второй убористой страницы, о поэте же пока ни слова. О поэте, в отличие, скажем, от Пушкина, ни разу, кажется, не упомянувшем Петра I. Есть ли в его стихах слово “Россия”? Вопрос! Скорее — “отечество”, “родина”. Иначе думал.
“Поколение сменялось поколением, а идеи оставались всё те же, и последующее поколение так же походило на предшествующее, как один листок походит на тысячи других листьев одного и того же дерева. Правнук венчался в нарядном кафтане прадеда, а внучка в той же телогрейке, в которой венчалась ее бабушка, и всё те же тут свахи, те же дружки, те же пиры и проч… Ход времени измерялся круговращением планеты, ее вечною весною, за которою всегда следовали лето, осень и зима, да еще лицами и именами, а не идеями, — случайными фактами, а не стройным развитием. Война или потрясала на время внешнее благоденствие государства, или укрепляла и расширяла его извне, а внутри всё оставалось неизменным…“
Где Баратынский-то?! Что за наглая распущенность, что за непристойное недержание речи!
“На такие мысли навела нас маленькая книжка г. Баратынского…” — говорится в конце восьмой (!) страницы. Но и не тут-то было — дальше опять то же самое пустословие. Собственно, и до конца рецензии (31 с.) так ничего и не сказано — ни да ни нет… Книжка — “маленькая”, поэт — невеликий… Поболтали о разном…»
— Может быть, что-то добавите?
— Разве что «неистовый» — синоним «бесноватого»…
— Зачастую, как вот сейчас, Вы высказываетесь о литераторах весьма резко. И не только о классиках — о современниках тоже. Получаете ли Вы обратную связь? А если получаете, то наверняка эта обратная связь острополемическая, так как и Вы не стесняетесь в выражениях. И может восприниматься болезненно.
— Я давно привык, оброс панцирем. Поначалу, конечно, бывало больно. То «пулемётчиком» назовут — мол, расстреливаю подряд всех авторов двух антологий молодой поэзии, — то ещё что-то. Это я рецензировал московские антологии перестроечного времени, где в одну кучу были свалены и авангардисты, и традиционалисты, и западники, и славянофилы.
— Хорошо помню эти Ваши рецензии в книге «Листья, цвет и ветка». Мало с чем соглашался, но как же интересно читать! А ещё была Ваша разгромная рецензия на антологию «Строфы века» Евгения Евтушенко, которую Вы метко обозвали «Царь-книжкой». В смысле того, что функционально она совершенно бесполезна.
— За рецензию на евтушенковскую антологию меня очень невзлюбил поэт-бард Дмитрий Сухарев. Он почему-то очень обиделся. То ли к моему прижизненному знакомству с Борисом Рыжим приревновал. Во всяком случае резюмировал: «Евтушенко и Рыжего народ петь будет, а Пурина нет». (Увы, как минимум один коллега-бард его уже предал — совершенно без какого-либо моего участия.)
Но право же! Тридцать стихотворений Волошина (и понятно каких — где он пасет народы) и четыре стихотворения Бунина (в цифрах сейчас могу ошибаться: «Строфы века» дома не держу) — это вызывает недоумение. Абсолютно пристрастный отбор повсюду. Две (!) подборки собственных опусов — свой выбор (нескромный!) и выбор Бродского.
Но больше всего меня поразила фраза Евтушенко в предисловии к антологии: «Лермонтов родился не от женщины, а от пули, пущенной в сердце Пушкина». Это, по-моему, страшное оскорбление. И глупость: не в сердце Дантес целился, школьникам известно.
Или еще фразочка «больше-чем-поэта»: «Строители башни из слоновой кости, пахнущие духами “Коти”»! Вряд ли затворники оных башен сами их строили. Во всяком случае, строители, как правило, пахнут не так.
— Хочу спросить и о том, как «пахнет» работа редактора «Звезды». Вы занимаетесь этим уже давно — не растратили ли культуртрегерский азарт? По-прежнему есть желание копаться в самотёке, приносить публике талантливые тексты?
— Конечно, тридцать лет работать редактором отдела поэзии — это, по большому счёту, неправильно, какая-то ротация должна бы происходить. Но собственно редакция «Звезды» состоит из пяти человек, поэтому внутренней ротации не получается, какая была когда-то, например, в «Новом мире». Но, слава богу, я занимаюсь не только поэзией, читаю и редактирую по службе много эссеистики, публикаций. Как раз обилием интересных публикаций наш журнал отличается. Его соредакторы – Яков Аркадьевич Гордин и Андрей Юрьевич Арьев — видные специалисты в интересующих их сферах истории и истории литературы. Публикуется огромный пласт материалов, касающихся новой и новейшей русской истории, — от Петра до событий недавнего времени. Постоянно появляются публикации, связанные с Георгием Ивановым, Ниной Берберовой, Бродским, Довлатовым и многими другими литераторами прошлого века.
