В Культурном Центре имени Н. К. Крупской 25 января состоялась сорок девятая серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Анна Долгарева и Иван Купреянов, разбирали – Надя Делаланд, Андрей Тавров, Александр Марков, Виктор Куллэ (очно), Ольга Девш, Константин Рубинский (заочно). Отзыв куратора мероприятия Бориса Кутенкова о стратегиях чтения поэтического текста, опробованных на «Полёте», и обсуждение Анны Долгаревой читайте в предыдущем выпуске «Формаслова».
Представляем рецензии филолога, поэта Аси Аксёновой, литературного критика, редактора журнала «Лиterraтура» Ольги Девш и поэта, драматурга, педагога Константина Рубинского о подборке стихотворений Ивана Купреянова.
Следующая серия «Полёта разборов» состоится 29 февраля: участвуют поэты Марк Перельман и Евгения Ульянкина (соредактор поэтического отдела «Формаслова»), а разбирать будут критики Александр Григорьев, Ростислав Русаков, Мария Бушуева (очно), Алексей Колесниченко, Юлия Подлубнова, Мария Маркова, Евгения Риц (заочно). Начало – в 15.30. Желающие получить подборки – пишите Борису Кутенкову на boris.kutenkov@mail.ru или на FB.
Рецензия 1: Ася Аксёнова о подборке стихотворений Ивана Купреянова
Если Анна Долгарева – сенситив и шаман, то Купреянов – аудиал. Он наслаждается звукописью, аллитерацией, пением и произнесением. Ему важны ритм, мелодия, выпевание. В стихотворении «Первый – танцует, второй – напивается» звучат некрасовские интонации, здесь происходит игра с классическими ритмами, темами и смыслами, но – через постмодернистское переосмысление: и семантическое, и звуковое. Замечательна фонетика в ряду случайных перечислений, объединённых лишь звукописью: «Славное слово – Танжер. // Тут же – инжир, тренажёр и так далее» (Танжер здесь возникает как отсылка к фильму «Выживут только любовники», главная героиня которого живёт в Танжере, и при этом мир, в котором находятся герои фильма, – обречённый, рушащийся, со смазанными моральными ориентирами фантастического пространства вампиров). Здесь же тема звучания – в вариативности ударений («вЕдом или ведОм»).
И Танжер из кино, и упоминающиеся в стихотворении Вьетнам и Косово отсылают к трагедиям смерти или войны, то есть говорят об обречённости и человеческого мира, и выстроенного в стихотворении пространства.
Гладя на землю, на луну, в космос, в другие времена, пространства и реалии, автор меняет точки зрения внутри одного текста: он то примеряет к себе зрение кого-то маленького и беспомощного, разглядывающего огромный мир, то смотрит глазами Творца, которого он иронически называет Устроителем Праздника. При этом в стихотворении есть прямое обращение к Творцу: «Господи, как этот мир называется? // Куда ты меня завёз?». Автор также называет Бога акушером и просит маленького братца своей планете. Все это словно отсылает к анекдоту о заданном в магазине вопросе: «А у вас нет другого глобуса?».
В стихотворении «В музыкальной коробочке…» – сразу в первой строчке отсылка к теме музыки. Автор, как и в предыдущем тексте, создает миры, но если в первом примере – космогония, то здесь – кукольное пространство, умещающееся в шкатулке, но приводящее к воспоминаниям о других временных реалиях. Автор намеренно уходит от визуального описания, передавая его через запах и звук, и даже сережки описаны по уровню их звучания: «А в сережках серебряных ветер тон-тон – полутон».
