20 декабря 2020 более чем успешно состоялся второй (в сумме — пятьдесят четвёртый) «Полёт разборов» (куратор — Борис Кутенков) в формате Zoom-конференции при поддержке литературного клуба «Личный взгляд» (куратор — Людмила Вязмитинова). В качестве авторов в нём выступили поэты Никита Вельтищев и Светлана Михеева. О них говорили: Надя Делаланд, Алексей Колесниченко, Елена Мордовина, Татьяна Грауз и многие другие (смотрите видео). А 16 января 2021 состоится пятьдесят пятая (онлайновая) серия проекта: участвуют Елена Новожилова, Артём Ушканов и Всеволод Федотов, а говорить о стихах будут критики и филологи Александр Марков, Марк Перельман, Ирина Кадочникова и Игорь Бурдонов. Организаторы — Борис Кутенков и Людмила Вязмитинова.
Представляем обсуждение Никиты Вельтищева, его стихи и отзывы Нади Делаланд, Татьяны Грауз, Алексея Колесниченко, Елены Мордовиной и Бориса Кутенкова о них. Обсуждение Светланы Михеевой читайте в следующем выпуске «Формаслова».
Рецензия 1. Татьяна Грауз о подборке стихотворений Никиты Вельтищева
Оголённый [колючий] куст
Если бы через болевой шок, возникающий от соприкосновения с этим миром, рождалась поэзия, язык её современного говорения мог бы быть и такой как у Никиты Вельтищева: жёсткий, колючий, в котором горечь, боль и желанье дойти до тревожащей сути. Слова Вельтищева как будто задыхаются от нервного напряжения, торопятся, бегут за реальными и вымышленными мирами, где всё предельно и по-настоящему, но в то же время похоже на странный и немного страшноватый сон. Борьба, страдание, выжженные места памяти («У меня сгорела квартира»), мыкающееся поколение новых погорельцев, потерянных во времени, пытающихся нащупать смыслы жизни либо в искорёженных вещах прошлого, либо в пепле «настоящего» (здесь можно вспомнить и «погорельцев» Михаила Гронаса). В ритмах Никиты Вельтищева, несколько напоминающих рэп, рождаются сумрачные реалии быта, а развёрнутая старинная метафора «яблоки — сад» («Мы как яблоки в заброшенном саду…») накручивается на мотив социального сопротивления. Постепенно сознание лирического героя стихов Вельтищева уходит из обыденного и житейского (оно коробит, злит, мучает), в одичалый заброшенный сад, плоды которого не только «мыслящие» (аллегория: плод = поколение) и изумляются красоте сада, но и горюют о своей жалкой доле, о том, что приходится гнить у родины в корнях…
В последнем стихотворении из этой подборки «Вам это нужно? Нет, бери…» (неожиданно или ожидаемо?) появляются неведомые те берега — куда голоса мёртвых призывают плыть. Однако доплыть к тем берегам, как становится понятно из текста, можно лишь в беспамятстве прошлого или в мертвецки-холодной пустоте настоящего. А при таком способе передвижения вряд ли возможно куда-либо добраться, скорее можно забыть о том, как собственно плавать. И тогда тот берег (читай: смерть) приблизится с катастрофической скоростью — это будет омертвелый и безысходный моментом настоящего…
Поэзия Никиты Вельтищева через экзистенциальные «болевые» ощущения довольно точно, как мне кажется, выявляет рельефность вещей и явлений этого мира: отсюда оголённый нерв строки и слова, будто с них пытаются содрать кожу. Но мне почему-то кажется, что эти стихи ждут — тайно ждут — исцеления, и тогда болевая их нервозность обретёт, быть может, черты стоического трагизма.
Рецензия 2. Надя Делаланд о подборке стихотворений Никиты Вельтищева
Оба сегодняшних автора очень интересны, но мы застаём их в разных точках их личной эволюции: если Светлана Михеева уже сложившийся автор, то в поэзии Никиты Вельтищева много обещаний.
Хочу начать с того, что поставила подборке Никиты Вельтищева на конкурсе «Поэзия со знаком +» 10 баллов, а стихотворение, которое открывает эту и, кажется, ту тоже, подборку, рекомендовала к публикации. И в целом оно очень хорошее.
