В Культурном Центре имени Н. К. Крупской состоялась сорок девятая серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Анна Долгарева и Иван Купреянов, разбирали – Надя Делаланд, Андрей Тавров, Александр Марков, Виктор Куллэ (очно), Ольга Девш, Константин Рубинский (заочно).
В рамках проекта было опробовано несколько стратегий чтения поэтического текста, которые проанализировал его куратор Борис Кутенков. С одной стороны, стратегия «идеологическая» в лучшем смысле слова, как назвал её Кутенков, подчеркнув близость ему этой позиции (исходящей из определённого представления о том, какими должны быть стихи, и об их сложноустроенности). Такие рецензии представили Андрей Тавров и Надя Делаланд (по-разному говорившие о разнице между «словом являющим» и «словом рассказывающим» – термины Андрея Таврова – в подборке Анны Долгаревой и о различии между поэтической повествовательностью и «сложно построенным смыслом», по Лотману). С другой стороны, обозначилась стратегия, которую можно назвать читательски-эмоциональной: совершенно очевидно, что Константин Рубинский и Ольга Девш полюбили стихи Анны Долгаревой и развёрнуто высказались об этом в таком контексте, где теплота преобладала над анализом. И с третьей, контекстуализирирующе-филологическая – безусловным образцом этой стратегии можно назвать отзыв Аси Аксёновой, чей отзыв, впрочем, не лишён и открытого восхищения и оценочности . Пожалуй, близок к этой стратегии чтения оказался Александр Марков, чей отзыв был наиболее развёрнутым и разнообразно-контекстуализирующим, но не обошлось и без разговора о «грамматических несостыковках». Была и четвёртая стратегия, но как бы выламывающаяся из привычного формата «Полёта», – её можно назвать «семинарской», и её продемонстрировал преподаватель Литературного института им. А. М. Горького Виктор Куллэ, который много говорил о «технических» недостатках в пришедшихся ему, впрочем, по душе стихах Долгаревой. Говорил Виктор и о том, что «живое» чтение автора (безусловно убедительное) как бы скрашивает эти недостатки, но его не «приложишь», по его мнению, к каждой журнальной или книжной подборке Анны. Людмила Вязмитинова говорила из зала о близости стихов Долгаревой к «новому эпосу» Сваровского, что нашло отклик в Анне, судя по её отзыву по следам «Полёта».
Безусловно, стихи Долгаревой таковы, что вызывают как положительное эмоциональное подключение, так и неприятие: с этим их свойством связана полемика, разразившаяся на «Полёте» и обозначившая явную тенденцию отторжения повествовательной, близкой к «высказыванию в стихах» (то, что Андрей Тавров обозначил как «слово рассказывающее») поэтики Долгаревой кругом условных метареалистов – здесь особенно отличились полемичными высказываниями поэты Михаил Бордуновский и Богдан Агрис, каждый из которых попытался артикулировать, почему стихи Долгаревой кажутся ему «плохими».
В рамках проекта был опробован и новый формат – непосредственный диалог по следам переписки Бориса Кутенкова и Евгения Морозова (поэт и эссеист, Нижнекамск); ввиду географической удалённости Евгения его реплики прочитал поэт Ростислав Русаков. Возможно, сказал Кутенков, этот формат продолжится на «Полёте», «разбавив» привычные рецензии, и, возможно, в его рамках возникнут элементы театрализации.
Представляем рецензии Ольги Девш, Аси Аксёновой и Константина Рубинского о подборке Анны Долгаревой.
Борис Кутенков
Обсуждение Ивана Купреянова читайте в следующем выпуске «Формаслова»
1. Ольга Девш о подборке стихотворений Анны Долгаревой
Стихам Анны Долгаревой и прежде была свойственна сила убеждения. Когда шла активная фаза боевых действий на Донбассе, Анна писала о войне «наживо», как говорят по-украински. Вживую. Как очевидец. Как журналист. Как человек, у которого нет возможности воспринимать реальность дистанционно, виртуально, не прочувствовать всю её: боль, страх. смерть. В то время отворачивались друг от друга многие люди. Близкие и даже родные. Плохо соображали головы. А Долгарева тогда писала словно на грани предсмертного крика. Постепенно голос холодел, твердел и становился режущим и колющим оружием. Оно не убивало, а ставило к стенке и направляло на тебя речь, что будто метала камни горя. Выдох и нет ничего прежнего. Всё изменилось.