Во всей подборке практически исключен визуальный ряд, а предметы, эмоции и явления описываются через ощущения звуковые, обонятельные, тактильные, вкусовые – но не глазами. Стихи словно написаны с точки зрения слепца, постигающего мир через остальные каналы связи, если он лишён основного канала. Стихотворения подборки являются как бы продолжением некоторой компьютерной игры, в них использованы странные и фантастические конструкции и сюжеты – и временные, и пространственные. При этом в реальной компьютерной игре явственно и в полной мере существует лишь визуальное изображение (ибо звук можно отключить, вкусовые и обонятельные ощущения невозможны, а тактильное сводится к ощущениям прикосновению подушечек пальцев к клавиатуре или джойстику). В стихах же Ивана всё, что остается за кадром игры, вываливается на бумагу, оживает, шуршит, звучит, прикасается и пахнет. Можно еще сказать о том, что наощупь, на вкус и на слух воспринимает мир новорождённый, у которого ещё не успело сфокусироваться и перевернуться зрение, но который уже слышит нежные слова, хватается за материнскую грудь и чувствует на губах вкус молока. Об этом же было и у Мандельштама, писавшего про «зрячих пальцев стыд».
Рассмотрим подробнее примеры из вневизуального мира Ивана Купреянова:
ОБОНЯНИЕ. Запахи у Купреянова синэстетичны и иногда не отделяются от звуков либо связаны со вкусовыми ощущениями и, в общем, говорят о чем-то приятном: «А запахи зимой белым-белы, еловые и еле уловимые», «и пахнет хвоей на террасе». Купреянов играет в приспосабливание к своей поэтике уже не некрасовских, а мандельштамовских интонаций: «Пахнет яблоком, тыквой, горячим имбирным вином» (у Мандельштама: «Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала». Мандельштам появляется и дальше: «сосны плачут // почти стихами Мандельштама»). Впрочем, происходит это с ироническим продолжением парадигмы: «гармоническим ладом, пенькой, сапогами, козой» – то есть включаются уже запахи барского ассортимента и крестьянского.
СЛУХ. Звуки у автора зачастую связаны с движением. Лирический герой как будто воспринимает мир и всю его активность, закрыв глаза, на слух, словно слышит глаголы. Конечно, сюда тематически относится все стихотворение про музыкальную коробочку – с вольным полётом исторических и поведенческих ассоциаций. «Электрический иней звенит», «подмастерья собачатся, глупые дети поют», «в сережках серебряных ветер – тон-тон-полутон», «в мастерских молоточки гнусавят», «дети не слышали слова “Косово”», «он слушает, как сосны плачут», «с телефона поставили Вагнера», «пропеллер, как бур метростроя», «гармонический лад», который врывается в парадигму бытовых запахов.
ОСЯЗАНИЕ. Тактильное у Купреянова часто основано не на прикосновениях пальцев, а на ощущениях кожей разных температур – от стоградусного мороза до ожога.
«У тебя на запястье ожог, и кармин на губах», «обнимаю поверх электрической шубки» (здесь даже характеристика шубки – не визуальная, как это принято: электрическая она потому, что синтетическая и бьётся током), «ты отрывисто дышишь в меня», «холодный город», «я так тогда любил, // что сам служил системой отопления», «грудной неверный голос», «даже летом здесь холод, по Цельсию сотня почти, // но машины работают, грея пески неустанно», «холодный город сильно потеплел».
ВКУС. Вкусовые ощущения возникают как при обыденной бытовой, так и при фантастической картинке. Любое существо, и человек, и марсианин, поддерживает своё существование посредством поглощения пищи и напитков, и потому образы базируются на этой элементарной необходимости. Отсюда – «Продайте мне морковь, продайте две» – с отсылкой к строчкам Маяковского, который в голодные двадцатые годы нёс любимой «две морковинки» – на это намекает и последующая строчка: «Вы помните 2020-е?», то есть автор пишет из какой-то иной, находящемся в будущем, точки, отсылающей и к нашему нынешнему времени, и к временам столетней давности, и потому возникает «холодный город и голодный пыл». «Ешьте малиновое, абрикосовое. // Гречку – оставьте нам» (здесь через географические ассоциации с выстраиванием оппозиций «своё – чужое» прорывается и звукопись, помимо вкусовых ощущений), «контейнеры с желеобразным салатом “мимоза”», «Купи бутылку лимонада // и заедай рябиной кислой».
