2 октября 2021 в Культурном Центре им. академика Лихачёва состоялась 65-я серия литературно-критического проекта «Полет разборов». Стихи читали Марк Перельман и Арман Комаров, в качестве экспертов выступали Елена Генерозова, Елена Семёнова (очно), Валерий Шубинский, Ольга Балла, Александр Марков, Василий Геронимус, Ирина Кадочникова, Ольга Аникина (заочно) и другие. Вели мероприятие Борис Кутенков и Ника Третьяк. Представляем рецензии Ольги Аникиной, Ольги Балла, Ирины Кадочниковой, Валерия Шубинского и Германа Власова о стихах Марка Перельмана.
Борис Кутенков
Обсуждение Армана Комарова и репортаж о мероприятии читайте в следующем выпуске «Формаслова».
Рецензия 1. Ольга Аникина о подборке стихотворений Марка Перельмана
он впотьмах не двигается на ощупь,
видя все предметы как бы вблизи.
В подборках авторов «Полёта» очень часто встречаются строки, парадоксальным образом вбирающие в себя основную текстологическую характеристику представленного поэта. В случае Марка Перельмана такая строка попалась мне в самом первом стихотворении. Только, рассматривая эту строку применительно к нашему сегодняшнему автору, я позволю себе убрать из неё отрицательную частицу «не»: «он впотьмах двигается на ощупь, видя все предметы как бы вблизи».
Эффект приближения при чтении текстов Марка Перельмана возникает неоднократно; вероятно, так проявляется попытка автора проникнуть в суть вещей, ему неподвластных. У него в руках этакая поэтическая камера с телеобъективом, позволяющая читателю рассмотреть предметы как бы изнутри их самих.
очертание дома в глазнице скворца
и замедленный сон в белоснежной синице
Ещё одна строка, раскрывающая сущность авторской поэтики Перельмана, — «может быть, и материей наделит». В текстах подборки мы неоднократно встречаем попытку одарить нематериальные вещи новой, необычной телесностью, визуальным образом или слуховой характеристикой.
геометрический дождь прохладного винограда
начался вне облака, дерева или сада.
Или:
были цепи, но снял, и они превратились в звенья.
Или:
Верили в чудо, в последний лист;
но зимородок гнездо обнёс
проволокой, и вдруг слились
птица и падающий мороз.
Это слияние понятия, передающего явление природы, понятия, не имеющего границ и чётких определений, соединение его с образом живой птицы — здесь работает как двигатель смысла и вообще является сердцем стихотворения.
Очень органично у Перельмана звучит «птичья» тема. В доброй половине стихов из представленной подборки то и дело мелькают они, пернатые, перелётные, щебечущие:
Птица — царь леса, её пароль —
роль её: в воздухе распластаться
или:
кто-то спросонья разгадывает кроссворд звуковых неровностей
из росчерков ласточек, скворцов, стрижей —
домашних ястребов стикса
В современной поэзии есть ещё один автор, который любит образ птицы и включает его в свою поэтику в качестве ключевого. Это Богдан Агрис. Однако если у Агриса птицы, попадая в пространство стиха, сразу приобретают все качества надмирного, волшебного существа, то у Перельмана птичий код, кажется, существует для того, чтобы, наоборот, сделать стихотворение по-настоящему живым. Птичьи крылья прорезают образную ткань стихотворения и наделяют её лёгкостью и движением, тогда как общее текстовое эмоциональное полотно большинства стихотворений этой подборки само по себе стремится к нулю («твоё зренье в исчезновенье»), то есть пытается предстать бесстрастным и нейтральным.
Исключением из этого эмоционального фона является, пожалуй, только последнее стихотворение — «когда человеком владеет одно имя…». Именно в нём, в последнем, слышен, наконец, внутренний, скрытый порыв — не то досада, не то тревога, не то предчувствие отчаяния. Возможно, таков эффект слова «переплавляет», задающего тексту движение. Ну и, конечно же, в этом стихотворении отдельно впечатляет закольцованность текста и двоеточие, которым заканчивается финальная строка.
Для Перельмана не последнее дело — звук. Попытка поймать ускользающий смысл слова в фонетическом эхе созвучия хорошо передана с помощью зрительных образов:
раз — моргнул некрополь, а глаз приоткрыл неаполь.
На мой взгляд, это фонетическое эхо, переданное автором через визуальный компонент восприятия, звучит убедительнее, чем эхо, воплощённое в перекличке смысловой — я имею в виду игру со словами «илиада» и «идиллия». Или перекличку «ракиты — рахили».
