Климова Галина. Сказуемое несовершенного вида: избранные стихотворения / Г. Климова. – Ставрополь : Ставролит, 2020. – 164 с.
Пра… Прачеловек, праматерь, прародительница рода – это первое, что приходит на ум, когда читаешь стихи Галины Климовой. Великой Пра называла Марина Цветаева мать Максимилиана Волошина, когда гостила у поэта в Коктебеле, и вот спустя столетие понимаешь, насколько это точное и правильное определение, если речь идёт о первобытности и стихийности поэтического мышления.
Широта и размашистость художественного почерка Климовой, ее тяготение к первоистокам бытия превращают творческий процесс в своеобразный шаманизм и камлание. И сама лирическая героиня кажется читателю то скандинавской прорицательницей Вёльвой, то древней богиней Дану, то ветхозаветной Саррой – первой из четырёх прародительниц еврейского народа. Её творчество – магическое ритуализованное действие, в котором гортанное песнопение и первичные эманации важнее рационально собранных образов и простроенных сюжетов.
«Первобытность» Галины Климовой проявляется как на уровне художественного мышления, так и в особенностях поэтики, языка. Ее стихи – это языческие коряги, карельские петроглифы, таинственные руны – в самом высоком и благородном смысле слова. Современный Антиох Кантемир, Климова создаёт языковые монолиты с присущими им свойствами затруднённой, тяжело воспринимаемой поэтической речи, в которой силлабика смешана с силлабо-тоникой, и в целом наблюдается тяготение к верлибру. Особенно не заботясь ни о поэтическом размере, ни о рифме, ни о длине строк, автор создает очень необычные произведения, чем-то напоминающие переводы с какого-нибудь древнего, например, арамейского языка. Пожалуй, это самая точная аналогия, если учесть, какой культуре в первую очередь отдаёт дань уважения Климова:
Пока молоко молодых буйволиц
веселей молодого вина,
пей до дна, пей до дна!
Как же я влюблена…
Бухнусь в ноги тебе, Стара-Планина,
без перил прокачусь вдоль всего хребта,
чтоб до слёз прошибла твоя высота,
но с глаз не свернула молочная пелена.
Обладающая поэтическим сознанием, органически включённым в контекст мироздания, Климова напоминает мойру, которая прядёт и прядёт нить судьбы, а точнее, человеческих судеб. Даже когда она говорит только о себе, то ниточка эта причудливым образом переплетается с другими, смежными нитями – и вот мы уже получаем историю целого рода, поколения, даже нации, и нет у этой истории ни начала в прошлом, ни конца в будущем. В частном проглядывает общечеловеческое, а обычное повествование становится фактически текстом священного писания. И здесь совмещаются такие особенности древнего, первобытного мышления, как универсализм, синкретизм, свойственный древнерусскому средневековому сознанию исторический символизм. Синкретизм и символизм проявляются в том, что за каждой конкретной исторической деталью, за каждым событием скрывается нечто большее, нетождественное человеку, стране, эпохе – некий вселенский смысл, сводимый к извечному противостоянию добра и зла и поиску истины. Поэтому, рассказывая историю своей жизни, Климова невольно «сбивается» на общечеловеческую историю и смотрит на постаревший мир глазами первобытной Евы:
Что мельтешить на одном крыле
под носом у Господа Бога?
Калёной слезой закипев на земле,
мне петь, по зубастой водя пиле
ребром из Адамова бока,
чтоб устоял мой покинутый дом,
где муж был порука,
а сын – отрада.
Эпичность и универсализм художественного мышления Галины Климовой не допускают существования человека только в контексте своего рода, своей эпохи или страны. На поверку ни временных, ни пространственных границ не существует, поэтому наше нынешнее существование всегда находится в прямом взаимодействии с опытом прошлого и открыто для культурного диалога с другими странами и цивилизациями. Ее поэзия географически всеохватна: тут и живописные равнины Болгарии, и прославленный город Гауди, и щемящая красота Еревана.
Будучи по сути метареалистом, Галина Климова выражает специфику своего художественного мышления посредством таких языковых приёмов, как универсальная окказиональная метафора и стилизация. В границах её поэтического сознания без труда совмещаются «далековатые понятия» и объекты разных систем. Автору легко обнаружить себя «на прополке среди строфики сбивчивых грядок», прочитать «прописи кавказских строгих гроз», узнать «почерк виноградных лоз». Вслед за Пастернаком и Мандельштамом, Климова возводит природную стихийность поэтической речи в некий непреложный закон и сама следует ему во всём.