Но вместе с тем у меня есть одна, на мой вкус, существенная придирка. К самому началу текста: «Тонкий, как сжатое веко, сон». «Тонкий сон» — это хорошо и потому что есть такое отдельное понятие в православной аскетике (это пограничное состояние между сном и бодрствованием, в котором верующего посещают видения иной реальности), и потому что даже независимо от этого значения словосочетание прекрасно существует. Но вот вставная конструкция: «как сжатое веко», точнее, сам эпитет «сжатое» неточен, потому что «тонкий, как веко, сон» — тоже отлично. Сжатое веко — это напряжённое, морщинистое веко, и оно уже не тонкое, оно толстое и неровное. Тут и с числом что-то не то, обычно — сомкнутые веки (верхнее и нижнее), а тут «хлопок одной ладони», одно веко, но коан вышел не совсем удачный.
Поэтическая речь Вельтищева — это своеобразный перечислительный нарратив, с большим количеством необязательных, как бы увлажняющих его, слов, с нежёстким внутренним каркасом:
Как он не сгорел до этого?
Большой рождественской свечкой,
Унося галерею, пивную с поэтами,
Всех пьяниц, наркоманов, душителей —
Всю коммуналку пироманов —
Совсем не как в «Покровских воротах»!
И в этом есть своё очарование, некая интонационная доверительность (как показаться гостю в трениках с вытянутыми коленями). Усиливают эту доверительность и дополнительно объединяют с читателем воспоминания из детства («Как заевший момент на детской кассете», «Бессмертно живущий во мне детский мир», «Касание колючей папиной кожи»). И в этом же стихотворении дальше:
Наверное, так было надо,
Чтобы я успел запомнить,
Как поднимал пудовую гирю или бегал
В этих коридорах, пахнущих кухней,
Ища потерянный кубик Лего,
И сидел на подоконнике, ставшим золой,
В городецкой миске перебирая
Старые, без циферблатов часы.
Нет, кажется понимаю,
Зачем ты сделала физическое фото,
Всё в пепле и выгнутое английской Эс.
Чтобы очистив дверь от завалов,
Я нашел и своё что-то здесь.
Детство — это всем понятно и симпатично, и вызывает эмоциональный всплеск, отклик, правда, на мой взгляд, присутствует в подборке немного избыточно. Но, поскольку, я думаю, что эта избыточность не столько следствие расчёта, сколько того, что Вельтищева эта тема переполняет и тревожит, то, наверное, нестрашно, но симптоматично. Я к тому, что, возможно, есть смысл для самого автора вывести это в зону осознавания, а там уже решить, как это дозировать для читателя.
В этом стихотворении я бы ещё заменила транслитерационное написание на аутентичное: «Всё в пепле и выгнутое английской Эс». Во-первых, вряд ли найдётся человек, который не знает, как читается английская буква s, во-вторых, она изображает то, что описано, — она действительно выгнутая.
Ещё одно наблюдение — в подборке повторяется образ век («может ты спишь под шорами век»), и любой повтор внутри поэтической структуры — будь то стихотворение, подборка, книга — значим. Здесь он усиливает интровертность текстов. С другой стороны, здесь много города, строений, домов. Под веками — внутреннее, а город, дома — это внешнее, и сам Никита и его стихи оказываются точкой пересечения внутреннего и внешнего, идеального и материального, как бы сводя актом поэтического высказывания мир воедино, создавая целостную реальность.
Я могу продолжить мелочные придирки, но они не дадут какого-то особенного приращения смысла. Главное, что мне кажется: Никите не следует ничего менять в своей стратегии письма. Наоборот, нужно идти всё дальше, усиливая эту расслабленную манеру, раскачивая и расшатывая стихотворение ещё больше. Возможно, именно здесь и будет совпадение с собой.
Рецензия 3. Алексей Колесниченко о подборке стихотворений Никиты Вельтищева
Про стихи Никиты Вельтищева много сказать не могу. В них безусловно много настоящих поэтических находок. Это слово, «находка», само напрашивается на язык. И мы знаем, что использование этой формулировки означает, что поэтических потерь здесь тоже немало.
В целом от этих стихов возникает ощущение, что автор обнаружил источник вещества поэзии (а то и не один) и уже готов делать запасы, но никак не может подобрать для него подходящую тару. В какую-то вещества набирается слишком мало, чтобы скрепить стихотворение, в какой-то этого вещества оказывается больше, чем можно за раз проглотить, а у какой-то стенки оказываются слишком тонки, и едкое вещество растворяет их местами и утекает, оставляя только капли.