По мере чтения подборки становится понятно, что подобное блуждание эха внутри стихотворения всё-таки является приёмом, заманчивым, даже чересчур — и соблазн продемонстрировать новую пару внезапно породнившихся слов слишком велик для того, чтобы автор вдруг решился от него отказаться. Особенно хорошо это заметно, когда автор пишет свободный или гетероморфный стих и сполна снабжает его внутренней рифмой.
Эта любовь к фонетическим находкам весьма популярна сейчас, чем-то подобным не прочь блеснуть Александр Кабанов или Алексей Остудин, и у Перельмана этот приём подаётся с не меньшей лёгкостью, вот только, раз за разом натыкаясь в тексте на проявление прелестной звуковой и смысловой игры, я спрашиваю себя: а не игра ли это ради игры? И если ради чистоты самого вещества поэзии следует воздержаться от словесной эквилибристики, удержится ли автор? Любимые и уважаемые мной вышеупомянутые поэты, заслуженно занимающие почётное место живых классиков, и то не всегда способны были удержаться. Но мне бы не хотелось думать, что этот приём «владеет» поэтом Марком Перельманом, а не наоборот.
Не могу не коснуться спорных моментов. Стихотворение «привет тебе, земля — прохладная» видится мне одним из самых неудачных текстов в подборке. Оно изобилует неточностями и рассыпается прямо у читателя в руках. Для меня этот текст держится на одной лишь метафоре — костра, проросшего в земле. Только эпитет «застенчив», относящийся к костру, разрушает даже эту тонкую поэтическую ткань.
«собой ты плавилась и мучилась» — кажется, это тот случай, когда «поэта далеко заводит речь» и доводит до самой болотной топи, в которой теряется смысл сказанного. Да, «собой мучилась» сказать можно, а вот «собой плавилась» — я не уверена.
Самой неудачной в этом стихотворении мне видится вторая половина — всё, начиная с третьего катрена, в котором пробиваются небрежности «вся изрыта» и «мглистой съедена ангиной». Это тот самый пример, когда звук снова привёл автора к бессмыслице: к ангине как процессу слово «съедена» не применимо ни в каком контексте. В 4-м катрене мы имеем дело со смысловой нестыковкой (в лёгкие сначала проникают жёлуди — это как-то ещё можно пережить; но когда «в лёгкие» ночью режутся стихии — уже ни в какие ворота). И финал, в котором «земля засеяна чем-то таким, что и дышать ей страшно» на фоне всей этой расшатанности, звучит по меньшей мере комично.
Однако именно это стихотворение, наверное, может стать для автора опорной точкой, трамплином для нового витка работы — ведь для чего-то оно было написано? Если автору не вполне удалось передать первоначальный замысел, может, это как раз и есть сигнал к тому, что где-то в области несказанного, непроговорённого по каким-то причинам — и кроется тот самый оттенок, до которого непременно нужно добраться?
Я очень хотела бы прочитать это стихотворение — не переписанное и не исправленное, а именно перевоссозданное; может быть, возрождённое в новой форме и с помощью иных выразительных средств. Что-то подсказывает мне, что автор вполне способен это сделать.
Рецензия 2. Ольга Балла о подборке стихотворений Марка Перельмана
В стихах Марка Перельмана — во всех, представленных в подборке, — плодотворные ведущие интуиции: взаимодействие, взаимопрорастание между живым и неживым, природным и искусственным. Не говоря уже о том, что легко происходит взаимопереход между разными живыми существами: «Клюв растворяется в жабий крик, / в рыбий…», «то ли птенец, то ли чей-то ещё детёныш». Это мир с проницаемыми границами.
Интересно также (и, разумеется, не случайно), что во всей подборке поэт, при всей чуткой субъективности взгляда на происходящее, ни разу не произносит слова «я», замещая его там, где уж совсем, казалось бы, не обойтись без указания на наблюдателя, — полубезличным вторым лицом единственного числа, которое, кажется, может относиться к кому угодно («илиада, шепчешь…», «вдруг увидишь…», «ты земное и горькое славишь») или безличными оборотами («очнуться вечером…», «не приблизить лица», «зачерпнуть песка»). Иногда же это скрытое «я», источник восприятия, и вообще перемещается во что-нибудь другое, например, в птицу: «вот заберёшься в гнездо, самый воздух тронешь…», — понятно, что это — действия уже не человека, но той «птицы — царя леса», о которой — всё это стихотворение. «Я» принципиально не показывает себя, настаивает на своей необязательности, почти случайности, выговаривается целиком через другое и внешнее, почти сливается с наблюдаемым (я бы назвала это позицией скрытого наблюдателя). Стихи Перельмана — не (впрямую) о личных эмоциональных переживаниях, но о том, как устроен мир и образующие мир внечеловеческие события (хотя, конечно, о личных переживаниях, но автор предпочитает выговаривать их исключительно через внешнее).