Нынешняя подборка Долгаревой показалась мне знакомой, возможно, каким-то образом даже вспомненной, но всё равно – другой. Собрана из других стихов. Не тех, что были плачем и воем, последней атакой и похоронкой. Теперь в них любовь побеждает смерть:
Когда я пишу,
Как видела мертвых людей,
Разбитые окна, сожжённые крыши,
Как стреляли и жгли,
И не было правды среди земли,
И казалось, что нет и выше,
Как над зимней степью кричали вороны,
Как пальцы прилаживались к патронам,
То это я пишу о любви.
Она всегда побеждала, но это уму непостижимо. А чтобы принять душой, необходимо пройти и понять, куда и зачем шёл.
И о чем бы я ни писала,
И кричала бы ни о чем,
Она была посреди всего
<…>
Все, что я есть, – отмечено ею.
По большому счёту,
Я вообще ни о чем не умею,
Кроме любви.
Автор пришла к своему истинному содержанию. Переживание черпается из светлого источника. Неслучайно подборка начинается стихотворением о рождении Христа, а заканчивается балладой о Александре Петровне, деревенской учительнице, что на пенсии смастерила «летательный аппарат без топливного тягла. / По-простому – лодчонку и два крыла», чтобы полететь к давно умершему мужу:
а она в свою лодочку забралась,
надела очки, сощурила глаз
и полетела.
И как она летела, боже мой, как она летела.
Что это, если не вознесение в неком смысле? Символичность в такой житейской, немного притчевой или, скорее, сказовой форме берёт за живое. Но не за глотку, и не кол вгоняет в сердечную сумку, а бережно анестезирует язык. Он немного немеет. Догадываешься, что будет дальше, и ждёшь развития, тех самых колючек восстановленной чувствительности. Но от начала до конца подборки налаживаемый кровоток сопровождается теплом и нежностью автора. Говорить громко не чувствуешь потребности, возвращение к полноценному восприятию и реагированию происходит мягче, терпимее. Интонационная уравновешенность, близкая к выстраданному принятию очень простой истины, отличает эти стихи. Долгарева в предложенной композиции стихов выводит цельную картину, которую озаглавить могла бы и строчка «И если я не полюблю, то сойду с ума», и «птиченьку свою, перепелочку», и «котик братик спаси меня котик братик» и многие другие. Ведь это, как перья на одном крыле: не разнородные, а гармонично дополняющие, даже когда их цвета из противоположных частей спектра.
Но именно, на мой взгляд, центральное стихотворение «Прости» совершенно естественно дало бы своё имя всей подборке. Почему, как и Купреянов, автор оставила без названия «аранжировку», не буду гадать, это дело личное. Однако здесь подборка цельная и чётко считывается, как я сразу сказала, главное прозрение: любовью побеждается всё. Смерть. Старость. Сиротство. Одиночество. А что бывает от любви самое-пресамое необходимое и такое труднодостижимое? Прощение. Оно даровано любящим.
господи, даждь нам прощение
даждь как дождь
каждому, как золотой шар,
чтобы никто не ушел,
не остался в темном углу, ковыряя стенку,
не лег на ночь спать не помирившись,
чтобы мы все стояли живые
мокрые, словно только родившись
и принимали прощение, льющееся с небес,
и сами бы всех простили, и все бы стало совсем хорошо.
Анна Долгарева подошла к иному смыслу поэзии: силе залечивать стихами. Время рвать души должно наконец иссякнуть. Пора заживлять. А чтобы помогать, нужно самому выздороветь. Самоисцеляющиеся стихи, которые читатель видит в подборке Анны, пример обновления внутренней карты, найденного ориентира. В добрый путь.
Это я – иду.
Это мой неумелый язык любви,
Господи, благослови.
Я ходила в ад, но не вечно ведь жить в аду.
Я иду к тебе.
Я иду.