От этого практически каждая выбранная поэтическая стратегия (а их здесь много) требует корректировки в середине битвы. В первом стихотворении («мальчик калека») слышится актуальное травмописание, но ему не хватает прямоты, чтобы сработать: непонятно, кто здесь он, кто она и кому конкретно больно. Ясно, что, в общем-то, всем, но неясно, почему. А если и предположить, почему, то не совсем ясно, как конкретно стихотворение работает с этой болью.
Второе («У меня сгорела квартира») — неуютно автофикциональное или прикидывающееся таковым — ровно развивается в этом ключе, но внезапно проваливается в середине то ли в манифестацию гражданской позиции, которая остается неясной, то ли в «двухминутку ненависти», то ли в молодеческое рок-н-ролльное «гори оно всё огнем». Словом, личное на несколько строк становится политическим, и оно настолько громко, что всё, что происходит в стихотворении далее, после возврата к личному, звучит недостаточно, и финальные пять строк, в которых заключено условное «моралите» этого стихотворения (что, кстати, само по себе вызывает вопросы), — эти пять строк провоцируют вопрос «и что?», ответа на который стихотворение не даёт.
Третье стихотворение («Забавно думать, что город призрак пуст») подкупает атмосферой. Хтонический урбанизм красив по определению, и автор хорошо чувствует эту красоту. Однако лексика, использованная для передачи этого впечатления, вызывает вопросы. Образы довольно заезженные: что сам «город-призрак», что «бесконечная река эскалаторов», «хруст костей», что латы, тени и сети (особенно сети). К тому же местами провисает сама картинка: кассету может «зажевать», но «заевшего момента» быть не может, так уж устроены кассеты. Или как, допустим, можно спрятать что-то в сетях? Возникает ощущение, что это слово здесь для рифмы. Довершают всё это «шоры век», от которых ощутимо тянет Цоем.
В четвёртом стихотворении («Мы не способны понять…») изначально взятый высокий тон спотыкается на неудачных рифмах («кирпичу-палачу», «видеосвязи-за день», «скулят-двумя»), внезапной интервенции чуждых примет времени (терапевт по видеосвязи) и несогласованных словосочетаниях («гордости марша» — что такое гордость марша? «в коробку набитыми паззлом, что за помойкой скулят» — кто скулит?).
Пятое, шестое и седьмое — довольно удачные, но болеют теми же болезнями: «у кремля обрушены стены» — стены чего обрушены у кремля? (Нижегородский кремль стоял десятки лет с двумя обрушенными стенами, как выяснилось после пояснения от автора. — Прим. ред.). Малопредставимая «могилка под пледом». (Имеется в виду «собачья могилка, так уж хоронили», как пояснил автор. — Прим. ред.) Яблоки без надежды, что сорвут, но уже в траве. («Они обречены лежать в траве и рассуждать зачем росли, а не лежат сейчас», — пояснил автор. — Прим. ред.). Лишнее, вставленное для ритма «вот тут» в седьмом стихотворении. И его же надрывная интонация с повелительным наклонением, похожая на ранние песни группы «Люмен».
Словом, у автора есть задатки и данные для разработки собственного поэтического языка, но требуется серьёзная работа над причесыванием стилистики и избавлением от штампов, как лексических, так и «сюжетных». Несмотря на то, что в литературе уже всё когда-то было, и мы понимаем, что вероятность сказать действительно новое слово и не попасть в уже существующую канву ничтожно мала, все же говорить об известных вещах, используя для этого поверхностные слои языка и культурных ассоциаций, пожалуй, не стоит.
Рецензия 4. Елена Мордовина о подборке стихотворений Никиты Вельтищева
Прежде чем говорить о поэзии Никиты Вельтищева, напомню, что я не критик, а редактор литературного журнала, у меня свой инструментарий, и критический анализ не является моей рабочей целью, моя цель — выбрать достойный текст, и то, чем я руководствуюсь, я не всегда вербализирую. Редакторская критика — это, в том числе, попытка обосновать критерии, скорее даже, объяснить себе, в первую очередь, почему ты выбираешь тот или иной текст. Отсюда эти различия между тем, как анализирует текст профессиональный критик, и тем, как анализирует его редактор. Безусловная ценность текстов Никиты Вельтищева в воссоздании синестезии утраченного детства; для него характерны ясность и чёткость, предельная конкретность образов, вписанных бытовое пространство конкретной культурной среды, более того, составляющих её содержание.