Ещё интересен сквозной мотив зрения / видения, постепенно проясняющего мир и как бы оторванного от наблюдателя-человека. Я бы даже сказала, что это зрение, растворённое в воздухе и способное стать свойством чего угодно. «И непонятно, чьи это глаза глядят» (здесь глядят не только глаза — а вообще всё, что угодно). Оно может быть зрением ясеня, да со своей особенной оптикой, — видящим «все предметы как бы вблизи», зрением дождя, которое — в его исчезновении (дождь видит своим исчезновением, тем, что перестаёт быть!); свиристели, поющие «из ключиц», — прозревают под влиянием собственной песни, а у метафор «сухие глаза». Стоит отметить ещё тяготение образов Перельмана к физиологичности: у тех же метафор есть не только (сухие) глаза, но и собственный (колючий) язык; у земли, которая, судя по последнему стихотворению подборки, вообще вся — сплошной чувствующий, страждущий, болеющий организм, — лёгкие.
Явно тяготеет автор и к мифологизму (что с физиологичностью очень связано). Совершенно мифологическая фигура — ясень первого стихотворения, стремительно дорастающий от кого-то подобного человеку — «раскрыл объятья», «нервный», имеет «жилплощадь», не рискует двигаться впотьмах на ощупь, — до демиурга, способного одаривать проходящих мимо и временем, и самой материей. Чистый миф — последнее стихотворение подборки, о земле, живой, чувствующей и личностной настолько, что к ней можно обращаться («привет тебе, земля…»), с которой происходят сложные внутренние события, видимо, связанные с пересечением некоторого рубежа, изменившим её состояние («как после выпускного бала», после которого порядок существования явно стал другим — «кому теперь печаль поручена…?»), лишь отчасти понятные наблюдателю-повествователю и страшные ему («Но чем-то ты таким засеяна, / что и дышать тобою страшно»).
Интересен миф, свёрнутый в единственное — третье — стихотворение, в котором количество птенцов зимородка означает степень лютости зимы. Вообще, птица у Перельмана — важный и потому настойчивый символ, птицы у него почти в каждом тексте: зимородок с птенцами, безымянная «мёртвая птица во льду» и живая, тоже безымянная, птица-вообще, которая «царь леса», скворец, синица, свиристели.
Интересно и пятое стихотворение («зачерпнуть песка на иврите и суахили…») — передающее восприятие повествователем чужой речи, непонятной ему, остающейся для него событием исключительно фонетическим, но прожитым так сильно, что почти (или даже не почти) телесно — и так в конечном счёте убедительно, что «не нуждается в переводе»: у звуков для Перельмана есть собственное, самостоятельное значение, не считающееся со словарями.
Любопытно, что в стихах Перельмана вообще минимум человеческого, социального, исторического. Цивилизация сюда ещё заглядывает — в виде, например, микросхем, на которые похожи вечерние огни, видимые из окна; стен и окон дома, подъезда (в котором, правда, растёт ясень-демиург, так что это подъезд, скорее, мифологический); осторожно заглядывает и культура — в виде вскользь упомянутых клавиш, — но история обходит рассказанные здесь события стороной, будучи представленной разве только в виде человеческих языков — иврита и суахили — да цыганского табора. Видимо, историю автор не чувствует принадлежащей к существенным мирообразующим силам.
Первому стихотворению, кажется мне, недостаёт продуманности — начатые в нём смысловые движения не получают того развития, которое напрашивается ими самими. Вообще, мне тут видятся некоторые проблемы с логикой.
Прежде всего: фраза «Кто проснулся в августе, на рассвете…» требует, кажется, продолжения по типу: «тот…» — но такого, предполагаемого синтаксической логикой продолжения не происходит, фраза остаётся оборванной. Этот пробудившийся персонаж, будучи раз упомянут, далее нигде нам не встретится. Ни он никак не повлияет на события, происходящие в стихотворении, ни сам не испытает их воздействия. Тогда для чего он тут? Сам увиденный ясень по ходу стихотворения приобретает всё большую субъектность — явно большую, чем у того, кто его в самом начале увидел. Кроме того, проснулся неведомый наблюдатель на рассвете, но далее стихотворение отсылает нас к темноте и полночи: «он впотьмах не двигается на ощупь…», «…полночной тени». В таком случае для чего тут рассвет? (Соответственно, ни из августа, ни из рассвета, ни из наличия явно удивлённого ясенем наблюдателя в стихотворении не следует ничего, но это неправильно, — смысловой и образный потенциал этого всего остаётся невостребованным, а ведь он есть!)
