2 апреля 2023 года в формате Zoom-конференции состоялась 86-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Кирилл Шубин и Артемий Семичаевский, разбирали Светлана Богданова и Валерий Шубинский (очно), Евгения Риц и Ольга Балла (заочно). Также в обсуждении приняли участие зрители. Вели мероприятие Борис Кутенков, Григорий Батрынча и Андрей Козырев.
Представляем стихи Артемия Семичаевского и рецензии Ольги Балла, Светланы Богдановой, Евгении Риц, Валерия Шубинского и Бориса Кутенкова о них.
Видео смотрите в группе мероприятия
Обсуждение Кирилла Шубина читайте в этом же выпуске «Формаслова».
21 мая состоится очередная, 87-я серия «Полёта разборов», стихи читают Илья Кондрашов и Кирилл Моргунов. Желающие получить ссылку на трансляцию и подборки к обсуждению — пишите Борису Кутенкову.
Рецензия 1. Ольга Балла о подборке стихотворений Артемия Семичаевского
Кажется, ведущее свойство поэта Артемия Семичаевского — чрезвычайная чувствительность к мифологичности простых, повседневных, единичных человеческих ситуаций, к их мифологическому потенциалу. Ярчайшая иллюстрация этого — уже первое стихотворение, в котором под руками мальчика, моющего стёкла, само собой происходит чудо восстановления света (причём указание на истинную природу этой вроде бы бытовой практики автор аккуратно вставляет уже в самые первые строки стихотворения, упоминая «наивные заклинания», — а ведь это и в самом деле оказываются заклинания, имеющие отношение ко всему, магическому по сути, комплексу действий! — и употребляя по отношению к будущей прозрачности насыщенное ассоциациями, несколько торжественное слово «воссоздаёт». Всё это делается вполне понятным по прочтении стихотворения до конца — читатель вынужден вернуться вниманием к началу, — и таким образом текст обретает цельность в его восприятии).
В суждение об отношениях человека с основами существования у автора способно превратиться и высказывание — как бы, опять же, простая дневниковая запись («Из дневника») о том, что день прошёл впустую, да, вероятно, и по собственной вине повествователя. На самом деле это об осознании ответственности за свою жизнь — не теряя из виду Того, во внутреннем соотнесении себя с Которым она осознаётся («Теперь Его не беспокою»).
Вообще, от любого, хоть минимального будничного действия — хотя бы от (внимательного) взгляда на собственные руки — у Семичаевского может внезапно открыться ход в глубину: головокружительную, а то и пугающую. На такое у него способен любой внимательный взгляд на что бы то ни было: в хорошо знакомого человека тоже лучше не слишком всматриваться.
Если очень грубо делить неделимое, то поэзия, словесность вообще по (преобладающему) типу взгляда бывает «горизонтальная» — занятая сколь угодно широко понятой злобой дня — и «вертикальная», направленная вглубь-и-вверх (обычно два этих направления неразделимы и вообще в каком-то смысле одно и то же). Стихи Семичаевского, конечно, относятся ко второму типу — хотя невнимательному взгляду могут показаться принадлежащими к первому, имея множество его признаков. Таковы, например, «отрывки из антипоэмы» «Imperium. Impressiones», способные показаться всего лишь физиогномической лирикой повседневности: люди обмениваются репликами или жестами в рамках повседневных взаимодействий; надписи и граффити на стенах… (на самом деле хитрый автор встраивает в это как бы бытовое повествование иностилистические указания на горний мир, его присутствие: «мир небосиний и облакобелый купается в ультрафиалковом шёлке», — в свете которого видится всё происходящее далее).
Текст, посвящённый Арис, притом что он очень искренний и нежный! — кажется сильно перегруженным высокими словами (понятно, что автору надо было сразу сказать слишком многое и что всё называемое имеет для лирического героя космический масштаб; но тут как раз надо бы осторожнее обращаться с эпитетами, чтобы они не задавливали друг друга. Значительность происходящего тут — сама по себе совершенно понятная — пережата на уровне средств выражения: «Лёгкое крыло твоего взгляда / благословило / моего лица мёртвое солнце», — солнце собственного лица, да ещё «мёртвое», — эта многоэтажная конструкция видится всё-таки избыточной, как и «воздух» рук, который одновременно и «живая вода», и «предзакатное поле не сжатых <…> мыслей», и «утренний горизонт» слов, погружающий героя «в купель святого звука». Мне это видится перерасходом — самих по себе сильно действующих — выразительных средств).