Мир персонажей Ивана Купреянова очень странен. У него описываются судьбы потомков людей на Марсе, превратившихся в марсиан, оживают герои музыкальной шкатулки, возникает Настасья Филипповна Достоевского («Анастасия, странная душа», которая для пущей определенности «путалась с купцами из “ГлавТреста”», чтобы уж точно – и Рогожина припомнить, и все дальнейшие последствия этой истории обозначить, – но пока – в стихотворении – только синяками и нервным голосом, убийство стоит за границами этой игры). Тут же рядом хоронят Карлсона, и похороны эти являются метафорой взросления и истребления детского в скучных взрослых выросших детях. В другом стихотворении Хрюша и Степашка дают взятку гаишникам в виде автографа, и вся эта компания проваливается в стихотворение Мандельштама (а также Георгия Иванова: «стоят рождественские ёлочки»), на что указывают строчки: «Стоят рождественские ели, // Степашка курит из окна».
Мандельштам в 1908 году писал:
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские ёлки;
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.
Игрушечный и нестрашный (хотя и со страшными глазами) волк Мандельштама – это как раз игрушечный пёс Филя из дурацкой детской передачи, который дважды ненастоящий волк – и потому, что он кукла, и потому, что собака является потомком одомашненных волков. Рождественские елки в обоих стихотворениях – и Мандельштама, и Купреянова – нежно напоминают о присутствии в нашей картонной, нарисованной, компьютерной, придуманной жизни Творца, Демиурга, который может примирить с ужасами существования и защитить от них. Так же, как в интернетном пространстве таким демиургом является человек – на двух уровнях: и изобретающий новую игру, и играющий в нее – видоизменяют миры, творят бесконечное количество новых пространств и вселенных, но только нельзя оплошно проваливаться в эти вселенные с головой, ибо они – без вкуса, запаха и ощущений, и об этом – поэзия Ивана Купреянова.
Рецензия 2. Ольга Девш о подборке стихотворений Ивана Купреянова
«Первый – танцует, второй – напивается,
третий – сидит один»
– первые строчки заглавного стихотворения Ивана Купреянова сходу вполне характеризуют всю его подборку. Единения нет. Не то чтобы тексты сами по себе, а обособленно. Уверена, что авторское видение, позаимствуй я его на мгновение, раскрыло бы мне глаза, показало, например, тончайшие связи между музыкальной шкатулкой и автомобилем в пробке. Однако смотрю без усиливающих окуляров. Названия у подборки нет, что идёт в минус, потому что данному сочетанию стихов нужна направляющая. Это как бросать бусины в воду, предварительно не нанизав их на нитку. Да, они из одного набора, но разброс упавших в воду не предугадать. Так и со стихами Купреянова. Все ли легли ровно? Нет. Шероховатое дно моего восприятия отталкивает и Степашку и Карлсона, хотя оба персонажа из одной среды, из сказок. Но ими воспользовались в другом контексте, а потом ещё и встроили в инородный ряд, точнее подвесили. А где репшнур названия? Он бы очень помог избежать лишних раскачиваний и двигаться ровнее. Ощущение, что центровка может быть где угодно. Словно автор не задумывался над месседжем подборки как целого.
Но если оценивать стихи по отдельности, то каждое заслуживает внимания, они занятно сделаны. Внезапные переходы от акмеистической детали к романтическому символу или постмодернистской трещине используются умело и как приём работают исправно – цепляют читателя, встряхивая его тщательно продуманными, сюжетообразующими «нестыковками». Наглядное в этом разрезе стихотворение «Продайте мне морковь, продайте две!». Символы в нём так выложены на стол, что сразу ясно: морковь можно читать и как Москву, и как Кремль, и как Анастасию, «странную душу», что «путалась с купцами из “ГлавТреста”». В финале происходит преображение или восстановление истинного облика — кто поймёт:
Холодный город сильно потеплел
и выглядит намного моложавее.