Логика самого ясеня тоже не очень продумана, кажется. «…как переменный ток / или нервный» — непонятно, на каком основании «переменность» и «нервность» тока противопоставляются друг другу, даже если они, как вскоре говорится, в сущности «одно», — это понятия слишком разного порядка.
Далее, переменному / нервному току уподобляются широко раскинутые для объятия или уловления ветви-сети ясеня. Это понятно, но буквально на следующем шаге ток, разлитый в ветвях (то есть, внутренний для ясеня), отождествляется с «жилплощадью» (то есть, с внешним пространством). Вот это уже нелогично совсем.
То, что дерево «с корнями своими в прямой связи», — слишком очевидно, чтобы нуждаться в поэтической формулировке. То, что дерево «не двигается» (впотьмах ли, при свете ли — вряд ли это что-то меняет), — тоже. По существу, без указания на это можно было бы обойтись.
Во втором стихотворении («геометрический дождь…») интересна самоценная звукопись, с которой автор работает помимо прямых означаемых: «илиада», избавленная от таких неотьемлемых признаков настоящей «Илиады», как война и погоня, остаётся в тексте одним только своим мягким переливчатым звучанием, родственным дождю и почти тождественна — даже мягче — фонетическому же облику «идиллии», с которой она тут неспроста перепутана. Нечто похожее происходит с «некрополем» и «неаполем», свободными от означаемых и передающими своими звуками перемигивание капель после дождя. (Очень похожее фонетическое событие разворачивается в строчке «безлиственный лианозовый ливень».)
Но в этом тексте тоже есть что продумать. Прежде всего, заявленная в самом начале «геометричность» дождя опять же не получает дальнейшего подтверждения или развития, идея «геометричности» (прямолинейности? угловатости? расчисленности? рациональности?) ни на что тут не работает, — вся образность стихотворения округлая, мягкая, органическая. (Нечто подобное происходит со словом «имитации», совершенно, кажется, чужеродном в стихотворении о «птице — царе леса».)
Противопоставление «дерева» «саду» («вне… дерева или сада») не выглядит убедительным, поскольку это предметы одного порядка («сад» здесь скорее притянут рифмой к «винограду», чем вызван необходимостью более глубокого порядка). Кроме того, вопреки всему «дождевому» образному ряду ближе к концу вдруг немотивированно возникает мокрый снег, которым занесены акации. Кстати, выражение «на крае» — неловкое, неправильное (правильно всё-таки «на краю») и, кажется, употреблено здесь лишь затем, чтобы укладываться в заданный размер стихотворения.
Стихотворение о зимородке, как я уже сказала, интересно своей мифологичностью. Конец его, правда, видится мне скомканным до некоторого косноязычия. «…знали, что эта белым-бела / птица, хоть разные в ней цвета, / проблески жизни: вчера была, / нынче — сном занята»: сон не противоречит бытию, спящий тоже есть (да сон, строго говоря, и не занятие); двоеточие — знак настораживающий, фокусирующий внимание — призвано, по идее, подчёркивать связь между белизной = смертоносностью зимородка вопреки другим его цветам = присутствующей в нём жизни — и тем, что он то есть, то спит, — но такая связь совсем не просматривается.
Рецензия 3. Ирина Кадочникова о подборке стихотворений Марка Перельмана
В стихотворениях Марка Перельмана находишь всё, чего ждёшь от хорошей поэзии — все те «три “э”», о которых Юрий Казарин говорил на одном из «Полетов разборов», — эвристичность, энигматичность, экспериментальность. Автору свойственно поистине поэтическое видение мира: в дожде открывается новая Илиада, целый Некрополь и Неаполь (стихотворение «геометрический дождь…»), обыкновенная птица становится самым настоящим чудом («Птица — царь леса…»), вечерние дома с горящими окнами похожи на витражи («очнуться вечером…»). Обращают на себя внимание оригинальные и одновременно очень точные образы: «геометрический дождь», «прохладный виноград», «кирпичное зарево переулка», «иероглифы слёз», «голос высоковольтных сирен», «озеро вогнутых клавиш». Некоторые тексты так и строятся на нанизывании метафор — например, стихотворение «зачерпнуть песка на иврите и суахили…», которое вообще стягивается к теме метафоры («так пожар… / опаляет и плавит сухие глаза метафор»). В этом стихотворении Перельман идёт за звуком, за звуковыми соответствиями: «иврите — ракиты», «суахили — рахили», «просвист — космос», «мукА — мУка», «просеяли — прозрели», «опаляет — плавит». Да и в других текстах тоже много работы со звуками: «илиада — идиллия», «богом — бегом», «некрополь — неаполь», «её пароль — роль её», «лазурь — лазарь» и т.д. Видимо, именно такие музыкальные стихи «никогда не нуждаются в переводе»: они становятся явлением музыки — а разве не это искушённому читателю нужно от поэзии?