2. Ася Аксёнова о подборке стихотворений Анны Долгаревой
При любой разнице любых воззрений я смотрю не на эти воззрения, а на две другие вещи: на талантливость текстов и на добрые человеческие качества. И того, и другого у Анны Долгаревой – с лихвой.
В стихах Анны – симбиоз натянутой, напряжённой струны скрипичного смычка с нежным облачком, которое вот-вот растает. Энергия и ускользающая нежность. Такое оксюморонное сочетание, впрочем, является одним из признаков настоящей поэзии. Подборка очень цельная, она составлена идеально – как элементы одной сильной и чистой мелодии. Впечатление от подборки – как будто ударили под дых, а затем окатили свежей ледяной родниковой водой. Больно и врезается в память.
Первое стихотворение подборки отсылает ко всему комплексу рождественских стихотворений – от Пастернака до «Рождественских тетрадей» Бориса Херсонского. Анна даже использует, вольно или невольно, интонации Херсонского, но стихотворение от всяческих пересечений не становится вторичным, как не может стать вторичным Вечное. Трансформируется ею «Ave Maria» Галича, причем у Долгаревой, как и у Галича, Мария – живая и уставшая:
А Мадонна шла по Иудее.
В платьице, застиранном до сини,
Шла Она с котомкой за плечами <…>
Оскользаясь на размокшей глине,
Обдирая платье о терновник <…>
Ах, как ныли ноги у Мадонны,
Как хотелось всхлипнуть по-ребячьи,
А в ответ Ей ражие долдоны
Отпускали шутки жеребячьи…
– это Галич. А вот – Долгарева:
Пыль в лицо въедается.
От боли бы закричала,
но чего тут кричать, чем поможешь,
капли пота ползут по коже,
вот и Осе и так нелегко, а она помолчит, помолчит.
У Галича реалии репрессий двадцатого века и скитания Марии врезаны в ткань песни отдельными блоками. У Долгаревой все вплетено в общую ткань стихотворения. Намеренные упрощения, снижение пафоса («Ося», «Маша», «тепленькая водичка») и анахронизмы, вшитые в шелк и дерюгу повествования, – очень уместны в этом стихотворении. «Гостиница», «чайник», «койкоместо», «подсобка» свидетельствуют, что история эта уже происходила и происходит – постоянно, и две тысячи лет назад, и сто, и сегодня, что течение времени, его координаты – не имеют принципиального значения.
Любовь рождающегося Христа к человечеству и Иосифа к Марии не противопоставляются, а соединяются в единый световой жгут, и мелкая ежедневная забота Иосифа является метафорой любви Христа к человечеству: «Я воды принесу, я очень тебя люблю», и дальше: «Смерти нет отныне, а только любовь».
Вообще вся подборка – о любви и смерти, о преодолении смерти через любовь:
По большому счету,
Я вообще ни о чем не умею,
Кроме любви.
Девочка, которая сказала, оказавшись на войне: «Я приехала сюда умирать», – пишет не про политику и не про эту войну – она пишет про любовь и смерть – над сиюминутным, над актуальным сейчас, над политизированным.
Когда я пишу,
Как видела мертвых людей,
Разбитые окна, сожженные крыши,
Как стреляли и жгли,
И не было правды среди земли,
И казалось, что нет и выше,
Как над зимней степью кричали вороны,
Как пальцы прилаживались к патронам,
То это я пишу о любви.
<…>
И о чем бы я ни писала,
И кричала бы ни о чем,
Она была посреди всего –
Ангел с горящим мечом,
Когда хоронили,
Когда расставались,
Когда кольцо надевала на мертвый палец
Анна Долгарева сочетает подкупающую искренность с большой одаренностью и профессионализмом. Даже некоторая шероховатость, которая присутствует в ее текстах, является следствием беглого фиксирования, когда внутренний редактор-педант не поспевает за живыми и быстрыми эмоциями. Анна не становится в позу, и в стихах ее – не эффектные картинки, а – пропущенное через себя, больное, с кровью и мясом выдранное, но при этом – записанное человеком, в совершенстве владеющим словом.
В подборке виртуозно (и не важно, подсознательно так сложилось, или намеренно) – сплетены четыре беснующиеся и врывающиеся в человеческое существование стихии. При этом у Долгаревой они еще и проникают друг в друга, создавая нереальные на физическом уровне комбинации. Рассмотрим их на примерах.