Несомненное достоинство Семичаевского — в том, что он умеет быть очень разным, у него широкий стилистический диапазон, на одном краю которого — высокая торжественность, на другом — прозрачная, иногда ироничная, точность (как в «Мрак мой зеркальце скажи…»). Иногда же, удивительным образом, эти (в конечном счёте, кажущиеся — ведь недаром они края одного и того же диапазона) противоположности соединяются, взаимонакладываются, — и тогда возникают стихи, которые сдержанно-ироничны и торжественны (потому что прямо указывают на самое существенное) одновременно: таков «Коан», повествующий о различном действии «зубчатых штурвалов головы» и облака в сердце.
Особняком, по-моему, в представленной подборке стоит стихотворение «Застыть» — напоминающее (смыслом, внутренней траекторией) мандельштамовского «Ламарка», возможно, отчасти коренящееся в нём (хоть и ни строчкой его не цитирующее): об инволюции, самоумалении (по всей видимости, добровольном, хотя, в отличие от Мандельштама, Семичаевский не говорит от первого лица, а формулирует прохождение этого пути как императив: как то, что предстоит сделать ВООБЩЕ, не только лично ему). Занимающий гораздо более радикальную позицию, чем его великий предшественник (ни единой оглядки на мировую культуру, хотя бы и ностальгической! — как «…ты напрасно Моцарта любил…», никакой досады о том, что «от нас природа отступила так, как будто мы ей не нужны», никакой печали о своей нужности, — нет, ничто не держит, сразу решительное слияние с безличным природным миром), заходящий по избранному пути гораздо дальше кольчецов и усоногих (вплоть до впитывания во тьму — фактически до полного исчезновения), он оказывается притом и более жизнеутверждающим, завершая стихотворение надеждой на то, чтобы «когда-нибудь / прорасти». По-моему, это мощно.
Мельчайшая придирка:
Impressionem — винительный падеж, аккузатив. Зачем он здесь? (Именительный — impressio). Не имелось ли здесь в виду множественное число — impressiones? Ну и вообще, честно сказать, латинизмы не видятся здесь мотивированными.
Рецензия 2. Светлана Богданова о подборке стихотворений Артемия Семичаевского
Сегодня на «Полёте разборов» мы обсуждаем двух таких разных авторов, что чтение их подборок превратилось для меня в отдельный сюжет. И в этом сюжете стихи Артемия Семичаевского кажутся чем-то подвижным, прозрачным, воздушным или водным, смиренным и эмоциональным одновременно. Честно говоря, на этой подборке я отдыхала.
Когда я готовилась к выступлению, то обнаружила на «Полутонах» очень интересные высказывания Лизы Хереш, которую, к слову, мы однажды здесь имели счастье видеть как одну из фигуранток. Вот что она пишет о творчестве Артемия: «Предпочитает в равной степени совмещать в своей поэзии произведения, написанные в силлабо-тонике, тонике и свободным стихом, стремясь подойти к созданию собственной версии синкретической поэтики, которая строилась бы на принципах рапсодийности, (полу)автоматического письма, “атмосферности”».
И мне, признаюсь, очень симпатичны опыты Артемия. Правда, кажется, истинные попытки тяготения к автоматическому или «полуавтоматическому» письму легче разглядеть в диалоге с самим поэтом, для меня следы такого письма не очевидны, если я лично не знакома с автором. Однако могу сказать, что согласна с Лизой: здесь есть некая «атмосферность», и она, эта атмосферность, создается с помощью особой эмоциональности и созерцательности одновременно.
Дух переводя, притих волшебник,
вникая в танец света,
а вода всё тише…
В «Imperium. Impressionem» лирический герой — активный зритель, который уходит в некий «акын»; созерцательность и следующее за ней перечисление происходящего вокруг становятся способом взаимодействия с миром и собственно актом творения. Слово оживляет образы, одухотворяет проходящих мимо, дает возможность лирическому герою осознавать себя и проявлять себя в этой рождающейся перед ним вселенной. И в итоге небольшая зарисовка оказывается эпическим полотном.