Подборка интересна и ритмическим разнообразием: автор владеет и регулярным стихом (преобладают трёхсложные размеры), и акцентным, и верлибром. Почти всегда ощущается органика речи, гармония формы и содержания. В стихотворении «Верили в чудо…», например, есть ритмический сбой в пятой строфе, но, возможно, он оправдан, потому что именно в этой строфе говорится о каком-то роковом предзнаменовании, о смерти, в конце концов.
Присланные стихотворения воспринимаются как поэтический цикл. Он строится на сквозных — природных — образах («птица», «дерево», «дождь», «зима»). Перельман обращается к базовым, архетипическим, мифопоэтическим представлениям. В предложенной картине мира человек словно вытеснен на второй план. Он здесь не столько субъект, сколько реципиент — напряжённое зрение, внимательный слух. Как будто природа обладает подлинным бытием, живёт сразу в двух измерениях — материальном и идеальном, а человек лишён этой возможности, он всего лишь «полночная тень», заброшенная в мир, испытывающая страх перед будущим: «люди вздыхали, легко крестясь», «все заготавливали дрова», «больше никто не знал, / что будет». Видимо, только в момент эстетического созерцания можно обрести подлинность существования, а природа, судя по всему, даёт много поводов для такого созерцания. Пока воспринимаешь другое, забываешь себя, уходишь от себя. Например, это происходит, когда смотришь на «геометрический дождь», протягиваешь нити ассоциаций от капель к винограду, от идиллии к Илиаде, от Некрополя к Неаполю, от Бога к бегу. Так и «вздрогнешь, себя застав на глухом перроне»: другое оказалось для тебя больше и интереснее, чем ты сам для самого себя. И так получилось, что пока смотрел вовне, а не внутрь, обрел подлинное зрение и подлинный слух — услышал даже голоса насекомых, увидел, как перемигиваются разводы капель. А если смог разглядеть в дереве тоже человека — всевидящего («видя все предметы как бы вблизи»), вездесущего («всё его жилплощадь»), то и сам выходишь из мира теней, становишься человеком:
А спешащей мимо полночной тени,
что заметит его озарённый вид,
с лёгкой ветки ясень подарит время,
может быть, и материей наделит.
В этом философия Марка Перельмана. Её истоки, судя по всему, в пантеизме, в натурфилософии.
Интересно, как автор работает с «птичьей» темой: на девять стихотворений — 7 упоминаний птиц, некоторые повторяются в разных текстах («зимородок», «ласточка», «скворец», «стриж», «ястреб», «свиристели», «синица»). Само слово «птица» встречается в четырёх текстах. В числе ее символических значений — связь с будущим (зимородок: кстати, очень неожиданный образ), со смертью и одновременно — бессмертием («К мёртвой птице во льду не приблизить лица…»).
Возможно, самые концептуальные стихотворения подборки — финальные («когда человеком владеет одно имя…» и «привет тебе, земля — прохладная…»). В стихотворении о земле — в целом очень сильном — особенно сильные две последние строки: в их подтексте лежат самые важные и болезненные для человека смыслы — смерть и её преодоление в новой жизни, память, связь с предками. И сказано об этом очень точно, тонко, просто и пронзительно — становится и страшно, и радостно: страшно — от понимания, радостно — оттого, что это понимание ты обрёл благодаря стихам.
В качестве заключительного стихотворения подборки выбрано стихотворения о слове. В слово всё переплавляется и через слово человек становится сопричастным всему, сам становится и словом, и миром, явленным в этом слове: «он переплавляет в него всё», «он переплавляет себя во всё». Если актуальная поэзия зачастую направлена на поиск языка, который бы был адекватен современности, то Марк Перельман ищет язык, адекватный бытию — голосам птиц, деревьев, дождя, площадей. В этих стихах много чистоты, воздуха, детской непосредственности мировосприятия: ну кто ещё готов забраться в птичье гнездо, если не ребенок — сам такой же птенец («вот заберёшься в гнездо, самый воздух тронешь»)?