ОГОНЬ. «Марево от пожара», «я иду по углям, я иду по льду» (здесь вода проникает в огонь), «сожженные крыши», «как стреляли и жгли», «ангел с горящим мечом», «я легкая, словно <…> в костре никогда не горела», «Она была среди черных, // изломанных, сгоревших людей, // она была ветер степной» (здесь в огонь проникает воздух, движением которого и является ветер), «Охотник жжет в костре // Игрушки дочери и старую одежду… Охотник жжет истрепанную шапку», «Глядит в костер, а из костра глядят //Зеленоглазые седые духи тундры» (здесь в огонь проникает уже мистический воздух, в котором возникают шаманские сущности) «И видно их, когда горит костер, // Костер, где племя жжет свои пожитки», чтоб выдвинуться к пастбищам другим (а здесь уже – проникновение земли, ибо пастбища – это дар земли).
ЗЕМЛЯ. «И черным становилось все на земле», «Он здесь лежит, на дровяном настиле // Среди подмокших серебристых мхов», «через дороги в асфальтовых серых заплатках // через кленовые листья в дырочках тления // происходит слово прости // пульсирует в бурой земле, где спят семена». Далее в этом стихотворении вода смешивается с землей: «Господи, даждь нам прощение //даждь как дождь». В стихотворении «Прощение» совмещены притяжение земли, утягивающей в себя – в смерть, которая при этом на новом витке трансформируется в жизнь, ибо в земле таятся зерна, которые должны прорасти.
ВОДА. «И мелкие капли во мгле», «от берегов замерзает река», «и пятна тумана мелькают, как белые лица» (туман – это газообразное состояние воды, причем чуть ниже вода смешивается с воздухом, потому что «является ветер»), «больше земли становится больше моря» ( здесь земля и вода вступают в диалог), «лужи затянуты льдом» (а лед – твердая форма воды, так же как ветер – активная форма воздуха). И далее в том же стихотворении: «и они семенят, словно две птицы, чудесные два алконоста, // не приспособленных для земли» (тут интересно взаимопроникновение уже трех стихий – воды, земли и воздуха, который угадывается при упоминании двух птиц, так как птицы полноценно живут лишь в полете – в воздухе. Алконост к тому же – мифическая птица, втягивающая в пространство стихотворения мифический воздух. Огня тут нет – как нет его и в предыдущем стихотворений цикла «Прости» – о любви детей, именно потому, что огонь исключает, сжигает любовь и жизнь), «чтобы мы все стояли живые// мокрые, словно только родившись» // и принимали прощение, льющееся с небес».
ВОЗДУХ. «Я стала невидима, стала, как пепел, легка, // И ветер несет меня» (тут – проникновение пепла – последствий работы огня – в воздух), «является ветер – приходит в движение все», «а то налетит ветер // подхватит поодиночке». Все стихотворение про сельскую учительницу, построившую летательный аппарат – про победу воздуха над землей.
Еще полдвиженья – и всё побелеет, зима
Укроет замерзшие травы и старую лодку.
Зажгутся костры и откроются закрома,
И выйдет из леса оленица-первогодка.
И если я не полюблю, то сойду с ума.
Эти финальные строки из стихотворения «Такая морозная, русская эта тоска», где буйствуют все четыре стихии, и – хорошо видно мифологическое сознание Анны Долгаревой. Здесь и психологический параллелизм, свойственный фольклорным безличным жанрам, где «оленица-первогодка» отождествляется с автором, и с лирической героиней, что в данном случае одно и то же. «Оленица» – это не ошибка и не неграмотность Анны, а отсылка к базовому, шаманскому, тотемному, сказочному восприятию мира (такое же шаманское восприятие – и в великолепном стихотворении «Оленей гонят к новым берегам»). Стихии здесь явлены – со смещением своих функций и на грани своего бытования. Снег – это жёсткая вода, лес – это базовая земля, лодка отсылает к реке, то есть воде.