Девушка несет в рюкзачке взрыв из убитых пионов
у чувака голова состоит из косичек а взгляд
из газонокосилок
мы напротив друг друга
кошусь на него он косит на меня
мальчику мама твердит «нужно мальчикам слушаться маму»
слушает мальчик молчит маме твердо в ответ
Кстати, на эпическое здесь указывает и выбор размера: метрический верлибр с длинными гекзаметрами — словно бы коллаж, где современная фотография совмещена с античной фреской. На античное указывают и сложные авторские окказионализмы:
мир небосиний и облокобелый купается в ультрафиалковом шелке
женщина-клубень передвигает себя от минуты к минуте
от месяца к году
от зрелости к почве
Мне показалось важным остановиться именно на этом стихотворении. Оно — центр подборки и одновременно самое здесь «приземленное», на нем держится весь, так сказать, сеттинг, в который Артемий Семичаевский предложил нам сегодня погрузиться. Это современный эпос, эпос 20-х годов XXI века. Он легкий, клиповый, со множеством крупных планов (в отличие, например, от эпоса Федора Сваровского). И от центрального стихотворения подборки, как круги по воде, расходятся остальные, в меньшей степени эпические, а в большей — лирические, они словно бы теряют эту привязку к так называемой реальности, уводя от событий в поэтическую созерцательность.
Это как не узнать
Близкого после долгой разлуки,
Мимо пройти по перрону,
Смутиться потом,
Рассмеяться, обняться
И наблюдать, как медленно,
Словно часовая стрелка,
Его облик движется обратно
К привычному,
Знакомому,
Прежнему;
А после главное не приглядываться.
Это цитата из стихотворения «Если смотреть на свои руки слишком долго…». Обратите внимание, здесь тоже прорываются гекзаметры, но они словно бы разрушаются под давлением почти сюрреалистических образов, создающих, должно быть, сновидческий эффект. Возможно, я заметила здесь этот эффект еще и потому, что разглядывание собственных рук — одна из техник вхождения в осознанное сновидение, а значит, для меня происходящее в этом стихотворении — в большей степени потустороннее, нежели обыденное.
В подборке есть и другое сновидческое стихотворение — «вчера ночью я пытался успеть на поезд бежал на звук…». Казалось бы, «сон об уходящем поезде» (вспомним Юрия Левитанского) — поэтическое клише, но Артемий Семичаевский его зеркалит, переворачивая точку зрения, включая сюда еще один сон, чужой, сон другого, в котором ставится под сомнение и сам поезд, и события, которые происходят на перроне, и существование в этих снах лирического героя.
Я проснулся
если в твоем вчерашнем сне про меня тоже был поезд
и резкая смена времен суток то видимо это действительно был я
если нет — это был не я
Это «времен суток», а не «времени суток», — поразительная находка. «Времен суток» — как «времен года», в этой простой как бы оговорке чувствуется замкнутость действия, невозможность вырваться из повторяющегося сна. Но проговоренная не так впрямую, как у Левитанского («Один и тот же сон мне повторяться стал…»), а едва заметно, полунамеком, сообразно законам сновидения.
Ну и хотелось бы еще коротко высказаться о двух стихотворениях подборки — «Из дневника» и «Мрак мой зеркальце скажи…». В самом начале я отметила особую эмоциональность поэзии Артемия Семичаевского. Что же это за особая эмоциональность?
Оба стихотворения можно было бы назвать дневниковыми. Это та «проходная» поэзия, которая сочиняется «на злобу дня» поэта, это живая, игровая реакция на действительность. И оба эти стихотворения пропитаны той горькой иронией, той безжалостностью к самому себе, которая бывает характерна для личных заметок. Удивительно, но в стихотворении «Из дневника» запись мне показалась вневременной, так мог бы написать Вийон, или Маяковский, или бог еще знает кто.
По-идиотски начат день
А значит
Продолжится по-идиотски
<…>
Спаси спаси Господь Господь
Я мямлил бы еще недавно
Но вот
Теперь Его не беспокою
А по лицу веду рукою
Не плавно
А вот стихотворение «Мрак мой зеркальце скажи…» напомнило мне эксперименты членов московского клуба «Поэзия». Помните, как у Иртеньева было в «Сюжете впотьмах»?
Какая ночь, едрит твою!
Черней Ремарка обелиска,
Стоит звезда, склонившись низко
У бездны мрачной на краю.
Звезда стоит… А что Ремарк?
Он пиво пьет, поскольку немец…
При чем тут пиво?.. Вечер темец…
Уже теплей…
Или у Александра Левина в «Стишие патриотическом»:
Москва! Как много в этом звуке:
И эм, и о, и эс, и ква!