И здесь у читателя, который хочет уловить суть явления под названием Никита Вельтищев, включается функция поиска ключевых фраз, ключевых строк, по которым можно определить образ самого поэта, понять, из какой точки он проецируется. В случае с Никитой суть неожиданно улавливается в следующих строках:
Бегал в этих коридорах, пахнущих кухней,
Ища потерянный кубик Лего…
(«У меня сгорела квартира…»)
И тут мы понимаем, что это не та коммуналка, которая в «Покровских воротах» (автор, впрочем, об этом предупреждает чуть выше в том же тексте), это даже не коммуналка моего детства, это коммуналка рожденных не раньше конца восьмидесятых – начала девяностых, и мы сразу себе дорисовываем другую картину – не надо много, вот этих двух-трех слов достаточно: потерянный кубик Лего — совершенно другие линии выстраиваются вокруг этого образа — это невыносимая четкость образов — при этом не абстрактных, а вполне конкретных. И читателя это убеждает, завораживает, он вступает в путешествие по этому конкретному пространству.
И я сразу ощущаю, что это другое время, это другое поколение. Поколение, которое уже удивляет «физическое фото».
Здесь тоже, как и у Светланы Михеевой, ощущается хтоническое дыхание города, из которого возникают эти образы — «лабиринты каморок за сломанной дверью», «бесконечная река эскалаторов», как постоянно, вечно присутствующий рядом с нами Стикс.
И его поколение — зомби в этом городе:
Мы все равно мертвы.
Зачем нам твой аспирин,
Если нет головы.
(«Вам это нужно? Нет, бери…»)
Да и город уже на глазах сгорает, обугливается, исчезает…
Стекла выбило жаром,
Потолки обуглило, проплавило…
(«У меня сгорела квартира…»)
У кремля безвозвратно обрушены стены,
В окне борщевик — трехэтажные стебли…
(«Бессмертно живущий во сне…»)
И если моя цель, как редактора — вычленить самое главное, уловить уникальность автора, то это, безусловно, главное и о поэте, и о его поколении: поколение условных зомби, потерянное в лабиринте жизни, как в лабиринте игры-бродилки.
И здесь мы только подошли к тому, от чего надо отталкиваться и с чего надо только начинать разговор о поэте, о котором, конечно же, многое можно сказать — и надо говорить, безусловно. Говорить уже профессиональным критикам.
Рецензия 5. Борис Кутенков о подборке стихотворений Никиты Вельтищева
Применительно к стихам Никиты Вельтищева хотелось бы поговорить о перманентно возникающей рифме. Первое стихотворение начинается со строки «Тонкий, как сжатое веко, сон», дальше следует: «Мальчик-калека, он…». Сразу же отметим, что начало располагает к нарративу, к повествовательному началу— — но представляется, что это происходит в ущерб мелодической подлинности, ощущению стихотворения как музыкального объекта; настолько случайна эта начальная рифма «сон» и «он», выполняющая здесь — как и во многих местах подборки — довольно искусственную, скрепляющую роль между нарративными звеньями. Тут хочется вспомнить замечание критика Евгения Абдуллаева о «дефункционализации» рифмы, о снятии с неё функции ёлочного украшения — подобное писал в стихах и Пастернак о том, что рифма — «не гардеробный номерок». Хотелось бы от стихов Никиты Вельтищева ощущения рифмы как созвучия в широком смысле, располагающего к дополнительным ассоциативным оттенкам, к, пользуясь замечательным и полюбившимся мне определением Нади Делаланд, «расширению суггестивного потенциала стихотворения». Этого суггестивного потенциала — в котором рифма играет основополагающую роль как продолжительное (а не только концевое) созвучие, пронизывающее всё стихотворение особой мелодикой, мне остро не хватило. Заметно, что в представленной подборке тексты тяготеют к верлибру, то и дело скатываясь к гетероморфный стих: есть моменты, когда рифмование кажется откровенно необязательным и неточным (скажем, «метра» и «до этого» во втором стихотворении или точная, но никак не содействующая образной