Анастасия тчк пробел
Отечество пробел самодержавие.
И проступает образ княгини Анастасии Романовой, а там, возможно, промелькнула бы и тень Анны, – самозванки, у которой, одной на миллион, был такой же врождённый изъян большого пальца ноги…
Но туфельки с твоих точёных ног
в четверг и воскресенье на пол падали.
Купреянов работает с образами, как рациональный подрывник: делает закладку в начале, а через строфу-две детонирует первоначальный образ, из осколков вытаскивая его обновлённый конструкт, пересобранный для изменённого на протяжении стихов интерьера. Этот конструкт несёт конечную смысловую нагрузку, противореча начальному тезису.
До:
Не надо говорить про душу,
её на самом деле нет.
Степашка жмёт копыто Хрюше,
потом уходит на обед.
После:
Степашка проезжает МЕГУ −
за МКАДОМ, в Химках, на юру.
Душа идёт одна по снегу,
и нет ей имени в миру́.
Однако антитезисом в полной мере это не является, потому что противоречие здесь не синоним противопоставления. Вместо души ничего не предложили. Её отсутствие автор констатирует сначала, а следом уже реагирует на заявленную бездушность, отчаивается и даёт душе шанс, возвращает её. Но оставляет в одиночестве, безымянную. Не сродни ли это небытию? То есть вернулись к тому, с чего начали. Противоречие рассеялось, так как стало обманом быстрого чтения. А надо замирать.
Для раскрытия противоречивости образа, из которой можно вывести приемлемое (раз)решение, Купреянов прибегает к отзеркаливанию и получает по сути тот же образ, но переконструированный в пространстве:
Карлсон умер. Сегодня хороним.
Озорной человек-вертолёт.
Карлсон умер, какая ирония:
тот, который на крыше – живёт.
<…>
Самолёт в небесах над погостом
тянет белую-белую нить.
Да. Спокойствие, только спокойствие,
как любил кое-кто говорить.
Ирония закольцована: в первом катрене вербально упомянута, а в последнем – неприкрытая ироничная интонация. О трансформации вертолёта в самолёт тоже яснее ясного: чёткая метафора освобождения от ограничений, роли. От образа, что понимается как штамп, клеймо. Поэтому Иван Купреянов старается очищать высокие образы от налипших сургучных банальностей. По-своему, иногда неуклюже («Обещание вечера − в точных движениях ног»), но чаще удачно («А я любил. Я так тогда любил, // что сам служил системой отопления»).
И в сухом остатке имеем: эксперименты по разворачиванию и сворачиванию гармошки отдельно взятого стихотворения выглядят перспективными. (Но как ансамбль подборка не состоялась.) Автор хочет сказать новое слово. Он учится находить его. Главное − не сдаваться.
Здесь когда-нибудь яблони всё-таки смогут цвести,
только наши потомки уже марсианами станут.
Рецензия 3. Константин Рубинский о подборке стихотворений Ивана Купреянова
Есть стихи, которые не просто обживают реальность, а созидают её, делают другой. Как говорится, хочется верить не собственным глазам, а текстам. Слова, расставленные в верном порядке, с нужными акцентами, преображают мир. С Иваном Купреяновым именно так. С его текстами забываешь про время (спрашиваешь себя: «Это реальность или картинка Брейгеля?» или вздрагиваешь от «2020-ых», о которых говорится в прошедшем времени), начинаешь верить, что сегодняшние Хрюша, Степашка и Карлсон – именно такие, странные, полувзрослые, действующие на фоне Вагнера. (Кстати, насчёт ментят: Иван, мне рассказывали, как менты в советское время реально остановили автомобиль с озвучивающей Хрюшу актрисой, она отчаянно крикнула: «Пропустите! Хрюша опаздывает на передачу!», милиционер тут же взмахнул жезлом, и машина рванула…).