У Артемия Семичаевского — те же постмодернистские приемы, то же жонглирование цитатами, та же ирония:
Я ль на свете всех милее
Остроумней и смелее
Окунув лицо в экран?
Я ли лучше всех играл?
Молча зеркальце в ответ:
Да нет
И тут для меня — как для любительницы подобной поэзии — встает огромный вопрос. Может ли современный поэт позволить себе такое вне дневника, вне условного блокнота с записками? Насколько такого рода поэзия работает в сборниках и подборках?.. Пожалуй, это тема для еще одного долгого разговора.
Рецензия 3. Евгения Риц о подборке стихотворений Артемия Семичаевского
В первом стихотворении подборки Артемия Семичаевского декларируются чистота, прозрачность, и это принцип, который важен для его стихов, пожалуй, прежде всего. Причём эта чистота понимается не только в плане ясности смысла, но и в метафизическом, религиозном, — чистота идёт рука об руку с невинностью, оттого и звучат в первой строке именно «наивные заклинания», и с чистотой и невинностью связана непременная ориентация на детское, сентиментальное. Перед нами, пожалуй, инфантилистская поэтика в духе начала нулевых, апеллирующая, например, к Дине Гатиной и Даниле Давыдову (да и шире, ко всей поэзии этого периода в целом). Вместе с тем бытовая, жизненная, реалистическая сентиментальность, порой безжалостная, и строгость формы, чаще верлибрической, напоминают о Владимире Буриче, хотя минимализм Артемия Семичаевского представляется не столь афористичным. Независимо от того, действительно ли это осознанные ориентиры автора или только ассоциации рецензента (возникающие тоже отнюдь не на пустом месте), направление, выбранное автором, очень перспективно. Оно достаточно чётко намечено в современной поэзии, но его огромный потенциал раскрыт ещё не полностью, и Артемий очень интересно работает над его дальнейшим раскрытием.
Рецензия 4. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Артемия Семичаевского
Здесь, конечно, тексты проще — и проблематика текстов гораздо проще, чем у Кирилла Шубина.
Начнём с хорошего и приятного: автор, несомненно, обладает лирическим голосом, лирическим дарованием. Несмотря на то, что это в основном верлибры, перед нами очень традиционное по складу дарование, в чём, разумеется, нет ничего плохого. Это базовые вещи, которые присутствуют и всегда будут присутствовать в культуре, но внутри этих базовых вещей всегда необходимо точно сориентироваться. Такой чистый, прозрачный лирик без двойного дна, без каких-то метафизических глубин, как Артемий Семичаевский, всегда оказывается между двух огней — а на самом деле это один огонь: избыточная красивость и попытка резко, брутально высказываться в ущерб гармонии текста. На самом деле за этим стоит одно и то же: сентиментализация, мелодраматизация собственных чувств.
Первые два текста в этом смысле очень характерны. В них видны слабые стороны поэтики Артемия. В первом — банальные красивости:
Дух переводя, притих волшебник,
вникая в танец света,
а вода всё тише…
Вот в ней, застывшей, снова собрались
кусочки бликов —
в разорванное прежде солнце…
Во втором — простодушная исповедальность, которая никак не обыграна:
По-идиотски начат день
А значит
Продолжится по-идиотски
Можно так начать стихотворение, но это надо обыграть. А здесь только во второй строфе есть какая-то попытка выйти на игру. Она была бы неплохой, если бы не чрезмерное простодушие первой строфы.
А дальше идёт стихотворение очень мягкое, милое и красивое. Может быть, слишком красивое, но это всё же не такие банальные красивости, как в первом стихотворении:
воздух рук твоих, их живая вода,
целовал
предзакатное поле
не сжатых, не собранных в снопы света
мыслей,
слов твоих утренний горизонт
первопроизнесенной свежестью
погружает меня в купель звука святого — ю:
последнего — в самом известном из признаний —
и звучит оно как впервые.
Если бы не было объясняющего конца, то было бы лучше. Стихотворение оставалось бы чуть загадочным, приобретало бы дополнительное измерение.