структуре стихотворения «трамвая — понимая»). Стоит отметить и другие небрежные рифмы («стены — тюрьмы», «насморк — ласково»). Возможно, стоило бы прийти к чистой форме верлибра, уже не делая акцент на перманентно присутствующих созвучиях (в силлабо-тонических стихотворениях ситуация не лучше: рифмы «не был — небо», «ступеней — дверью»). Сильная сторона поэтики Никиты Вельтищева — работа с памятью, с её ассоциативными закоулками и подземными ходами; в исполнении автора эта нота звучит ненадрывно и не сентиментально. Но стихотворение порой сводится к единой мысли, и не сказать, чтобы эта мысль слишком нова и оригинальна — третье стихотворение, про фото, откровенно разочаровывает выводом: «Чтобы, очистив дверь от завалов, / Я нашёл что-то своё и здесь». Вообще, думаю, такое подведение итогов — не сильная сторона представленной подборки; сильная — всё же визуализация, а не мыслительное начало, к тому же когда эта «мыслительная» нота присутствует в финале и сводит пространство стихотворения к прямолинейности. Хотелось бы обратить внимание и на порой присутствующие срывы вкуса: город с призраком кто только не сравнивал, а эскалаторы — с рекой. То же можно отнести к выражениям «прятать, словно в сети» или «мерному хрусту». Думаю, что способность отслеживать такие вкусовые сбои — как раз дело наживное, связанное с воспитываемой внимательностью и начитанностью. Закончить хотелось бы словами нашего сегодняшнего Нади Делаланд из её эссе, опубликованного в 11-м номере «Дружбы народов»: «Стихотворение, обращённое к рациональному сознанию, не обязано быть перегружено различными философскими кунштюками. Вполне довольно, чтобы оно просто включало причинно-следственные связи, то есть само содержало эти связи на уровне, скажем, сюжета. Во-вторых, идя в обход рационального сознания, стихотворение должно заключать в себе на языковом и просодическом уровне нечто большее, чем поверхностная смысловая канва. Эмоции, заложенные в поэтическом тексте, могут и часто оказываются мостиком, ведущим к максимально полному совпадению со стихотворением, но, на мой вкус и взгляд, маловато, когда этот мостик никуда не ведёт, когда он самоцель и основная ценность. Всё, что открывает такая поэзия, и так открыто, она просто напоминает нам о нас, о нашей способности чувствовать (что тоже, конечно, много и для многих актуально, но не обнаруживает новых смысловых пространств, не создаёт смыслового приращения)». Уверен, что в стихах Никиты Вельтищева есть всё, чтобы выйти за рамки этой поверхностной смысловой канвы, для того, чтобы она не стала самоцелью и вышла на развёрнутые орбиты смыслового пространства и времени.
Подборка стихотворений Никиты Вельтищева, представленных на обсуждение
Никита Вельтищев родился в 1993 году в Нижнем Новгороде, где и проживает. Учится на юрфаке Высшей Школы Экономики. Пишет рассказы, которые публиковались в газете «Литературная Россия», журнале «Пролог» и альманахе «Земляки», и стихи.
***
Тонкий, как сжатое веко, сон:
Мальчик-калека, он
Не может вздохнуть полной грудью,
Перед ним в подвале огромном люди
По лестнице, за факелом, вдоль стены
Поднимаются, как из тюрьмы.
Мальчика будит
Касание руки, кажется — матери,
Но это обрывок сна-предателя,
И мальчик пытается удержать его,
Но получает рукой удар…
…У нее жар, тяжко спит, насморк,
Он гладит ее по затылку ласково,
Смотрит на ее (его) ухо
И думает: как будто
Это маленький лежит у него под защитой
Он сам,
А значит, ничего совсем не грозит ей,
Хуже плохого сна.
***
У меня сгорела квартира.
Я не жил в ней ни дня,
Но там хранилось моё фото
С детьми на плечах.
Фотопечать
в этом же доме,
Внизу, где рельсы трамвая.
Зачем в наши дни делать эти
Карточки-фантики, не понимаю.
Стекла выбило жаром,
Потолки обуглило, проплавило,
Значит пламя было все четыре метра.
А я-то думал дом целиком каменный,
Ему же почти двести лет,
Как он не сгорел до этого?