Можно говорить, что у Долгаревой огонь – это символ войны и смерти, он же является оппозицией любви и материализует быстрый процесс умирания, преображения, перехода. Земля символизирует обреченность и тление, в нее зарывают, но при этом – и возможность возрождения, ибо прорастает семенами, и растения, выросшие из земли – пища для людей и оленей (вероятно, олень – тотемное животное для Анны). Вода в разных ее ипостасях символизирует возрождение и жизнь, при этом – не всегда легкую и комфортную. Воздух же связан с мифологическими, метафизическими субстанциями, в нем могут роиться духи и летать сказочные птицы.
Отличное решение в цикле «Прости» – парность: двое детей – и двое стариков. Оба стихотворения – о беспомощности обеих пар, находящихся на разных краях земного существования – в начале и в конце. Дети боятся, что их унесет ветер, старики – что их притянет к себе земля, и держатся обе пары лишь потому, что передвигаются вместе. Параллельно к этим двум парным парам возникают две метафорические – котики у детсадовцев и алконосты – у старичков. Кошки – довольно мистические животные, но при этом – реально существующие и земные, алконосты же – мифологические птицы, символизирующие скорый переход старичков в иное, не земное пространство.
Окантовка, обрамление подборки – это прорыв из стихийного – в вечное, фантастическое, нереальное. Первое стихотворение подборки – про рождество и про рождение в обыденном – нового Чуда и Любви. В последнем – развитие сюжета, где обычная вдова становится сама себе и Дедалом, и Икаром, но – удачливым. Она летит вопреки земному тяготению и здравому смыслу. А возможно, она летит на встречу с покойным мужем, которого любит: «и улечу в рассвет к Смирнову моему Степану» – в смерть. Концовка открыта: «И как она летела, боже мой, как она летела».
Анна Долгарева – безусловно талантливый, сильный, пронзительный поэт. Чтение ее подборки – огромное, но мучительное удовольствие.
2. Константин Рубинский о подборке стихотворений Анны Долгаревой
Каждая строчка к небу, стихи – воздушные вертикали. Блока окрикнули и попросили из зала почитать о России, он ответил: это всё – о России! Анна, на мой взгляд, не стоит объяснять и декларировать, что это всё о любви, что «я ни о чём не умею, кроме любви». С такими стихами все эти декларации, сноски, объяснения — это ломиться в открытую дверь. Очевидно, вы пишете любовью и о любви, и еще немного о нежности и милости. Это замечательные тексты, в каком-то смысле неуязвимые для критики из-за вашей открытой, щемящей ласковости.
В них часто есть нарратив, это прекрасно. В них иногда мелькают интонации сетевой поэзии – вот как в первом, но когда в этой стилистике описательно-эмоциональной рассказывается о бегстве в Египет и рождении Иисуса – звучит интересно.
Анна, специально перепутав лирическую героиню и вас, отвечу на одну вашу строчку: вы не сойдёте с ума, если не полюбите, потому что уже любите крепко всё окружающее – и ослика, и двух стариков, и детсадовских детей, и Александру Петровну, – в вас столько жалости и доверия этому миру, так разрывается от нежности ваше сердце, будто оно как и в ваших стихах «не приспособлено для земли».
Вы непременно обретёте собственный голос. Пока здесь есть немного Олеси Николаевой и немного Ольги Седаковой; немного вышеупомянутых сетевых поэтов, но вы, как ваш охотник, сожжёте ношеные пожитки в разведённом огне и выдвинетесь на поиски собственной поэтики по весенней тундре современного литературного процесса. Костёр горит хорошо, дымок вьётся высоко к небу. Счастливой дороги.
Подборка стихотворений Анны Долгаревой, предложенных к обсуждению
***
Говорит ей:
«Ну потерпи, еще немного, терпи, терпи»,
а она качается на осле,
живот до носа.
И ответила бы: «терплю»,
но в горло въедается пыль,
пыль израильских серых песчаных заносов.
А он-то, Иосиф, все суетится,
ведет в поводу осла,
думает: как она бедная,
лишь бы в дороге не родила,
вот дойдем-то до Вифлеема,
и там первая же гостиница, чайник чаю, тепленькая вода,
пусть она ляжет, ляжет хотя бы, да.
А она качается на осле,
думает: не может быть, чтобы это уже начало.
Пыль в лицо въедается.