А дальше идёт, по-моему, очень интересный текст: «Imperium. Impressionem (отрывки из антипоэмы)». В нём есть очень интересная работа с языком, со словом, глубина и загадка:
женщина-клубень передвигает себя от минуты к минуте
от месяца к году
от зрелости к почве
надпись «ИЗБА» на заборе вокруг новостройки
слово «ЗАЧЕМ» на стене за которой
ничего
Дальше ещё лучше:
граффити «БОРЩ» рядом
с портретом оскаленного самурая
«Рита» читает старик созерцая
пумы прыжок над красивыми буквами
«PUMA»
Здесь очень небанальная игра означаемого и означаемого, внутренняя работа образов. Почему так происходит? Потому что поэт пытается описывать мир, отдельный от себя. Он в меньшей степени не стремится самовыражаться, и лиризм его от этого не становится меньше, он становится более глубоким.
В следующем стихотворении грамотно раскрыт образ, у него две стороны, но мне кажется, что «всё настолько закручено, настолько и раскручено», как говорил Мандельштам о стихах Асеева. Здесь не возникает второго плана.
Следующее стихотворение кажется мне интересным.
Если смотреть на свои руки слишком долго —
Они оказываются чужими,
Иными, чем пять или семь, или десять,
Или двенадцать назад:
Будто бы ты —
Не ты;
Это как не узнать
Близкого после долгой разлуки,
Мимо пройти по перрону,
Смутиться потом,
Рассмеяться, обняться
И наблюдать, как медленно,
Словно часовая стрелка,
Его облик движется обратно
К привычному,
Знакомому,
Прежнему;
А после главное не приглядываться.
Так и руки твои —
Снова твои,
Если не видеть в них карту заката.
Тут красивость не мешает. Я думаю, почему в одних случаях у поэта стихи оказываются глубже, богаче, в других нет? Мне кажется, что стихи Артемия оказываются лучше, когда он уходит от мелодрамы и банальности, то есть от слишком обычных для поэзии чувств. Писать о любви труднее, чем о всматривании в свои руки. О любви очень много всего написано, и слова, которые говорятся о ней, очень сильно истрёпаны. Часто это мёртвые слова в силу своей красивости. Очень трудно избежать выспреннего и за счёт этого несколько фальшивого тона. В тех случаях, когда поэт пишет не о «больших чувствах», а как бы ни о чём, у него всё получается лучше.
Следующее стихотворение вроде бы пустячок — но в нём неожиданная глубина:
Мрак мой зеркальце скажи
Да всю правду доложи
Правда ложь и в ней намёк
Чтобы я понять не смог
Я ль на свете всех милее
Остроумней и смелее
Окунув лицо в экран?
Я ли лучше всех играл?
Молча зеркальце в ответ:
Да нет
И в самом последнем стихотворении снова появляется выспренняя красивость. Найти какой-то средний путь между простодушной исповедальностью и этими красивостями — и поэт будет готов.
Рецензия 5. Борис Кутенков о подборке стихотворений Артемия Семичаевского
К интересным свойствам подборки Артемия Семичаевского я бы отнёс умение видеть и себя-повествователя, и объекты своего внимания отражённым взглядом, зачастую в нескольких проекциях, при сохранении исходной статики. Таково стихотворение о поезде, где удостоверением собственной идентификации — по сути, существования, — становится сон лирического визави: «если в твоём вчерашнем сне про меня тоже был поезд / и резкая смена времён суток то видимо это действительно был я / если нет — это был не я». Таково резко выбивающееся из стилистики подборки, простоватое, но неожиданное в резкости своей концовки стихотворение «Свет мой зеркальце скажи…». Кажется, что вся подборка полна взаимопроекциями — в том числе и в образах людей, что проявлено в отчётливо фрагментарном и густонаселённом стихотворении «: «Imperium. Impressionem (отрывки из антипоэмы)» с его конкретикой наблюдений: «мы напротив друг друга / кошусь на него он косит на меня». Но и от первого стихотворения остаётся ощущение объектов одновременно застывших и движущихся под взглядом лирического героя («снова собрались кусочки бликов / в разорванное прежде солнце, / а в стёклах родниковых / оно, ожившее, стоит и улыбается»). Да и мутная вода, приобретающая необычные свойства, — «вода всё тише», «вот в ней, застывшей, собрались кусочки бликов» — тоже и статичный, и движущийся объект. Причудливые взаимоотношения со статикой и движением становятся центральным сюжетом подборки.