Скажем, в январском номере у нас вышла статья покойного Владимира Орлова, замечательного собирателя поэзии, историка литературы, публикатора. Это работа о взаимоотношениях между Иосифом Бродским и небезызвестным московским «люмпен-поэтом», персонажем позднесоветской литературной «богемы» Сергеем Чудаковым. Он и воровал книжки в Ленинке, и организовывал бордели, и пользовался необыкновенной популярностью у интеллигентных людей. Ему посвящено знаменитое стихотворение Бродского «На смерть друга».
— Написанное по получении ложного известия о его кончине.
— Да, Чудаков прожил еще два десятилетия, но, по слухам, в итоге реализовал слова Бродского о собственном замерзании «в параднике Третьего Рима».
— А что касается современной поэзии? Кого могли бы назвать из Ваших открытий?
— Из молодежи печатаем и тех, кто только созревает, и тех, кто активно публикуется, так что журнал далеко не самый отсталый в этом отношении. Был период — лет двадцать пять-тридцать назад, когда талантливые молодые приходили к нам на зависть часто. Так появились наши постоянные авторы — Александр Леонтьев, Денис Датешидзе, Владимир Бауэр, Лариса Шушунова, Александр Вергелис и еще целый ряд великолепных поэтов. В 1997-м (раньше «Знамени»!) мы опубликовали большую подборку Бориса Рыжего. А потом как-то это фонтанирование прекратилось, к нашему огорчению.
Но в последние несколько лет одаренные молодые вдруг опять стали захаживать. В позапрошлом, кажется, году — Константин Шакарян (2000 г. р.): он жил некоторое время в Москве, потом вернулся в Армению и присылает стихи и статьи о поэзии, мы печатаем с признательностью. В прошлом году в самотёке найден был Данила Крылов (2001 г. р., учится в Москве), в этом году мы снова публикуем его стихи – по-моему, очень яркий поэт, подающий большие надежды. В прошлом феврале в Московском доме книги состоялся вечер поэтов «Звезды», на котором выступил и Данила Крылов. А вел этот вечер Павел Крючков, благодаря которому стихи Крылова появились и в «Новом мире». В январском номере мы напечатали несколько молодых поэтов, в том числе Ксению Аксёнову из Липецка (тоже уже во второй раз).
В последнее время я бываю на молодежных форумах фонда СЭИП и школах писательского мастерства под эгидой АСПИ. Впечатления, как правило, очень хорошие. Вот Ксения Аксёнова — тамошняя наша находка. Но случается всякое: в последний раз мы вели семинар с чрезвычайно уважаемой и ценимой мной Мариной Кудимовой, и в семинаре у нас было десять начинающих стихотворцев. Никто из них не слышал имен Анненского и Заболоцкого…
— Стихи Ксении Аксёновой представляются мне очень интересными; за упоминания остальных спасибо, прочитаю.
Вы рассказали о литературоведческих публикациях, и хочется спросить сразу о многом. Но остановлюсь на Михаиле Кузмине, который упомянут в начале Вашей книги и работой о котором она заканчивается. Наша беседа тоже началась с него — так давайте им и закольцуем.
— Кузмин один из самых любимых мною поэтов — и, конечно, не только мною: замечательный исследователь литературы Владимир Вейдле, живший в эмиграции, написал статью под названием «Петербургская поэтика» (1960-е). Там он говорит о том, что крушение символизма около 1910 года стало важнейшим событием для русской поэзии XX века. Преодолев косные идеологические рамки этого стиля, она стала двигаться в своеобразном фарватере, берегами которого можно считать поэтику Иннокентия Анненского и поэтику Михаила Кузмина. И представители не только акмеистической, но и футуристической линии ощущали этот фарватер и следовали ему. Более того — старшие поэты, прежде всего Блок, также почувствовали на себе воздействия этих поэтик и этот новый литературный ландшафт. Кстати сказать, Блок ценил Кузмина очень высоко.
Как ни странно, широкая публика этих двух поэтов знает меньше всего — Анненского и Кузмина. А каждый из них по своему масштабу ничуть не меньше Пастернака или Цветаевой. (Вероятно, главная вина тут Ахматовой, вдолбившей во все головы свою четверку: я, Марина, Борис, Осип.) Рекомендую всем: ищите их в Интернете. Покупайте книги. Читайте!