Кажется, что поэтесса сама превращается в универсальную метафору, обладающую мощным энергетическим потенциалом для создания множественной метареальности, в пределах которой стираются любые границы и мир становится неким трансформером – в нем все явлено во всем: старая Москва может незаметно переплавится в экзотический Пуболь, в образе Михаила Письменова неожиданно просвечивает лик его тезки архангела, а сама лирическая героиня – это и ветхозаветная Сара, и кроткая Рахиль, и знойная, вечно манящая Гала – звезда Сальвадора Дали.
Человек – один из представителей «отряда равнокрылых» – всегда является естественным продолжением природного, исторического, географического пространства и потому должен обладать панорамным зрением, мощной генетической памятью. А если это творец – он должен мыслить по принципу аналогии, на основе случайных ассоциаций и далековатых идей. Оттого так причудлива «географическая номенклатура» автора, которому нетрудно уловить роковую взаимосвязь между разбитым пузырьком с этикеткой «Шипр» и оккупированным Кипром, между тётей Соней и столицей Болгарии, между родственником и горным массивом:
Вот моя географическая номенклатура.
Я по карте узнала: где гора – там дыра.
И вслепую на контуре нашла фигуру
французского массива Юра. –
Это ж Юрка на замшелом разлёгся диване,
в европейском ландшафте свой,
зарывшись в словарь имён и названий,
демисезонной шуршал листвой.
Создавая единый культурный континуум, метафизически существуя на стыке миров и цивилизаций, Галина Климова выражает свои чувства и мысли языком различных жанров и направлений. В её стихах, нередко представляющих собой художественные стилизации, ощутимо влияние и христианства, и язычества, и даже глубокой дописьменной древности. Так, например, произведение может близко к оригиналу воспроизводить стилистику и ритмику молитвы, псалма, акафиста, народной песни или заклинания.
Молитва – неотъемлемая и наиболее важная часть поэтической этики Климовой. Её обращённость к святым, выстраивание отношений по вертикали – это и способ защиты от окружающего мира, и форма духовного существования в настоящем, и залог бессмертия в будущем:
На босу ногу, натощак, в сорочке,
как только пришлый день раскинет сеть,
читаю с пальцем, силюсь петь
псалмы и тропари.
Я к Божьей Матери напрашиваюсь в дочки
с домашней живностью, со всей своей семьёй…
Живая, стихийная речь вырастает на благодатной почве душевных откровений, дорогих сердцу воспоминаний, почти бессознательных воспроизведений естественного звучащего мира, в котором соединяются плач вдовы и крик новорождённого младенца, плеск воды и шум деревьев, гул самолётов и шелест птичьих крыльев. Видимо, отсюда проистекает очевидная тяга к сложному и трудному для восприятия силлабическому стиху и стремление продеть поэзию через прозу – так не придётся нарушать хаотичность и «непричёсанность» языка в его повседневном существовании. В онтологической обращённости к себе, в естественных вопросах и ответах может скрываться больше поэзии, чем в самых совершенных и отточенных до филигранности языковых формах.
Вдоль берега сна блеснул летающей рыбой,
которая не умирала.
И я
вдоль другого берега
мелко жила.
Кем я была?
Охотничья чайка,
промысловая камбала,
что по Божьему промыслу себя проспала?
Картина мира автора идеально отражена в иллюстрациях к сборнику, выполненных художницей Л. Чуйковой. Это написанные крупными мазками почти детские рисунки, на которых – деревья и райские птицы. Птицы – главные и самые желанные гости воссозданного Галиной Климовой райского сада. Они же – крылатые ангелы, та особая каста из отряда равнокрылых, родство с которыми так явственно она ощущает.
И в контексте этого рая поэтический взгляд, вначале регрессивно направленный к истокам бытия, к первоосновам, всегда и неизменно обращается вверх, выстраивая единственно возможную вертикаль судьбы поэта. Здесь, преодолевая законы земного притяжения, на единой жёрдочке мироздания сидят достигшие своего заветного неба люди-птицы – забрав с собой весь «безвозвратный выводок глаголов», весь ряд «сказуемых несовершенного вида», в которых, возможно, два главных – это глаголы «жить» и «творить»:
рыбам по вкусу небо
оно глубоко-глубоко
рыбы причмокивают: о!
птицы дуют на воду
помнят про молоко
жестоко обжёгшись: о!
но птицы осели в море,
а рыбы летучие –
в небе блеснули вскоре
куда б тебя ни занесло –
весь мир как целое число
с жёрдочкой для ока: о!