(Кстати, не вполне могу согласиться с Ольгой Балла, отметившей, что эти стихи так уж отчётливо принадлежат к «вертикальной» поэзии. При первом прочтении бросается в глаза их настойчивая, едва ли не возведённая в формулу антирефлексивность: кажется, что для лирического героя мир находится в постоянном движении, «из точки А в точку Б зайцем несусь на волках», а строка «теперь Его не беспокою» возводится в ранг едва ли не авторской формулы. Таким образом, взаимоотношения с горним миром, присутствующие в подборке и отмеченные Ольгой Балла, преподносятся нам едва ли не методом апофатики. Возможно, имеет место разочарование в рефлексии, которая осталась за кадром, в прошлом, нам не преподнесённом. Подборка чётко укоренена в настоящем, и эта горькая строка «теперь Его не беспокою» — едва ли не единственное, но многозначительное, свидетельствующее об анамнезе отношений с Высшим. Очевидно, что лирическим героем был проделан долгий путь, сжатый теперь до этой короткой формулы и подразумеваемого за ним движения в принципиально ином этическом направлении. Эхом тут откликается строка «А после главное не приглядываться» в интересном стихотворении, которое растёт из древнекитайской пословицы про труп врага и затейливо обращается с этой формулой).
Вообще, возвращаясь к стихотворению «Из дневника», — для меня его полностью создаёт эта концовка, а точнее, последние три строки, — без них оно, кажется, полностью бы свелось к жалобе. Финальное «не плавно» поначалу видится как данное для рифмы к «недавно», плохо встраивается в ассоциативный ряд подборки, но видится сильным жестом именно в силу своей загадочности — ясно, что жест это, по сути, религиозный: тут и бритьё (то есть метафора очищения), и отсылка к проведению ножом по горлу, что погружает в спектр совсем уж страшных ассоциаций — откликается Тарковский с его «как сумасшедший с бритвою в руке». Мне не удалось как следует разгадать символику этого жеста; возможно, его сила как раз в принципиальной недоговорённости и невстроенности в контекстуальный ряд текста, в намеренном выбивании его из клеток инерции. Чего не скажешь про эпитет «плоский» (отдалённо зарифмованный со словом «плавно», совпадающий с ним слогово; вообще, в этом стихотворении обращает на себя тонкая звукопись — «потрачен», «пустой», «плоский», «плавно», «по-идиотски»). Но сам эпитет настолько избыточен по отношению к сказанному перед ним — и так ясно, что день потрачен по-идиотски, что он пустой, бессмысленный, — что слово «плоский» не только ничего не прибавляет, но и кажется притянутым необходимостью зарифмовать наречие «по-идиотски».
Интересным мне кажется текст, состоящий из отрывков из антипоэмы; это жанр принципиально свободный в силу произвольности прочтения. Здесь есть и философемы, и визуальные наблюдения, и всё это предполагает разные способы восприятия — и жанрового, и, скажем так, оценочно-эстетического. Скажем, «надпись «ИЗБА» на заборе вокруг новостройки» жанрово тяготеет к моностиху, но вряд ли может восприниматься как полноценное стихотворение, тогда как рядом очевидно есть фрагменты, воспринимаемые как законченные, со своей индивидуальной логикой метафор. (Таковы «женщина-клубень…» с его нетривиальным образом старости; «граффити смотрит сквозь прутья…», которое мне понравилось не так именно в силу некоторой искусственности метафоры: слишком понятно, как это сделано, подобным образом любил создавать метафоры Вознесенский во многих своих стихотворениях). Что касается всего текста, то целостной картины в нём, по сути, не создаётся: и такие сильные и страшные образы, как «взрыв из убитых пионов», или остранённая картина со взглядом чужого (опять-таки, воспринимаемая как цельный и законченный фрагмент) существуют по отдельности. Ближе к финалу стихотворение словно устаёт от разрозненности и пытается компенсировать это ритмизацией, переходя чуть ли не на гекзаметр (отчего стихи приобретают характер пародийности, притом что отсутствует элемент пародии: «мальчику мама твердит «нужно мальчику слушаться маму / слушает мальчик молчит маме твёрдо в ответ». В памяти сразу же всплывает мандельштамовский автограф, зафиксированный в мемуарах Георгия Иванова: «Ты не жалей, что тебе задолжал я одиннадцать тысяч, / Помни, что двадцать одну мог я тебе задолжать»). Могу только предполагать, что тут автором не подразумевался этот комический эффект, задаваемый вкраплениями гекзаметра. Гораздо более сильным и убедительным приёмом кажется убирание субъектности — мне представляется, что если бы итогом стихотворения было что-то более явно персонифицированное, чем «из точки А в точку Б зайцем несусь на волках» (строка, встраивающаяся в формулу авторской витальной антирефлексивности), то все перечисления потеряли бы своё главное объединяющее свойство (а только оно их и объединяет) — обаяние хаотичности и невзаимосвязанности.