В стихотворениях встречаются грамматические неточности: «а в подъезде ясень растёт», «на крае земли прогулка». Наверное, всё-таки «у подъезда» и «на краю земли». Но это, скорее, редкие исключения, чем правила. В остальном — стихи Марка Перельмана демонстрируют высокий уровень писательского мастерства, но, кроме мастерства, здесь есть главное — умение пребывать в том другом измерении, в котором человеку и открывается поэзия.
Рецензия 4. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Марка Перельмана
Мне кажется, что проблемы Марка Перельмана полярно противоположны проблемам Армана Комарова. Перельман отлично владеет некоторым набором готовых приёмов, которые позволяют написать хорошее «стихотворение вообще». Причём приёмы эти кристаллизовались и во многом автоматизировались еще сорок лет назад. Прежде всего я имею в виду анжамбеманы и сложноподчинённый синтаксис по Бродскому. Эти приемы позволяют выстроить между созерцателем и объектом расстояние, удобное для метафизического, телесно-аналитического вглядывания.
В этих стихах всё уравновешено, но своего лица в них нет. И не всегда в них есть присущая самому Бродскому точность.
Кто проснулся в августе, на рассвете —
а в подъезде ясень растёт, высок,
он раскрыл объятья, раскинул сети,
гибкие, как переменный ток
или нервный — одно: всё его жилплощадь,
и, с корнями своими в прямой связи,
он впотьмах не двигается на ощупь,
видя все предметы как бы вблизи.
А спешащей мимо полночной тени,
что заметит его озарённый вид,
с лёгкой ветки ясень подарит время,
может быть, и материей наделит.
Вторая строфа может относиться и к ясеню, и к созерцающему его проснувшемуся человеку, и в обоих случаях сказанное в ней остается условным, необязательным, не персональным.
Но даже когда вообще все удаётся…
Птица — царь леса, её пароль —
роль её: в воздухе распластаться
жаждет, перелётная голь
из перелистнутых имитаций.
Клюв растворяется в жабий крик,
в рыбий; и, округлённый, из глубины леса
доходит так, словно между нами — полый тростник,
а не зелени дымчатая завеса.
И непонятно, чьи это глаза глядят:
вот заберёшься в гнездо, самый воздух тронешь —
капает, сверлит, гудит — напролёт, подряд:
то ли птенец, то ли чей-то ещё детёныш.
Это в каком-то смысле мастерские стихи. Это не Борис Херсонский или Вера Полозкова, наивно нанизывающие стиховые приёмы Бродского на каркас примитивных мыслей.
Если бы это было шахматной задачей, можно было сказать, что автор блестяще поставил и разрешил её. Может быть, «пароль-роль» и немного наивная игра, но всё последующее — рыбий, жабий крик, мотив тростника, наконец, финал — всё взято очень точно. Ощущение «магичности» окружающего мира создаётся умело и тонко. Одна беда — это делается как будто по чужой, готовой канве, за счёт чужой энергии, поверх чужого текста.
Конечно, у таких стихов Перельмана есть свои особенности. Он мягче, лиричнее Бродского, жёсткая холодность старшего поэта, беспощадная честность его взгляда на мир молодому автору не близка.
геометрический дождь прохладного винограда
начался вне облака, дерева или сада.
илиада, шепчешь, вот новая илиада,
перепутав с идиллией — но без войны, погони,
лишь насекомые, спящие на кордоне.
говорили дождю: твоё зренье в исчезновенье,
были цепи, но снял, и они превратились в звенья.
Перельману нравятся каламбуры, игра слов. Но этого мало для построения своего мира.
Временами поэт пытается отступить от своего бродскианства. Но куда?
В более простой и (на чей-то взгляд) архаичный тип «красивости»? Как ни странно, это не самый плохой путь:
К мёртвой птице во льду не приблизить лица,
а иначе — нечаянно вдруг отразится
очертание дома в глазнице скворца
и замедленный сон в белоснежной синице.
Отвернуться, оставить бы эту беду,
но пока ты земное и горькое славишь,
ледяные лодчонки отвесней идут
вниз по озеру вогнутых клавиш.
Здесь (особенно в последних строчках первого четверостищия) чувствуется (или чудится) прорыв к поиску собственного языка. В других случаях эти поиски ведут к саморазжёвке, рассудочности («Верили в чудо, в последний лист…», «Когда человеком владеет одно имя..»). В стихотворении «Привет тебе, земля….» место Бродского занимает Пастернак.
