«Но кто мог знать, что он провод, пока не включили ток?»
Б. Г. «Дело мастера Бо».
Это мой любимый рассказ Леры Манович. А она написала немало хороших рассказов. В нём удивительно сочетаются грубость и нежность, проза и поэзия, низкое и высокое. И ещё что-то неуловимое. Я читал его несколько раз со сцены. И каждый раз меня как будто било током. Будто по мне пускали то самое электричество. Собственно, для чего ещё нужно искусство?
Евгений Сулес
Лера Манович – поэт, прозаик, драматург. Родилась в Воронеже. Окончила Воронежский государственный университет (магистр математики) и ВЛК при Литературном институте им. Горького. Стихи и проза опубликованы в журналах “Арион”, “Дружба народов”, “Новый Мир”, “Октябрь”, “Урал” и тд. Автор книг “Первый и другие рассказы” (2015) и “Стихи для Москвы” (2018). Тексты переведены на немецкий, польский и сербский. Живет в Москве.
Лера Манович // Электричество
Хрен его знает, зачем Виталик сказал это. Покачнулся, уцепившись за дверной косяк, обернулся своей глупой рожей. Всегда удивлялся, что в нем девушки находят. Лицо слюнтяя, губы бантиком. Борода даже не растет. Короче, он обернулся и говорит:
– Никогда не поздно принять ванну с феном.
И поперся. Я слышал, как на лестнице он охнул, падая. Меня тоже шатало. Я долго пытался закрыть дверь. Старый замок, высунув свой долбаный ржавый язык, не давал двери закрыться. Мне надоело, и я, притянув дверь, закрыл её на цепочку. Как будто кто-то из моей квартиры подглядывал за происходящим на лестнице.
Вернулся в комнату. На экране компьютера по-прежнему красовалась её фотография. Я щелкнул, но фотография не закрывалась. Компьютер завис. Я подошел к загаженному столу. Водка кончилась. Остался томатный сок. Я налил стакан. Глядя на экран, выпил. Утер кровавые губы.
Чертов Виталик. Он как пиявка. Почувствует, где самое больное – и присосется. Мать терпеть его не могла. “Он тебя когда-нибудь угробит ”, – говорила она.
Как-то в детстве Виталик придумал бегать по крышам электричек. Бегал почему-то я, а он внизу сторожил. И как меня тогда не шарахнуло. Я потом видел одного парня, которого шарахнуло. Полголовы не было. Вместо черепа какой-то пластик. И руки не было по самое плечо. Страшная вещь – электричество. Когда меня снимали с вагона, мать внизу белая стояла. Виталик у нас месяц не появлялся.
Потом, когда у матери инсульт случился, именно Виталик помогал загружать её в машину. Мать не могла говорить, но, мне казалось, косилась на него с ненавистью. Матери уже нет. А Виталик – вот он, есть.
Ну, короче, выпили мы и стали лазить в Одноклассниках. Точнее, Виталик лазил. Он любит – сядет как царь, щелкает фотки и говорит:
– Этой бы я вдул. Это нет. Этой бы вдул.
Как будто все они согласны.
В этот раз у него было паршивое настроение. Он пил водку с соком, щелкал мышкой и бубнил:
– Жаба. Жаба. Фу, жаба. Фу-у.
Вдруг замолчал. Потом говорит:
– А этой бы вдул! Зазырь!
Оборачиваюсь – а там она! Блин, я не знаю, по какой теории вероятности он на неё попал! Я её месяц в сети искал – и бесполезно. Короче, там она.
А Виталик сидит и так противно возит курсором по её лицу:
– Бля, посмотри. Вот это рот! И морда умная. Я тупых не люблю. А эта красивая, и морда умная.
– У нее отец профессор, – сказал я.
– Чо? – Виталик развернулся на кресле и уставился на меня. – Ты чо, ей вдул?
– Да пошел ты!
– Не дала? – он загоготал.
– Иди на хер, – сказал я.
– Ну-ка, ну-ка, ща еще фотки позырим, – сказал он. – Вау! Она еще и на флейте играет! Менуэт!
Обернулся:
– Чо, детка, сыграла она на твоей флейте менуэт, а?
Ну, тут на меня нашло. Я подскочил и ударил его в плечо. Колесико с хрустом отвалилось от кресла. Стул перекосило. Я уперся в спинку и опрокинул Виталика на пол. Он гулко стукнулся затылком о паркет.
– Вообще придурок?!
– Иди домой на хер!
– Да уж пойду, – он тяжело встал. – А ты лузер.
Подошел к столу, слил в стакан последнюю водку. Выпил. Постоял, глядя в окно. Видно было, что уходить ему неохота.
– Ты её любишь чо ль?
– Иди ты!
– На фик она тебе? Профессорская дочка. Снобиха, небось.
– Я сейчас тебе вломлю!
Он почесал затылок.
– Чо делать будешь?
– К экзамену готовиться.
Он заржал.
– Ну-ну.
Постоял.
– Ладно. Пойду. Все равно водка кончилась.
***
Не знаю, можно ли любить человека, которого знаешь один день. Мать говорила, что это не любовь. Влюбленность. Не знаю. Какой-то сраный один день. Даже не неделя. Взять его и выкинуть. И вдруг понимаешь, что тогда не останется ничего. Вот бывает такое – что как будто всё предыдущее было ради этого дня. И если его выкинуть – то не остается ничего.
Виталик тогда завис у какой-то бабы на квартире. У нее муж уехал в командировку. И у них наступил медовый месяц. Не звонил даже. Видно, затянуло. Вообще, Виталик трепло. Мне иногда кажется, у него все эти романы, чтоб только потом по***деть. Что он даже из кровати раньше выскакивает, так ему не терпится побежать скорее и все растрепать. Но тут он пропал.
Я шатался по Москве. У кинотеатра на Арбате кто-то тронул меня за плечо.
– В кино хотите? Бесплатно. Билет пропадает.
Там какой-то сраный кинофестиваль был. На крутые фильмы билеты фик достаешь. А это, видно, лажа какая-то. Бразильская. На улице было жарко.
– Хер с ним, – думаю. – Посижу в прохладе.
В зале людей мало было. Фильм сначала ничего такой, как мужика без головы нашли и не могут опознать. А голову какой-то другой хрен нашел и в холодильнике у себя держит. И там мать этого, который пропал, все время готовит к обеду гаспачо. Суп такой. Каждые пятнадцать минут они жрут гаспачо. Мне тоже жрать захотелось. Пойду, думаю, домой. Пельмени сварю. И я стал пробираться к выходу. А там она. Коленки подобрала, чтоб я прошел. И – хруст! На туфли её наступил. Она, когда фильм смотрела – туфли сняла. Короче, каблук отвалился. И она так улыбнулась и говорит:
– Вы покалечили мои туфли.
На «вы».
Я говорю:
– Извините. Я починю.
А она:
– Я хочу фильм досмотреть.
Я говорю:
– Как хотите.
И сел рядом. Не знаю, откуда такая наглость у меня взялась.
Потом она в Шоколаднице сидела, а я бегал с её туфлёй по этому долбаному Арбату и искал мастерскую. Чертово место – негде туфли починить. Зашел в киоск, купил моментальный клей и сам каблук приклеил. Вернулся с туфлей. Она смеется.
– Ты как принц из Золушки.
На «ты» уже. Классная. Простая, хоть и отец профессор. Не то что наши, все на сложных щах. Провожать её пошел. Она прямо в подъезде меня поцеловала. Сама. Я даже растерялся. Стою, как мальчишка. Она смеется. Потом говорит:
– Мои на даче. Зайдешь?
– Ладно, – говорю.
Сам офигеваю. Зашел. Разуваюсь и радуюсь, что с утра новые кроссовки надел. Старые внутри такие, что сквозь землю провалиться. Вот, думаю, хоть раз пруха.
Квартира огромная. Куча книг. Портреты какие-то по стенам.
– Это твой отец? – говорю. Она ржет.
– Это Хем.
– Негр что ли?
Ржет.
***
В общем, она сама начала. Я даже сообразить ничего не успел. Меня от вина на голодный желудок быстро развезло. Смотрю – брюки расстегнула. Руки её помню. Пальцы заостренные с красными ногтями. Я красивее рук не видел. Вот правда. Не знаю, что в них такого, но у меня от одних рук бы… Но она вообще вся красивая. Глаза подняла и смотрит.
И вот тут, блин, не знаю, что на меня нашло. Как будто долбаный Виталькин голос заговорил в голове. «Чувак. Это решающий момент. Либо ты сейчас делаешь так, чтоб у нее снесло крышу, либо ты эту девочку больше не увидишь. Запомни – самые тонкие, самые фифочки – самые сучки. Это по Фрейду. У них в башке такое! Их стихами не проймешь. Их подчинить надо. Вот у меня одна библиотекарша была…»
В общем, мне очень надо было её подчинить. Сразу. Это был вопрос жизни и смерти. Я поставил стакан, крепко так взял её за плечи и на ухо ей шепчу:
– Хочешь меня, сука?
Она вначале не расслышала, переспросила:
– Что?
Ну, я уже землю потерял. Повторил. Даже не повторил. Круче загнул.
И вдруг она встала и, весело так, сказала:
– Пошел вон!
Я даже сначала не понял.
– Чо? – говорю.
А она все так же, с улыбкой:
– Пошел вон, быдло.
Я что-то лепетать начал, а она:
– Я сейчас охрану вызову.
У меня и другие романы были не длинные. Но этот самый короткий.
***
Я выпил еще томатного сока. Глядя на её фотографию, расстегнул ремень. Она смотрела на меня, улыбалась и как будто говорила: пошел вон, быдло. Нет. Она говорила: я хочу тебя, прекрасное быдло!
Виталик забыл закрыть свою чертову страницу. Я сел и открыл его переписку. Этот долбаный мудак писал девушкам тонкие и романтичные письма, слал открытки c котиками и даже стихи! Что-то ударило мне в голову. Я сел, и пальцы сами забегали по клавишам. Я не стеснялся в выражениях. Я, точнее Виталик, имел этих чертовых шлюх без стеснения, во всех позах, они хрипели и захлебывались. Я ждал, что кто-то ответит. Переспросит: «Что?!» Мне хотелось поговорить. Но никто не отвечал. Девки лыбились с фотографий в обрамлении веселеньких рамочек и сраных цветочков. Казалось, я оскорблял могилы.
Майка прилипла к телу. Я в последний раз щелкнул «enter» и пошел в ванную, чтоб освежиться.
От горячей воды знобило. Я закрыл глаза и нырнул. Загадочно гудела канализация, слышались стеклянные, далекие шумы. Как будто из других миров. В детстве я любил слушать эти звуки. Панельное чрево дома шевелило кишками, пищало голосами – лилипутскими и басовыми, вздрагивало эхом.
Как-то наш сосед по даче катал меня на моторной лодке. Мне было лет тринадцать. Теплый ветер дул в лицо. Помню, тогда я загадал, что хотел бы лет через пять мчаться вот так же в лодке рядом с любимой женщиной. Лодка проржавела. Женщины были недостаточно любимые. Я вынырнул. Спустил воду. Голова была налита чугуном. Длинные мокрые патлы болтались по плечам. Вода уходила, и спина стала замерзать. Я дотянулся до полки, взял фен и стал сушить волосы.
Закрыв глаза, я мчался по реке. Синие стрекозы проносились мимо, шурша сухими крыльями. Круглые листья кувшинок покачивались в затонах. Рядом со мной была она. Я её не видел, но точно знал, что она рядом. Её маленькая рука с красными ногтями дотронулась до… Я вздрогнул и уронил фен.
***
Две первокурсницы топтались у металлического стола.
– Блин, сколько ему лет-то?
– Лет восемнадцать.
– Такой красивый.
– Его током убило.
– Электрик что ли?
– Не. Фен в ванную уронил.
– Самоубийца? Вот придурок.
– Ты б такому дала?
– Мертвому?
– Дура, что ли? Живому.
– А чо – он красивый.
– Слушай, а я слышала, что когда током мужика убивает, у него несколько часов потом стоит.
– Да лан.
– Серьезно.
Вторая осторожно приподняла простыню в середине. Присвистнула.
– Во дурак!
– Ага
– Жил бы и радовался.
– Ага.
…
– Хочешь потрогать?
– Ты дура?!!
– А чо такого? Мы ж медики.
– Перчатки надень.
– Да зачем.
***
Я не мог видеть, но отвечаю – маленькая рука с красными ногтями потрогала мой член!
На самом деле, я много стихов знаю. Мне мама читала в детстве, у меня память отличная. Вот этот, например: «Недаром на каждой тропинке, где милый ботинок ступал, «красивая девочка Лида» в отчаяньи он написал». Там можно любое имя подставить. Её, например. И тогда бы она меня не выставила. А рассмеялась бы своим звонким смехом. И мы были бы счастливы, офигенно счастливы. А Хемингуэй – великий американский писатель, а не негр. Как будто я не знаю. Эрнест зовут… А как её звали? Черт, совсем не могу вспомнить, как её звали. Лучше, чтоб из двух слогов. Потому что Лида из двух слогов.
А Виталик – тупой мудак.