Непонятным мне остался и окказионализм «облокобелый» — словно явно написанный с ошибкой, если подразумевается «облако», но, возможно, была важна контаминация с «облокачиванием», так как рядом присутствуют поезда, а далее — вновь семантика передвижения. Не знаю, подразумевалось ли это автором, но в моём сознании такая контаминация работает плохо: либо облокачивание, либо цветовая семантика, связанная с белизной облака, — составленный из них окказионализм тянет наше восприятие в разные стороны.
Стихотворение «Застыть…», подводяшее итог подборке, выстроено по похожей схеме и представляет собой образец инфинитивной поэзии (привет Александру Жолковскому). Но всё-таки при более внимательном прочтении видится, что его сходство с разрозненной «антипоэмой» обманчиво. Здесь, в отличие от неё, есть чёткая логика взаимодействия: глаголы объединяет и общая для них функция самоумаления, и в целом процессуальность, характерная для подборки на разных уровнях.
Как мне кажется, наиболее банальна в подборке любовная лирика, представленная лишь одним стихотворением, посвящённым Арис. В нём появляется некоторая возвышенность, в целом подборке не свойственная, и оттенок тривиальности: «и звучит оно, как впервые» (кажется, что мы это много раз слышали). В рамках обсуждения было верно замечено про перерасход эпитетов: представляется, что здесь они нужны для заполнения пространства. Но таково и первое стихотворение с его переизбытком эпитетов (образы в нём порой едва ли не тяготеют к штампам: «улыбающееся солнце», однако сконцентрированное волшебство воссоздания заставляет стихотворение работать и выводит его для меня на уровень поэзии, тогда как любовное стихотворение как будто бы ограничено своей темой — и сопутствующими образами: «лица мёртвое солнце», «слов твоих внутренних горизонт», которым, несмотря на всю искренность, никак не удаётся стать живыми и отслоиться от книжного восприятия).
«вчера ночью я пытался успеть на поезд…» для меня — сильное и убедительное стихотворение на грани сна и яви. В первой части его не вполне понятно, что происходит, — пробуждение пассажира и документальная фиксация впечатлений — или появление железнодорожника как символическое проявление некоей высшей силы? Так или иначе, мне кажется этот текст одним из самых подлинных в подборке — среди характерных для неё попыток мифологизации сущего.
Напоследок хотелось бы согласиться с Ольгой Балла в том, что к особенностям автора относится умение быть разным, и не согласиться с ней в том, что эта особенность — достоинство автора. Мне кажется, поиск авторского голоса ещё впереди, и об этом говорит как раз таки умение писать в различных стилистиках. Подборку я составил из примерно 60 текстов, присланных мне Артемием, и предложил её как возможный вариант обсуждения, но стилистический разброс текстов действительно был широким. У меня нет ощущения, что именно эта подборка — с таким выбором текстов и такой логикой — лучше всего характеризует автора; тут я опирался прежде всего на выбор текстов и на своё представление об их последовательности. Кажется, что на неё месте мог быть другой срез, другая подача. А значит, перед нами автор молодой и развивающийся. Хочется следить за развитием этих возможностей, ощущаемых пока (может быть, чрезмерно) многообразными.
Подборка стихотворений Артемия Семичаевского, представленных на обсуждение
Артемий Семичаевский родился в Южно-Сахалинске, в 2006 окончил Сахалинский театральный колледж СахГУ, работал в театре актёром. Публиковаться начал в 2000 году в местных альманахах, также публиковался в журналах «Юность», «Дружба народов», на портале «Полутона» и др. Участник Шестого Форума молодых писателей, участник Школы писательского мастерства от журнала «Наш современник» (мастер А. И. Казинцев) в 2019 году и школы писательского мастерства от журнала «Дружба народов» (мастер Галина Климова) в 2022 году. В 2020 году вошёл в длинные списки Филатов-феста и премии «Лицей». Автор книги стихов «Революция розы ветров». Сейчас живёт в Москве.