В общем, поэт многому научился и многое умеет; теперь надо учиться разучиваться.
Рецензия 5. Герман Власов о подборке стихотворений Марка Перельмана
Взаимопроникновение и отражение разных живых и одушевлённых существ друг в друге, внутренние токи, узнавание себя, соподчинённость некоему единому замыслу и калейдоскопическая переменчивость — вот некоторые из линий поэтики Перельмана.
Добавим сюда, на первый взгляд, парадоксальность, а при внимательном осмыслении — округлость, законченность образов: «геометрический дождь прохладного винограда»; дерево, вселившееся на лестничную клетку дома; семантическую разнесённость и звуковую схожесть названий («некрополь — неаполь», «илиада — идиллия»); плавающие точки отсчёта координат («вне облака, дерева или сада» — «ладонь» — «глухой перрон»), а ещё и лирического героя — подвижную и ускользающую птицу-наблюдателя, по которой, как в эксперименте с двумя щелями в квантовой механике, можно гадать о развитии сюжетной линии:
Птица — царь леса, её пароль —
роль её: в воздухе распластаться
жаждет, перелётная голь
из перелистнутых имитаций.
Клюв растворяется в жабий крик,
в рыбий; и, округлённый, из глубины леса
доходит так, словно между нами — полый тростник,
а не зелени дымчатая завеса. <…>
Интересно обращение к земле как к изначальному, первородному материалу, глине, обжигая которую, поэт получает жёсткую форму сосуда, с рисунком на внешней стороне. Причём женские дактилические рифмы говорят об одобрении автором Пастернака:
привет тебе, земля — прохладная,
как после выпускного бала,
ты грелась, горевала, гладила
и только что не голодала.
собой ты плавилась и мучилась,
в тебя пророс костёр, застенчив;
кому теперь печаль поручена
и города в твоих застенках?
изрыта вся водой проточною,
прострелена сгущённой глиной,
прицельною, высокоточною,
да мглистой съедена ангиной.
как в лёгкие твои тяжёлые —
нет, неподъёмные, глухие —
сквозь поры проникают жёлуди,
а ночью режутся стихии. <…>
Последнее стихотворение в подборке можно назвать лирическим признанием:
когда человеком владеет одно имя,
он переплавляет в него всё:
(показателен вариант в финале: «он переплавляет себя во всё»)
Собственно, стремление придать лаконичность высказыванию (даже в свободном стихе), наверно, можно назвать отличительной чертой хорошей поэзии.
Вообще же, самым ёмким здесь, как мне представляется, можно назвать следующее восьмистишие, которым я и закончу рецензию:
***
Н. Ж.
К мёртвой птице во льду не приблизить лица,
а иначе — нечаянно вдруг отразится
очертание дома в глазнице скворца
и замедленный сон в белоснежной синице.
Отвернуться, оставить бы эту беду,
но пока ты земное и горькое славишь,
ледяные лодчонки отвесней идут
вниз по озеру вогнутых клавиш.
Подборка стихотворений Марка Перельмана, представленных на обсуждение
Марк Перельман. Родился в 1994 году в Москве. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького (2017, семинар художественного перевода с немецкого языка). Стихи опубликованы в сетевых журналах «Полутона» и «Прочтение», «Литературной газете», журналах «Юность» и «Таллинн». Участник Совещания молодых писателей при СП Москвы (2016), Зимней школы поэтов (2018), ежегодного поэтического семинара MyTalk (2018/2019). Резидент Дома творчества писателей Переделкино (07/2021). Дебютная книга «Без-д-названия» (2019).
***
Кто проснулся в августе, на рассвете —
а в подъезде ясень растёт, высок,
он раскрыл объятья, раскинул сети,
гибкие, как переменный ток
или нервный — одно: всё его жилплощадь,
и, с корнями своими в прямой связи,
он впотьмах не двигается на ощупь,
видя все предметы как бы вблизи.
А спешащей мимо полночной тени,
что заметит его озарённый вид,
с лёгкой ветки ясень подарит время,
может быть, и материей наделит.
***
геометрический дождь прохладного винограда
начался вне облака, дерева или сада.
илиада, шепчешь, вот новая илиада,
перепутав с идиллией — но без войны, погони,
лишь насекомые, спящие на кордоне.
говорили дождю: твоё зренье в исчезновенье,
были цепи, но снял, и они превратились в звенья.