Вообще это зачастую стихи-антиутопии, странные и одновременно уютные и пугающие картинки альтернативного будущего, рассказанные вполне ровным и будничным тоном (что делает их особенно притягательными) – но опять же: кажется, в каком-то смысле это будущее уже наступило. Времени по Купреянову нет – всё вернётся на круги своя, мы приедем обратно, и на террасе будет пахнуть хвоей, запахами «еловыми и еле уловимыми» – изящная, ненарочитая звукопись и еловый запах сопровождают многие тексты Ивана. Поэту дано глубокое чувство понимания неразрывности времени и культуры, где всё существует не в «хронологическом порядке», а одновременно и параллельно, вот откуда такая насыщенность и разноголосица культурных контекстов. Всё уже было. Всё еще будет. И поэтому любая сегодняшняя беда преодолима. Но человек не знает об этом и переживает всё как в первый раз, постигает этот неведомый для себя опыт: «Душа идёт одна по снегу – и нет ей имени в миру».
Подборка стихотворений Ивана Купреянова, предложенных к обсуждению
***
Первый – танцует, второй – напивается,
третий – сидит один.
− Господи, как же кабак называется?
− Что тебе в этом, сын?
Небо прозрачное, облачко пепельное,
сломанный снеговик.
В юности ты ведь не слушал «Led Zeppelin»,
это потом – привык.
Дугообразная грязь вырывается
прямо из-под колёс.
Господи, как этот мир называется?
Куда ты меня завёз?
Где-то в Танжере – другие реалии.
Славное слово – Танжер.
Тут же – инжир, тренажёр и так далее.
− Господи-акушер,
братика нашей планетке надо бы –
маленьких мы храним.
Будем его развлекать и радовать.
Будем ходить за ним.
Дети не слышали слова «Косово»,
или там – про Вьетнам.
Ешьте малиновое, абрикосовое.
Гречку – оставьте нам.
Вот уж луна проплыла за деревом,
скоро уйдёт за дом.
Спутник надёжный, спутник – проверенный.
Ве́дом – или ведо́м?
То ли подбадривает – то ли дразнится
(я никак не пойму).
Хуже всего – устроителю праздника.
Хуже всего – ему.
***
В музыкальной коробочке − осень, шестнадцатый век.
Мастерские, детишки, коза, кренделя, сапоги,
остроухие крыши, бессмертная версия нас
(мы бежим на коньках по непрочному первому льду).
На твоих волосах электрический иней звенит.
Обещание вечера − в точных движениях ног.
Подмастерья собачатся, глупые дети поют
(про охоту на белую лань в леденцовом лесу).
Пахнет яблоком, тыквой, горячим имбирным вином,
гармоническим ладом, пенькой, сапогами, козой.
У тебя на запястье ожог, и кармин на губах,
а в серёжках серебряных ветер − тон-тон-полутон.
Я тебя догоняю, потом обнимаю поверх
электрической шубки, поверх повседневных забот.
Ты отрывисто дышишь в меня, и узор на стекле
расступается, и − можно видеть, что там, за стеклом.
Остроухие крыши впиваются в ляпис-лазурь,
в мастерских молоточки гнусавят − тон-тон-полутон.
Я тебя обнимаю, а ты − всё глядишь и глядишь,
словно белая лань на охотника в сладком лесу.
***
Продайте мне морковь, продайте две!
Вы помните 2020-е?
Я бегал по худеющей Москве
и что-то для кого-то выцарапывал.
А запахи зимой белым-белы,
еловые и еле уловимые.
А на Кремле двуглавые орлы
по сторонам глядели половинами.
И было в той несбывшейся стране
какое-то весёлое безумие.
И те, что перешли дорогу мне,
в те годы стали чуточку беззубее.
Холодный город и голодный пыл
стремительно меняли поколения,
а я любил. Я так тогда любил,
что сам служил системой отопления.