***
Мальчик, напевающий наивные заклинания,
водит руками перед собой, воссоздаёт прозрачность,
моет стёкла.
В ведёрке мутная вода
плещется и заставляет
танцевать отражённый луч.
Дух переводя, притих волшебник,
вникая в танец света,
а вода всё тише…
Вот в ней, застывшей, снова собрались
кусочки бликов —
в разорванное прежде солнце,
а в стёклах родниковых
оно, ожившее, стоит
и улыбается.
Из дневника
По-идиотски начат день
А значит
Продолжится по-идиотски
Лень глупость может быть болезнь
Виной что он пустой и плоский
Потрачен
Спаси спаси Господь Господь
Я мямлил бы ещё недавно
Но вот
Теперь Его не беспокою
А по лицу веду рукою
Не плавно
***
Арис
Лёгкое крыло твоего взгляда
благословило
моего лица мертвое солнце,
воздух рук твоих, их живая вода,
целовал
предзакатное поле
не сжатых, не собранных в снопы света
мыслей,
слов твоих утренний горизонт
первопроизнесенной свежестью
погружает меня в купель звука святого — ю:
последнего — в самом известном из признаний —
и звучит оно как впервые.
Imperium. Impressionem
(отрывки из антипоэмы)
воздуха тень испаряется в мареве света
граффити смотрит сквозь прутья
серой краски
в глаза поездов
мир небосиний и облокобелый купается в ультрафиалковом
шёлке
женщина-клубень передвигает себя от минуты к минуте
от месяца к году
от зрелости к почве
надпись «ИЗБА» на заборе вокруг новостройки
слово «ЗАЧЕМ» на стене за которой
ничего
граффити «БОРЩ» рядом
с портретом оскаленного самурая
«Рита» читает старик созерцая
пумы прыжок над красивыми буквами
«PUMA»
нашивка «NASA» на куртке модного рафика или ары
рот нарисованный на многоразовой
тряпочной маске
«нет» говорит нарисованный рот
девушка несёт в рюкзачке взрыв из убитых пионов
у чувака голова состоит из косичек а взгляд
из газонокосилок
мы напротив друг друга
кошусь на него он косит на меня
мальчику мама твердит «нужно мальчикам слушаться маму»
слушает мальчик молчит маме твёрдо в ответ
девочка маме твердит про какие-то важности маме неважно
«тварь» её губы твердят в пейзаж за стеклом
папы в поездке без мам и детей сидят полвагона
птичьего кинематографа озвучка визг электрички
из точки Б в точку А зайцем несусь на волках
…………………………………………………………
……………
………………………
***
вчера ночью я пытался успеть на поезд бежал на звук
его гудков сквозь кромешное поле
но не успел и сразу как внезапный блеск лезвия наступило утро
кто-то
в старинной форме железнодорожника
что-то сказал мне
улыбнувшись
я проснулся
если в твоём вчерашнем сне про меня тоже был поезд
и резкая смена времён суток то видимо это действительно был я
если нет — это был не я
***
Если смотреть на свои руки слишком долго —
Они оказываются чужими,
Иными, чем пять или семь, или десять,
Или двенадцать назад:
Будто бы ты —
Не ты;
Это как не узнать
Близкого после долгой разлуки,
Мимо пройти по перрону,
Смутиться потом,
Рассмеяться, обняться
И наблюдать, как медленно,
Словно часовая стрелка,
Его облик движется обратно
К привычному,
Знакомому,
Прежнему;
А после главное не приглядываться.
Так и руки твои —
Снова твои,
Если не видеть в них карту заката.
***
Мрак мой зеркальце скажи
Да всю правду доложи
Правда ложь и в ней намёк
Чтобы я понять не смог
Я ль на свете всех милее
Остроумней и смелее
Окунув лицо в экран?
Я ли лучше всех играл?
Молча зеркальце в ответ:
Да нет
Коан ∆
Зубча́тые штурвалы головы
Меня направят в никуда
А в сердце облако
Ведёт повсюду где бы я ни шёл
***
Застыть
Стать мумией бабочки
В пеленах одеяла
Истлеть
Провалиться в себя
Растворяться в своей темноте
Исчезнуть
Превратиться в точку
В запятую
В мёртвый зародыш
Во многоточие
В пыль
Пылью упасть на росу
Стать грязью
Ожидая пришествия ливня
Быть смытым
Впитаться во тьму
Когда-нибудь
Прорасти