точно так перемигиваются живые разводы капель:
раз — моргнул некрополь, а глаз приоткрыл неаполь.
в общем, дождь, илиада, на крае земли прогулка,
что-то взблёскивает в кирпичном зареве переулка.
из беседки выйдя под богом, над сумасшедшим бегом,
вдруг увидишь акации, занесённые мокрым снегом,
иероглифы слёз, не в сезон расцветшие на ладони;
вздрогнешь, себя застав на глухом перроне.
***
Верили в чудо, в последний лист;
но зимородок гнездо обнёс
проволокой, и вдруг слились
птица и падающий мороз.
Кто-то заметил меж ними связь:
если рождался один птенец,
люди вздыхали, легко крестясь —
значит, скоро зиме конец.
Если же два голодных птенца
вмиг оперились, прежде чем
первый снег коснулся лица
и озябших плечей,
все заготавливали дрова
вдвое усердней и жгли сильней,
так, что трещали по швам дома,
предощущая, что вслед за ней
станет теплее. Но если три
птенца — больше никто не знал,
что будет у зимы внутри
и кто её смертью короновал;
знали, что эта белым-бела
птица, хоть разные в ней цвета,
проблески жизни: вчера была,
нынче — сном занята.
***
очнуться вечером; за окном
только что — все признаки витражей,
искрящие микросхемы
и вот уже
пейзаж — слишком наш
невольное смещение стен
в кубик рубика,
посвист чайника, голос высоковольтных сирен
в частую речь изрубленный
костёр на ощупь становится затем
узким гобеленом огня — и почти ничем
и безлиственный лианозовый ливень
каплет в любую комнату без окон
***
Н. Ж.
К мёртвой птице во льду не приблизить лица,
а иначе — нечаянно вдруг отразится
очертание дома в глазнице скворца
и замедленный сон в белоснежной синице.
Отвернуться, оставить бы эту беду,
но пока ты земное и горькое славишь,
ледяные лодчонки отвесней идут
вниз по озеру вогнутых клавиш.
***
зачерпнуть песка на иврите и суахили,
не иначе — зерно ракиты, язык рахили.
как сиреневой пули голодный просвист
оставляет в нас космос чумы и оспы,
полуобморок в глади метеоритной
и муку́ без хлеба вдоль му́ки ситной,
из ключицы поющие свиристели,
чтобы песнь просеяли — и прозрели;
так пожар, облепивший цыганский табор,
опаляет и плавит сухие глаза метафор,
чей колючий язык подобен прощальной ноте:
никогда не нуждается в переводе.
***
Птица — царь леса, её пароль —
роль её: в воздухе распластаться
жаждет, перелётная голь
из перелистнутых имитаций.
Клюв растворяется в жабий крик,
в рыбий; и, округлённый, из глубины леса
доходит так, словно между нами — полый тростник,
а не зелени дымчатая завеса.
И непонятно, чьи это глаза глядят:
вот заберёшься в гнездо, самый воздух тронешь —
капает, сверлит, гудит — напролёт, подряд:
то ли птенец, то ли чей-то ещё детёныш.
***
привет тебе, земля — прохладная,
как после выпускного бала,
ты грелась, горевала, гладила
и только что не голодала.
собой ты плавилась и мучилась,
в тебя пророс костёр, застенчив;
кому теперь печаль поручена
и города в твоих застенках?
изрыта вся водой проточною,
прострелена сгущённой глиной,
прицельною, высокоточною,
да мглистой съедена ангиной.
как в лёгкие твои тяжёлые —
нет, неподъёмные, глухие —
сквозь поры проникают жёлуди,
а ночью режутся стихии.
и вот, земля, лежишь рассеянно,
светло, певуче и отважно,
но чем-то ты таким засеяна,
что и дышать тобою страшно.
***
когда человеком владеет одно имя,
он переплавляет в него всё:
штормовое предупреждение о плохой погоде
стылую розовую послевоенную землю
чужих детей, слепнущих во дворе от свечения неба
широкошумные площади где ловят за руки
железный сухостой вереска плывущий в степи на закате
кажется в этом имени было: лазурь или лазарь
и ящерица замершая на камне перед тем как метнуться в нору
кто-то спросонья разгадывает кроссворд звуковых неровностей
из росчерков ласточек, скворцов, стрижей —
домашних ястребов стикса
загородив ладонью глаза от солнца что бьётся в них
не замечая
белых взлётных птиц аэропорта
зелёных длинных гусениц вокзала
и безучастный холодок
в солнечном сплетении —
когда человеком владеет одно имя,
он переплавляет себя во всё:
