20 декабря 2020 более чем успешно состоялся второй (в сумме – пятьдесят четвёртый) «Полёт разборов» (куратор – Борис Кутенков) в формате Zoom-конференции при поддержке литературного клуба «Личный взгляд» (куратор – Людмила Вязмитинова). В качестве авторов на нём выступили поэты Никита Вельтищев и Светлана Михеева. О них говорили: Надя Делаланд, Алексей Колесниченко, Елена Мордовина, Татьяна Грауз и многие другие (смотрите видео).
Представляем обсуждение Светланы Михеевой, её стихи и отзывы о них Алексея Колесниченко, Нади Делаланд, Татьяны Грауз и Елены Мордовиной. Обсуждение Никиты Вельтищева читайте в предыдущем выпуске «Формаслова».
Рецензия 1. Алексей Колесниченко о подборке стихотворений Светланы Михеевой:
Возникает соблазн назвать стихи Светланы Михеевой высоким модернизмом по-русски. На уровне моментальных ассоциаций в них считываются Мандельштам и Тарковский. Интонационное и структурное развитие стиха звучит словно переход от одного к другому сквозь десятки лет. Сложносочиненные развёрнутые метафоры и метаметафоры выдают, с одной стороны, мандельштамовское стремление к возведению культурных мостов («горячих крон, шумящих на латыни») и его же «ламаркизм» — осмысление естественного стремления природы к совершенству: «кровь-строительница» проглядывает из «пастушьей травы», «жарких грив ракит» и пергаментных листов черемухи. С другой стороны, проглядывает здесь та же координатная плоскость мотивов, но точки на ней — «тарковские», где культурный поиск двуглав и повёрнут одновременно в античность и в Древнюю Русь, повязанную с Востоком («запечатаны смертью её терема», «назло человекорождающим глинам»). И этот наличествующий мультикультурализм сильнее тоски по мировой культуре, потому что ощущение продуктивности бытия сильнее сожаления о его недостаточности.
Структуру этих стихов пронизывают, если не сказать пронзают, образы бесконечного неразрешимого противостояния: «Ангел противоречья», «А чем живёте вы, молчащие плоды?», «Руины, страданья и злая тщета». Тем удивительнее, что система этих образов оказывается совершенно гармоничной. Похожие связки между глубоким мраком и высокой любовью выстраивает Аронзон.
Магистральная линия этой поэтики, если говорить о точке отсчёта, пролегает где-то между пантеизмом и агностицизмом. Наличие бога утверждается, но остаётся неясным его место в пространстве и времени, он растворён во всём. От этого божественное и эстетическое перетекают друг в друга, что опять же неудивительно, исходя из вышесказанного. Однако общий тон наблюдателя этих событий остается трагичным, потому видит он неразрывно связанные смерть красоты и красоту смерти:
Прекрасно без цели стоять на ветру
в кудрявом старинном дыму,
и вечное солнце подобно костру,
не должно ничто, ничему.
Все эти культурные и идеологические ориентиры порождают лирическую линию, ведущую, с одной стороны, к обаятельной, но несколько инерционной анахронизации языка («буде сосредоточен», «слетевший с устатку», «Воздух хмелен, росою холен и в красоте своей неволен»). С другой стороны, эта линия приводит к некоторой избыточности, в том числе избыточной торжественности, причём не столько порожденной самим стихом, сколько навязанной ему извне, лексически: «В торжественной точке завис паровоз», плод здесь «неимоверно обжитой», «прекрасное ом», «волнующий блеск», «вечное солнце», «тысячи лиц», «тысячи дней». Автор стремится создать пространство больших величин, но использует для этого слишком крупные мазки и детали, отчего приблизиться к нему по-настоящему удаётся не всегда. Но в качестве объекта стороннего наблюдения оно, безусловно, остается прекрасным. Возможно, в этом и была задача Михеевой: создать нечто недостижимое. Судить не берусь.
Однако из всего этого возникает ощущение, что автор понимает опасность выбранного пути, поэтому пытается сгладить острые углы стилистически. И сгущается «сумрак плавных забот», «на чёрном горит золотая смола», трижды на семь стихотворений возникает «мгла». В общем, «толпы привидений» в изобилии. И здесь абсолютно очевидно, что поэтика, рожденная в таком «сгущённом» мире, не может быть полностью прозрачной, в ней обязательно остается место призрачному. Но в этом мне видится некоторая нарочитость: возникающие в этих стихах затемнения выглядят не как попытка прорваться сквозь неизвестное, протянуть струны между далеко отстоящими понятиями, ощутить единство в противоречивом, а как попытка затуманить зрение, сгустить воздух вокруг известного единственно ради красоты неопределённости. С одной стороны, это открывает перед читателем пространство вариантов, что всегда благотворно. С другой же, эти темноты выглядят словно шифр, расшифровав который, мы наткнёмся на то, что нам и без того давно понятно. Нужен ли он в таком случае? На мой взгляд, неизведанных областей в пространстве русского языка слишком много, чтобы продолжать заниматься классической деавтоматизацией речи. Тем более что поэзия стремительно возвращает себе право на прямое высказывание.
Подытоживая, хочется сказать, что это, безусловно, прекрасные стихи. Талант Светланы Михеевой не вызывает никаких сомнений, он очень убедителен. Но в этом и состоит опасность: автор словно знает, как устроены прекрасные стихи, освоил метод их создания и использует на всю катушку. Язык оказывается в побеждённом и подчинённом положении. Однако сквозь эти строки слышен его голос, и этот голос, вероятно, звучит не столь совершенно без обработки, но очень живо. К нему стоит прислушаться.
Рецензия 2. Надя Делаланд о подборке стихотворений Светланы Михеевой:
Поэзия Светланы Михеевой — с густыми и сложными метафорами, со множеством аллюзий, с вкраплением старославянизмов (ея, зане и т.д.) — меня сильно впечатлила, но должна признаться, что оказалась мне не вполне по зубам. Причём даже не на уровне рационализации, а раньше — на уровне какого-то первичного месседжа. Я не чувствую, что получаю его целиком, он разорван и разомкнут.
Если анализировать вот это вот своё восприятие — а кроме него у меня ничего нет — то я могу предположить и заодно это будет моим вопросом к Светлане (так ли это? Верны ли мои предположения?), что каждое стихотворение пишется в несколько подходов, что правится потом с новым дыханием, которое уводит от первоначального импульса. Это не в коем случае не может быть упреком, просто констатацией творческого метода, который не только используют многие поэты, но и считается правильным вести себя именно так. Однако не на всех текстах остаются такие ясные следы. То есть я думаю, что, возможно, только в моём случае здесь происходит некоторый сбой, помеха, но при этом стихи мне очень понравились, особенно стихотворение, открывающее подборку, на котором я бы хотела остановиться подробнее.
Среди горячих крон,
шумящих на латыни,
такой неимоверно обжитой,
плод спит и видит сон,
как зреет в нем пустыня,
смущённая своею пустотой.
И, пленники ея,
в предвосхищеньи духа
внизу лежат тела, отчаянно нежны.
Прохладная змея,
вползающая в ухо,
открыла им язык тенистой тишины –
путь нежного труда.
В нем гибкая природа,
блестящие лучи спустив с высоких плеч,
бросает невода
неровных переводов,
ловящих пустоты цианистую речь.
Янтарный свет прилип
ко впадине яремной
продляясь вниз, как сад вдоль каменной гряды,
гонять чужих охрип
божок его туземный…
А чем живете вы, молчащие плоды?
Это стихотворение написано, как сказала бы Цветаева, «на языке двуостром» — здесь двоятся и разветвляются смыслы. Если выделять две генеральные смысловые линии, то это: 1. Сад, в котором растут плодовые деревья и 2. История падения Адама и Евы, а с ними и всего человечества (апелляция к этому библейскому сюжету так или иначе всплывает и в других текстах подборки). Эти смысловые линии представлены ключевым словом, в котором они пересекаются: плод. Слово плод совмещает в себе значения: 1) «Сочная съедобная часть некоторых растений (фрукты, ягоды и т. п.)» и 2) «Зародыш детёныша у человека и млекопитающих». Но от этих двух генеральных смысловых линий ветвятся более мелкие. Поскольку на деревьях листья, и в книгах тоже листья, возникает синкретичный образ древа-книги (это и Библия — переход в обе генеральные линии через сад Эдем и носитель истории Адама и Евы, и любые древние книги, написанные на латыни). Здесь очень важна эта семантическая синкопа — книги шумят на латыни, не столько потому, что они написаны именно на этом языке, а потому что латынь здесь репрезентирует собой все мёртвые языки как языки мёртвых. И это тоже отсылка к грехопадению, к возникновению в опыте всего живого смерти. Латынь сопровождается пояснением «такой невероятно обжитой», подчёркивая, с одной стороны, эту дихотомию «жизнь-смерть», а с другой страшную привычность, обыденность для нас смерти (раз мертвый язык для нас обжит). Немного вернувшись к началу, хотя мы и так недалеко ещё продвинулись, хочется выдвинуть версию по поводу эпитета «горячие»: «Среди горячих крон». Вероятно, это ощущение от цвета осенней листвы — красного, оранжевого и жёлтого (всё это так называемые цвета теплого спектра). И раз плоды уже падают, то действительно осень. Но сам эпитет «горячие» по отношению к кронам, листве имеет в таком случае ещё одно свойство, о котором важно сказать. Это синкретический эпитет, сочетающий в себе апперцепцию цвета (зрительное восприятие) и температуры (кинестетическое, тактильное восприятие) и включающий у читателя в сознании механизмы, связанные с возникновением синестетической сцепки.
Дальше возникает образ человеческого зародыша (отсылка к результату грехопадения — «плодитесь и размножайтесь»), плавающего в околоплодных водах, спящего и видящего сон, но в то же время — это и упавший с дерева плод (плод познания добра и зла, понятное дело), который не сорван и не съеден, он лежит на земле и грезит (как это положено деревьям по Аполлону Григорьеву). При этом сон снова воскрешает, с одной стороны, образы из Библии — Моисей, искушения Христа в пустыне, а с другой стороны, внутреннюю форму слова «пустыня» — то, что пусто, пустыня, «смущённая своею пустотой». И тут возникает новый твист — падшие плоды — это тела, пленники пустоты, трупы:
И, пленники ея,
в предвосхищеньи духа
внизу лежат тела, отчаянно нежны.
Появляется Змий-искуситель. Он вползает именно в ухо, поскольку оно было вратами для его нашёптываний, в то же время, змий здесь — обычный червь, который точит падшие яблоки, но и червь, поедающий трупы. Все эти три червя — нежны, гибки и коварны, они открывают новый язык, который как-то связан с возникающими дальше переводами, но, честно говоря, здесь я начинаю спотыкаться и буксовать.
В нём гибкая природа,
блестящие лучи спустив с высоких плеч,
бросает невода
неровных переводов,
ловящих пустоты цианистую речь.
Червь, гибкая природа, да, но почему она в нём спустила блестящие лучи с высоких плеч? И вот невода и переводы законно перекликаются фонетически (вод-вод), но нового смысла не высекают, вопреки законам поэзии, где звуковое сходство является залогом смыслового. И эта «пустоты цианистая речь» — мне тоже сильно не нравится. Понятно, что речь идёт об отраве, но почему цианистая-то? Меня куда-то совсем не туда уводят ассоциации, связанные с этим словом. И вообще то, что в предшествующих строчках было кодом, открывающим просторные комнаты, здесь вдруг превратилось в нагромождение хлама в прихожей.
При этом финал снова прекрасен, хотя он кажется немного приклеенным. Как будто не от этого стихотворения, притом что образы те же:
Янтарный свет прилип
ко впадине яремной
продляясь вниз, как сад вдоль каменной гряды,
гонять чужих охрип
божок его туземный…
А чем живете вы, молчащие плоды?
Хотя, возможно, этот маленький сбой перед финальными строчками так работает, что мешает связать части по обе стороны от себя. Или, что, конечно, вероятнее, я просто недопоняла и недочитала стихотворение. Очень хотелось бы услышать комментарий автора.
Рецензия 3. Татьяна Грауз о подборке стихотворений Светланы Михеевой:
В стихах Светланы Михеевой, дышащих легко и свободно в сложно-структурированном мире рифмы, много подводных (а точнее — воздушных) течений, где глубинные смыслы вызревают как плоды, медленно, янтарно, округло; где времена незапамятные и только что погасшая минута сплетены в живой клубок, мягкая, чуть шершавая нить которого смиренно раскручивается в неторопливом труде поэтического слова. Мир Михеевой сияет как черёмуха, занятая алхимией в душном окне, а старинные метафоры наливаются свежим светом. Стих, инкрустированный вкраплениями древнерусской лексики (зело, ея, буде, зане, рупь, устатку), как некими световыми петлями, цепляющими другое измерение, создаёт зыбкий баланс между здесь-и-сейчас и вневременным бытием. Сосредоточенно приближаясь к тайнам ремесла в экфрасисе «Палех», слово Михеевой сгущается, кристаллизуется волнующим блеском.
Мир сгустился, как воздух внутри караулок,
но отсутствуют символы всякого зла
в том волнующем блеске советских шкатулок,
где на чёрном горит золотая смола.
Между явью, миром «картинки» (искусства) и внутренним миром человека у Светланы Михеевой почти нет зазора: они перетекают друг в друга. Пробуждение и сон — два полюса творческого состояния. Всё самое важное — когда мир прозревается до таинственных глубин — происходит на зыбкой границе яви и сна-созерцания. При погружении в созерцание и происходит рождение нового «двойного» зрения. Это, как мне кажется, чрезвычайно важно для поэтических интуиций Михеевой. Но её двойное зрение не безысходно и трагично, как у Георгия Иванова, когда «несмазанный», катящийся в тартары мир странно (и страшно) поскрипывает в трансцендентальном плане. Зрение Михеевой смиренно и кротко, мир открывается ей через умаление, забвение своего «я». А собственное существование воспринимается как «…мимолётная пыль, / Разумная пыль на ветру…» в расширяющейся, растущей из сердца вселенной. Пусть вселенная эта и носит имя небольшой станции Кая в далёкой Иркутской области — и берёт своё начало:
От сосны, вздымающей холку
на звуки чужого ветра,
от черемухи, потерявшей навеки
пергаментные листы,
можно вправо пойти — уткнешься в заборное ретро,
если влево пойти — в болотину да в кусты…
Малые вселенные Михеевой звучат, волнуются, хмелеют от росы, двоятся в речной (озёрной) глади. Но двоение это, где солнце катится к солнцу, — это и образ мира зримого и мира, создаваемого поэтом, — они всегда нераздельны и неслиянны. Ещё Велимир Хлебников, скрипя веточкой вербы по сероватой бумаге, заметил, что окунаясь в чернильницу, мир претерпевает алхимическое преобразование: грубое вещество жизни превращается в хрупкое слово. Однако при всей своей хрупкости слово становится острым скальпелем, исцеляющим наши больные сердца.
Стихотворение «Драма» при всей семантической нагруженности кажется более риторичным, а в поэтическом тексте «В ритме Бродского» Светлана Михеева представляется мне исследователем ритмической структуры другого поэта, лексических возможностей этого ритма. Благодаря чему из дачно-цветочного мирка как в воронке разворачивается невероятная панорама жизни (или сознания) — да, ритмическая структура Бродского требует именно такой «возгонки». И маркированный яркой творческой индивидуальностью Бродского ритмический рисунок стиха непременно проявит и его тень, холодную, как горько замечает Михеева, и одиноко бредущую по проторенной им пятистопно-ямбической строке.
А в целом представленные в этой небольшой подборке поэтические вещи Светланы Михеевой похожи на предчувствие радужного сада, в котором сияют светом жизни зрелые плоды поэтического слова.
Рецензия 4. Елена Мордовина о подборке стихотворений Светланы Михеевой:
Когда я читаю в последнее время рифмованную поэзию, мне хочется перефразировать Альбера Камю, который в своих «Записных книжках» отметил, что «ещё недавно в оправдании нуждались дурные поступки, теперь в нём нуждаются поступки добрые». Когда-то надо было доказывать, обосновывать, почему ты пишешь верлибры, сейчас мы пришли к тому, что надо доказывать, почему ты пишешь рифмованные стихи. Зачем? Смысл? И у Светланы Михеевой это вполне доказуемо, обоснованно. Её ритм и рифма не просто структурируют стих и направляют его, они являются смыслообразующими, они сами являются средством художественной выразительности и неотделимы от других элементов текста.
Образы ясные и простые, базисные, предельно абстрактные, не конкретные (в отличие от образов Никиты Вельтищева, в паре с которым мы сегодня разбираем ее тексты): сон, пустыня, плод, пленники, змея, невод, Бог, человек, изначальный Адам — они возникают и плавятся в воздухе, в пустоте, как на картинах Дали. Аллитерации и метафоричные эпитеты (пустоты цианистая речь), аллегории (запечатаны смертью ее — столицы (прим. авт.) — терема), анимализация растительного, минерального и даже архитектурного мира (сосна, вздымающая холку; лилии пробуют жало; отбивает чечетку вода; на загривке у храма), и тут же — анимализация мира человека, шаманское превращение его в животное или птицу (отвечают дядьки тихо: курлы-курлы). Светлана, как поэт-шаман, обладает даром превращения и даром видения реальной сущности вещей, выражающимися, в том числе, в сильных и ярких метафорах, сравнениях: ибо женщина и страна — это две боевые раны.
Образы не просто так возникают — они следствие, кристаллизация пережитого, из которого поэт вырвался — поэтому его образы настолько «сияющие», весомые, значимые, — хотя и предельно простые — как в картах Таро — и они живут, опять же, в преддверии, в опасении погружения в какую-то первобытную хтонь, и это опасение везде у автора ощущается:
Троллейбус отвозит меня насовсем
В какую-то давнюю мглу.
(«Карантинная карточка»)
И поскольку Светлану Михееву можно определить как поэта-шамана, логично заключить, что тексты её — это не просто слова, а слова, которые, по Бертольду Брехту, имеют собственную душу.
Подборка стихотворений Светланы Михеевой, представленных к обсуждению
Светлана Михеева родилась, живёт, работает в Иркутске. Заочно окончила Литературный институт им. Горького. Автор поэтических книг «Происхождение зеркала» (Иркутск, 2009 г.), «Отблески на холме» (М., «Воймега», 2014 г.), «Яблоко-тишина» (М., «Воймега», 2015 г.), «На зимние квартиры» (М., Водолей, 2018), книг эссеистики «Стеклянная звезда» (М., «ЛитГост», 2018) и «Некто творящий» (М., Мастерская Антона Черного, «Белый ветер», 2020) трех книг художественной прозы, книги- сказки «О Букинавчике и друге его Пасятке» (Иркутск, 2015 г). Публикации: «Textura», «Дружба народов», «Октябрь», «Интерпоэзия», «Волга», «Сибирские огни», «Грани», «Журнал поэтов», «Литературная газета», «Юность», «День и ночь» (Красноярск), «Иркутское время» (Иркутск), «Лиterraтура» и др. Руководит Иркутским региональным представительством Союза российских писателей.
***
Среди горячих крон,
шумящих на латыни,
такой неимоверно обжитой,
плод спит и видит сон,
как зреет в нём пустыня,
смущённая своею пустотой.
И, пленники ея,
в предвосхищеньи духа
внизу лежат тела, отчаянно нежны.
Прохладная змея,
вползающая в ухо,
открыла им язык тенистой тишины —
путь нежного труда.
В нем гибкая природа,
блестящие лучи спустив с высоких плеч,
бросает невода
неровных переводов,
ловящих пустоты цианистую речь.
Янтарный свет прилип
ко впадине яремной
продляясь вниз, как сад вдоль каменной гряды,
гонять чужих охрип
божок его туземный…
А чем живете вы, молчащие плоды?
Карантинная карточка
Взглянуть, но другими глазами в чумной
Один незапамятный век,
Где, может, и бог еще — всё-таки Бог,
А человек — человек,
Где правда кристальна, маячит дурак
Подобно светилу во тьме,
И равенство зла не уместит никак
В своем преподобном уме.
Такой беспощадный внимательный труд
Совсем не пугает меня,
Пусть даже монахи с трудом соберут
Мозаику прошлого дня.
Фигура из тысячи призрачных схем
Оскал приближает к челу,
Троллейбус отвозит меня насовсем
В какую-то давнюю мглу.
Кто знает, а будет ли что-нибудь там,
В отсутствии явных границ,
За тем, где живет исторический хлам,
Из тысяч погаснувших лиц,
Руины, страданья и злая тщета
Их сделали старше. Зане
Черемуха в белом сейчас занята
Алхимией в душном окне,
Ей в помощь пастушья трава и ковыль,
подобны живому ковру,
Качаюсь и я, мимолетная пыль,
Разумная пыль на ветру.
Ей в помощь огонь огородной ботвы,
И города пыльный шардам…
Скрипит многорукая дева: увы!
Поет изначальный Адам:
Плавильщик себе подчиняет металл,
Желая увидеть предел,
Где бог колокольней высокой восстал,
Как есть безразделен и цел,
И смелую душу во тьме леденя,
Блистает прохладным огнем.
Но видя внизу человека, меня,
Возводит прекрасное: Ом!
Палех
Буде сосредоточен на деле укромном,
Приближайся тайком к своему ремеслу…
Беглый храм, притаившись на острове тёмном,
Высыпается призрачным светом во мглу.
В ухе ветер свистит, твердый камешек гложет,
треплет жаркие гривы в пустыне ракит,
обращается к богу: не знаешь ли, Боже,
что там дерево грустно и сильно скрипит?
От всего, что способно дышать и дивиться,
в захолустном краю не осталось следа,
куполами владеет волшебная птица,
подмывает ступени глухая вода,
веет властная осень, пустеет столица,
запечатаны смертью ее терема…
Все, что снится — пускай беспрепятственно снится,
это, может быть, снится Россия сама.
Ангел противоречья, слетевший с устатку
в эти рощи и кущи, в прозрачный придел,
на загривке, у храма поставил палатку
и глаза на его пустоту проглядел.
Мир сгустился, как воздух внутри караулок,
но отсутствуют символы всякого зла
в том волнующем блеске советских шкатулок,
где на черном горит золотая смола.
Где к утру оживая на древнем кордоне,
зачесав гребешком дождевые вихры,
растирают монахи сухие ладони
и берутся за верные топоры.
К ним царевич в ладье выплывает навстречу,
ухвативши за хвост огневую мечту.
Едет трактор по полю, являя, замечу,
тайну, веру, усердие и простоту.
Кругобайкальская
Аркадию и Лиде
Едва подчинится покой тишине,
едва установится лед,
тогда глубина затихает во мне
под сумраком плавных забот.
Прекрасно без цели стоять на ветру
в кудрявом старинном дыму,
и вечное солнце подобно костру
не должно ничто, ничему.
В торжественной точке завис паровоз,
с нелепой звездою во лбу,
он тысячи дней безголосых унёс
сквозь каменную трубу.
Поддаться, быть может, на этот искус,
пройти по железной волне –
как вслед безмятежно свой радужный груз
проносят туристы во сне,
не зная, не помня, не ведая зла,
порхают вдоль каменных врат,
откуда — куда бы судьба ни вела –
мудрёно вернуться назад
по умбре, по охре, по острому дну,
бродягой, богатым, нагим.
По горло входя в ледяную весну,
проснуться навеки другим:
проснешься и в пене бездумной стоишь,
предчувствуя радужный сад,
синхронно с которыми мается тишь,
под утро палатки хрустят,
некстати внезапный рычит паровоз,
в дыму, в голубом лишае —
прощается, сложные тени берёз
оставив на тёплой скамье.
Кая
От сосны, вздымающей холку
на звуки чужого ветра,
от черемухи, потерявшей навеки
пергаментные листы,
можно вправо пойти — уткнешься в заборное ретро,
если влево пойти — в болотину да в кусты.
Лучше прямо иди –
перейдешь золотую реку,
на ее костяных неведомых берегах
восседает по многолетнему человеку,
к полудню уже не стоящему на ногах.
Воздух хмелен, росою холен.
И в своей красоте неволен.
Берег — ивы да ивы, по ходу жизни
носится различная мелюзга,
взбадривая песок и сонную воду.
Осаждая заносчивую природу,
затирает сухие листья человеческая нога.
Что тут ловится, дядьки?
Разве же это рыба?
Рвутся вялые травы, уходит
брошенный камень в пустую глубь.
И сердито вздымается будто бы от ушиба,
рыба-не-рыба, а просто чертова глыба –
солнце снизу, белое,
точно прохладный железный рупь.
Значит ли это, дядьки,
что свет на два разделился?
Тот, всплывающий, сохраняющий
образ первоначальной мглы,
с нашим ясным, бездонным
на две полноты разлился?
Отвечают дядьки тихо: курлы-курлы.
От ветлы с ручьистым ее
серебристым светом
убегает курлы по тонкой речной струне,
то на том пустом берегу слыхать,
то на тихом этом.
Солнце катится к солнцу,
не ведая обо мне.
Драма
Едва открывается белая дверь
Как стража ночная проносится мимо,
Неслышная, мимо проноситься вдоль
Толпы привидений. Проносится вдоль
Усталых сюжетов бродячих, бездомных,
Пустых декораций, непрочных, огромных.
И ты перед ней появиться изволь
Как маленький клоун и бог немоты,
Пускай пузыри, обитай и сражайся —
Герою присущи такие черты.
А что героиня? В потемках дрожа,
Под светом луны, пробегающим мимо,
Ей кажется — радость проносится мимо,
И глохнет и дрябнет ее голосок.
А жизнь под загадочной силой прижима,
Как влага артерий неостановимо
Струей вытекает на мертвый песок.
И дальше не видит просвета она,
Лишь долгие тучи. В одной, из разрыва,
Рассвета кровавая брызжет слюна.
Назло человекорождающим глинам,
Сойдутся среди возмущенной толпы,
Гудящей в своем недовольстве шмелином.
Сойдутся под густозвучащей пальбой,
Сойдутся на тихий волнующий бой,
Сойдутся как равные две половины,
В которых молчание обострено…
А зритель, расслабив уставшие спины,
Исходит комическим храпом старинным.
Так часто бывает с приличным кино.
В ритме Бродского
Жир цветов делает август блюдом
несъедобным, поскольку любое чудо
не годится в пищу. Настурции пышут жаром,
георгины ревут, лилии пробуют жало,
млеют розы. Во мне вскипает лесной порядок,
выступающий злой ордою против любовных грядок,
против рвов-накопителей, где записная стерва
сохраняет сердца поклонников из резерва.
Август плачет, мучается — как соучастник.
Он торгует прекрасным, как тухлый советский частник,
как простой спекулянт из глубин своего народа,
чья природа сложна, как вообще любая природа,
где на грани смерти рождается мысль о смерти,
в слуховых рожках гладиолусов дремлют глухие черти,
в дачном домике пахнет ядом и пахнет луком,
отбивает чечетку вода — стук всегда прирастает стуком.
Человек раскрывает зонт, под которым флора
закипает как злая пена у рта Босфора,
вдоль забора разметаны знаки ее свирепства–
эти запахи и цвета обращают мужчину в бегство.
Сцилла воет, Харибда крутит свои воронки,
у крыльца Цирцея развешивает пеленки.
А пойди ж, дойди, и не будь по пути укушен.
И приди франтоват, уверен и добродушен,
как положено человеку, сиречь мужчине,
потакать Природе по самой простой причине,
ибо женщина и страна это две боевые раны,
над горячей воронкой которых ползут туманы,
мастеря новояз любовный, иначе — избыток плотский.
И бредёт по дороге один лишь холодный бродский.