От боли бы закричала,
но чего тут кричать, чем поможешь,
капли пота ползут по коже,
вот и Осе и так нелегко, а она помолчит, помолчит.
В Вифлееме он бросается от одной гостиницы до другой.
Как это нету мест, ну хоть для нее для одной,
Хоть койко-место, хоть от подсобки дайте ключи.
И везде головой качают, все места закончились, только нули.
Извините, ничем не можем помочь.
В Израиле наступает ночь,
Но звезды еще не взошли.
Он находит конюшню.
Маша, говорит, ну и что, ты немножечко потерпи.
(А она отвечает: терплю),
Посмотри, тут чисто и мягко, ложись и спи,
я воды принесу, я очень тебя люблю,
а она говорит: началось.
Ко лбу прилипли волны волос,
побелела рука,
это – еще не страдать,
чистая ткань,
тепленькая вода.
И восходит звезда.
И все становится лучше – теперь уже навсегда.
И чего ты плачешь, не плачь, не плачь,
Смерти нет отныне, не бойся,
а только любовь,
и выходят волхвы
из-за дальних восточных холмов,
слышен смех людей, и пение звезд, и ржание кляч.
***
Это я иду к тебе.
Это я иду по шиповнику, по камням,
Голая, точно родившаяся на свет.
Без брони, камуфла, без запаса галет –
Это я не здесь
Уже, и еще и не там,
Но я точно знаю: я есть.
Это я иду.
Вся в крови, как от перерезанной пуповины,
через марево от пожара и крик совиный,
я иду по углям, я иду по льду,
и не видят мои глаза ни на шаг вперед,
что-то страшное за спиной у меня идет,
дышит в спину и тянет вниз,
но я точно знаю: не обернись.
Потому что есть только любовь и ее закон,
принимающий тех, кто беззащитен и обнажен,
кто не боится пройти через лес,
лес, где не живет ни одна дорога,
и сухие ветки за ребра трогают,
это я – есть.
Это я – иду.
Это мой неумелый язык любви,
Господи, благослови.
Я ходила в ад, но не вечно ведь жить в аду.
Я иду к тебе.
Я иду.
***
Когда я пишу,
Как видела мертвых людей,
Разбитые окна, сожжённые крыши,
Как стреляли и жгли,
И не было правды среди земли,
И казалось, что нет и выше,
Как над зимней степью кричали вороны,
Как пальцы прилаживались к патронам,
То это я пишу о любви.
Когда я пишу,
Как подыхали мы в девяностых,
Как полыхали кресты на погостах,
И черные с головы до пят проходили женщины,
И черным становилось все на земле,
То это я пишу как умею,
Пишу вслепую во мгле,
Это я пишу о любви.
И о чем бы я ни писала,
И кричала бы ни о чем,
Она была посреди всего –
Ангел с горящим мечом,
Когда хоронили,
Когда расставались,
Когда кольцо надевала на мертвый палец,
Она была среди черных,
Изломанных, сгоревших людей,
Она была ветер степной,
И звон колокольный.
И я говорю о ней.
Все, что я есть, – отмечено ею.
По большому счёту,
Я вообще ни о чем не умею,
Кроме любви.
***
Оленей гонят к новым берегам
И пастбищам. Охотник жжет в костре
Игрушки дочери и старую одежду,
Все, что в дорогу не возьмёшь с собой.
Здесь жили, здесь оленей выпасали
Без малого осенний целый месяц,
И здесь похоронили же отца.
Он тут лежит, на дровяном настиле
Среди подмокших серебристых мхов,
И он уже не снимется с кочевья.
Охотник жжет истрепанную шапку,
Глядит в костер, а из костра глядят
Зеленоглазые седые духи тундры,
Ещё не уходящие на север,
Ещё не покидающие племя,
Ещё не растворившиеся в зимах.
Они ещё являются шаманам,
Они ещё поют под звуки бубна,
И видно их, когда горит костер,
Костер, где племя жжет свои пожитки,
Чтоб выдвинуться к пастбищам другим.
***
Такая морозная, русская эта тоска,
И мелкие капли во мгле происходят лениво.
Я стала невидима, стала, как пепел, легка,
И ветер несет меня там, где качаются ивы
И медленно от берегов замерзает река.