Большой рождественской свечкой,
Унося галерею, пивную с поэтами,
Всех пьяниц, наркоманов, душителей —
Всю коммуналку пироманов —
Совсем не как в «Покровских воротах»!
Наверное, так было надо,
Чтобы я успел запомнить,
Как поднимал пудовую гирю или бегал
В этих коридорах, пахнущих кухней,
Ища потерянный кубик Лего,
И сидел на подоконнике, ставшим золой,
В городецкой миске перебирая
Старые, без циферблатов часы.
Нет, кажется понимаю,
Зачем ты сделала физическое фото,
Всё в пепле и выгнутое английской Эс.
Чтобы очистив дверь от завалов,
Я нашел и своё что-то здесь.
***
Забавно думать, что город-призрак пуст,
Когда он должен быть переполнен
Слоями видений, под мерный хруст
То ли костей, то ли барабанных перепонок
Пассажиров, сходящих в метро
По бесконечной реке эскалаторов.
Туда, куда старый город-бетон
Под надзором камер, закованный в латы,
Влекущий только невнятную тень
(Как заевший момент на детской кассете)
Жизни, которую вести бы хотел,
Прячет жильцов своих, словно в сети.
Как понять, что уже вернулся наверх?
Здесь те же мрамор и толпа в агонии.
Может, ты спишь под шорами век,
Пригревшись в полном вагоне?
***
Мы не способны понять, каково жить в поместье столетнем,
Построенном графом-отцом.
В винный погреб спускаться, слушать сплетни
Обладателей шхун и дворцов.
Мы не можем понять, каково быть поместьем тем,
Отдающим по кирпичу
Хищным палкам берёз гладь высоких стен,
Словно кожу свою палачу.
Или как быть старой садовой домушкой,
Заплетенной виноградом,
По которой шпана бьёт мячом как из пушки,
Стеклом засыпая веранду.
И мы вряд ли поймём наших бедных родителей,
Тянущих в гору детские сани.
Много о чем научились говорить они.
Не о себе и не с нами.
Мы не можем понять ни себя, ни друг друга,
И, теряясь в видеосвязи,
С терапевтом раздуваем остывшие угли,
Вспоминая, что делали за день.
Мы никогда не поймём, каково быть рабом, женщиной падшей,
Участником гордости марша,
Марша черных, правых, левых и «Наших»,
Каково, смеясь, лететь с телебашни.
Каково быть щенками, в коробку набитыми паззлом,
Что за помойкой скулят.
Мы не можем понять, какого жить без глаза,
Будто многое видим с двумя.
***
Бессмертно живущий во сне детский мир:
Падение в овраг с моста без перил,
Третья Ямская кончалась полями,
В старой конюшне карман для трамвая,
По чугунной лестнице — сотня ступеней —
Лабиринты коморок за сломанной дверью,
У кремля безвозвратно обрушены стены,
В окне борщевик — трёхэтажные стебли,
Мужские ботинки в короткой прихожей,
Касание колючей папиной кожи,
Крысы, скребущие в доме тощий порог,
Бабушка с песней про ледяной потолок,
Изгиб теплотрассы с могилкой под пледом,
Автобус-гармошка, в котором я не был,
Дом на Покровке, в котором я не был,
Закат, осветивший больничное небо,
И я, навсегда заплутавший в этих местах,
За во́рот спасённый в падении с моста.
***
Мы как яблоки в заброшенном саду,
Без надежды, что когда-нибудь сорвут,
Обречённые в некошеной траве
Рассуждать, зачем росли мы на земле
И ломали ветки, на которых мы висим,
Наливаясь соком, размышляя, как красив
Сад, в котором только гнить у родины в корнях,
Чтобы распустились первоцветы-якоря.
***
Вам это нужно? Нет, бери,
Мы все всё равно мертвы.
Зачем нам твой аспирин,
Если нет головы,
Лёгкие по́лны травы,
А на рёбрах уже проступает роса?
Бери всё, что видят твои глаза,
Пока они видят, и не возвращай,
Ничего не надо взамен, и эту печаль
Тоже нахер, у нас вместо ней
Стоит вот тут ель,
Пьёт наши мысли и нашу росу.
Иглы ее от дождя не спасут,
Так что беги, плыви к тем берегам,
Плыви и забудь, кто все тебе дал.