Анастасия, странная душа,
ты путалась с купцами из «ГлавТреста», но
была ты, стервь, настолько хороша,
что это мне казалось несущественным.
И бросить бы, да я тогда не смог.
Гулящая любовь – не форма ада ли?
Но туфельки с твоих точёных ног
в четверг и воскресенье на пол падали.
Тогда хотел, и до сих пор хочу.
Забыть нельзя грудной, неверный голос − и
по синякам, по белому плечу
бессовестно расплёсканные волосы.
Молочную февральскую зарю
в оторванной от прочей жизни комнате…
Да что я – говорю и говорю,
вы всё равно и трети не запомните.
Холодный город сильно потеплел
и выглядит намного моложавее.
Анастасия тчк пробел
Отечество пробел самодержавие
***
Не надо говорить про душу,
её на самом деле нет.
Степашка жмёт копыто Хрюше,
потом уходит на обед.
В игрушечном автомобиле
по пробкам движется домой.
Опять менты остановили −
да что ж им надо, Боже мой?!
Они возьмут с него автограф
для самых маленьких ментят.
Среди ментов немало добрых,
но признаваться не хотят.
Стоят рождественские ели,
Степашка курит из окна,
а пробка едет еле-еле,
и начинается весна.
Степашка проезжает МЕГУ −
за МКАДОМ, в Химках, на юру.
Душа идёт одна по снегу,
и нет ей имени в миру́.
Вторая марсианская хроника
Вот разбитый корабль. Мы все прилетели на нём.
Вот контейнеры с желеобразным салатом «мимоза».
Марсианская ночь без рассвета сменяется днём,
и советские люди выходят из анабиоза.
Кто-то учится резать металл циркулярной пилой,
кто-то в качестве мантры читает Станислава Лема.
Неохотно и наскоро строится купол жилой –
капелланы и женщины могут снимать гермошлемы.
И давайте помолимся за инкубаторный цех,
чтобы в нём непорочно рождались здоровые дети.
А потом будем пить, и напьёмся до одури. Эх,
нам теперь навсегда оставаться на этой планете!
Даже летом здесь холод, по Цельсию сотня почти,
но машины работают, грея пески неустанно.
Здесь когда-нибудь яблони всё-таки смогут цвести,
только наши потомки уже марсианами станут.
***
Не думай о плохом, не надо, −
оно не стоит наших мыслей.
Купи бутылку лимонада
и заедай рябиной кислой.
Представь – на загородной даче
живёт Сиддхартха Гаутама,
он слушает, как сосны плачут
почти стихами Мандельштама.
Представь советское Быково,
как мы туда поедем летом –
и много всякого такого.
Подумай обо всём об этом.
Таблички злее, чем собаки:
те рады людям и животным.
Вода уже нагрелась в баке −
сигаровидном, самолётном.
Под лампочкой сороковаттной
отец в сарае что-то красит.
Мы все приехали обратно,
и пахнет хвоей на террасе.
***
Карлсон умер. Сегодня хороним.
Озорной человек-вертолёт.
Карлсон умер, какая ирония:
тот, который на крыше – живёт.
Собирать только близких решили.
Вот оградка литая, за ней
малыши необычно большие
из обычных нешведских семей.
Им знакомы подагра, виагра,
и вершины – и самое дно.
С телефона поставили Вагнера –
неуместно, нелепо, смешно.
Говорят говорящие плохо
про «народная память жива»,
про «закончилась эта эпоха»
и другие такие слова.
Как тащил – удивительно! – столько
неизбывную радость свою
в опустевшем, как жизнь алкоголика,
подмосковном осеннем раю.
Вот на кнопку на пузе героя
уж нажали и горькую пьём.
И пропеллер, как бур Метростроя,
начинает входить в глинозём…
Самолёт в небесах над погостом
тянет белую-белую нить.
Да. Спокойствие, только спокойствие,
как любил кое-кто говорить.