Я легкая, словно не плакала, не цвела,
В степи не венчалась, в костре никогда не горела,
Как будто бы девочка, мамин цветочек, была,
И нежные щеки, и пухлое белое тело,
А стала прозрачной, прозрачной и черно-белой.
Является ветер – приходит в движение все:
Камыш пожелтевший, и длинные ивы, и птицы,
Как будто тележное сдвинулось колесо,
Как будто сейчас уже что-то, наверно, случится,
И пятна тумана мелькают, как белые лица.
Еще пол-движенья – и все побелеет, зима
Укроет замерзшие травы и старую лодку.
Зажгутся костры и откроются закрома,
И выйдет из леса оленица-первогодка.
И если я не полюблю, то сойду с ума.
Прости
*
слово прости растет вырастает из
легких и сердца становится деревом иггдрасиль
больше земли становится больше моря
и заслоняет идущую с севера осень,
кошку с котятами возле входа в подвал
пьяных бомжей у магаза 24
все заслоняет слово прости
*
детсадовцы, двое
такие круглые в своих ста одежках
шелестят по осеннему парку
держатся за руки крепко преочень крепко
а то налетит ветер
подхватит поодиночке
унесет за синие леса
за далекие города
котик братик спаси меня котик братик
так вот держитесь крепко
*
видела двух стариков, идущих из магазина,
он с тяжелыми сумками, она его держит под руку
и причитает: «Лешенька, не оступись».
лужи затянуты льдом, и они семенят,
словно две птицы, чудесных два алконоста,
не приспособленных для земли.
*
через свинцовую осень с запахом смерти,
через дороги в асфальтовых серых заплатках
через кленовые листья в дырочках тления
происходит слово прости
пульсирует в бурой земле, где спят семена.
господи, даждь нам прощение
даждь как дождь
каждому, как золотой шар,
чтобы никто не ушел,
не остался в темном углу, ковыряя стенку,
не лег на ночь спать не помирившись,
чтобы мы все стояли живые
мокрые, словно только родившись
и принимали прощение, льющееся с небес,
и сами бы всех простили, и все бы стало совсем хорошо.
***
Никто не называл ее
бабой Шурой –
исключительно Александрой Петровной,
бывало, как выйдет она за калитку,
как пойдет со спиною ровной,
как у студенточки,
так и матерятся восхищенно вслед,
как и не бывало пятидесяти лет.
А судьба как у всех, чего там такого,
вышла замуж рано за тракториста Смирнова,
смирным и был, любил ее, помер в сорок
посадила шиповник и астры на земляной взгорок.
Учила детей в школе, своих пацанов растила,
ухажеры, конечно, были:
как пойдет она вечером по долине стылой,
по мареву из полыни, так сердце станет,
пригласить бы на танец,
да она все с детишками,
а если не с ними, то с книжками.
А как вышла на пенсию, так чего начала:
Набрала стройматериалов, фанеры, стекла
и принялась мастерить
летательный аппарат без топливного тягла.
По-простому – лодчонку и два крыла.
Объясняла про экологию,
дескать, время нефти ушло,
дескать, как прекрасно будет летать в магазин
в соседнее, к примеру, село.
«А потом, – говорила она, – я встану однажды рано
и улечу в рассвет к Смирнову моему Степану».
«Думаете, – говорила, – самолеты разве долетают до рая?
У них же выбросы, топливный след, отрава сплошная,
а вот я на лодочке моей полечу,
да за лес, за поле на ней полечу,
полечу по солнечному лучу…».
Двадцать первый век, в библиотеке есть Интернет,
выяснили, конечно, что шансов нет,
но почему-то смотрели,
почему-то ей не мешали,
как она в расписанной розами шали
забивает гвозди, паяет пластик.
Добрый вечер, Александра Петровна, помочь ли чего, здрасте.
Просто однажды она закончила эту лодочку,
птиченьку свою, перепелочку,
и все собрались
так на площади и стояли,
словно гипсовые советские изваяния,
а она в свою лодочку забралась,
надела очки, сощурила глаз
и полетела.
И как она летела, боже мой, как она летела.
Обсуждение Ивана Купреянова читайте в следующем выпуске «Формаслова»
