«Полёт разборов», серия 86. Часть 1 // Кирилл Шубин

2 апреля 2023 года в формате Zoom-конференции состоялась 86-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Кирилл Шубин и Артемий Семичаевский, разбирали Светлана Богданова и Валерий Шубинский (очно), Евгения Риц и Ольга Балла (заочно). Также в обсуждении приняли участие зрители. Вели мероприятие Борис Кутенков, Григорий Батрынча и Андрей Козырев.

Представляем стихи Кирилла Шубина и рецензии Евгении Риц, Светланы Богдановой, Ольги Балла и Валерия Шубинского о них.

Видео смотрите в группе мероприятия

Обсуждение Артемия Семичаевского читайте в этом же выпуске «Формаслова».

21 мая в том же формате состоится очередная, 87-я серия «Полёта разборов», стихи читают Илья Кондрашов и Кирилл Моргунов. Желающие получить ссылку на трансляцию и подборки к обсуждению — пишите Борису Кутенкову.

 

---

Рецензия 1. Евгения Риц о подборке стихотворений Кирилла Шубина

Первое стихотворение в подборке Кирилла Шубина громко говорит «Скандинавия», второе — «метафизика». И это то, что присуще его стихам в целом, — туманность атмосферы, сдержанность эмоций, загадочность скальдов и прозревание горнего в бытовом. Мунк, Гамсун и Кнаусгор — неизбежно возникающие ассоциации. И неважно, что в первом стихотворении наряду со Ставангером и Тронхеймом возникает Днепр, а в третьем — вообще улица Косыгина, всё это — мир современных скальдов под небом — шлемом великана. Статуя чуть ли не девушки с веслом оказывается воплощением духа, и отнюдь не олимпийского, и вообще какого-то — чьего-то — конкретного, а бейсболка на темени подростка — то ли снова шлем, то ли тиара (впрочем, не одно ли это и то же в этом расплывающемся и вместе с тем точечно-пунктирном мире)? Перед нами стихи одновременно странные и ясные, и в этой странности-ясности, в одеяле пасмурного дня, в описке медово-молочной руки заключается самый дух поэзии, пойманный — и неуловимый — и снова пойманный.

 

Рецензия 2. Светлана Богданова о подборке стихотворений Кирилла Шубина

Сегодня на «Полёте разборов» мы обсуждаем двух таких разных авторов, что чтение их подборок превратилось для меня в отдельный сюжет. И в этом сюжете стихи Кирилла Шубина кажутся чем-то сложным, массивным, каменным, точно барочные колонны библиотеки какого-нибудь старого европейского университета.

Подборка начинается со стихотворения «Dunstkreds» с невыговариваемой первой строкой «£7.99 RRP $11.95 USA», и это стихотворение для меня стало ключом к другим текстам. Кстати, эта «невыговариваемость» характерна для всей подборки, из восьми стихотворений два действительно трудно прочитать вслух («Август: к параструкции крови» и «Душненко А. и К.Серешка любят друг друга»). Это первое стихотворение — суть вавилонская башня, состоящая из разноязыких заметок, которые автор словно бы делает для самого себя в блокноте. Дважды упоминаемый здесь Деррида — сначала как книга, а затем как почти что оживший персонаж в парадоксальной английской фразе…

Derrida found oneself wantinglovetograb
aholdofme по городу, где постучат,
и закачаешься в испуге

…(если бы фраза была не парадоксальной, то там было бы Derrida found himself…), — итак, дважды упоминаемый здесь Деррида и есть то действие, то изъятие краеугольного камня, которое разрушает башню, деконструирует ее. И одновременно — о, снова парадокс! — оказывается и самим краеугольным камнем подборки в целом.

Ставангер — это одна ровная долина
с временами гор,
Тронхейм

Если бы Деррида здесь не было, я бы предположила некую метафору, в которой время становится пространством, или наоборот. Но в данном случае, кажется, речь идет о так называемом «различании», которое подразумевает удаленность всего во времени и пространстве, мир, находящийся под угрозой исчезновения, и в нем вот-вот будут стерты следы человека. Эта апокалиптическая грань — основной мотив подборки Кирилла Шубина.

Отсюда, кажется, и чрезмерная антропоморфность бога…

иалдабаоф
перед ним лохань

        – ему нужна сигарета

        – дай сигарету, гад

(«иалдабаоф…»)

И тяжелое, густое перетекание человеческих смыслов в смыслы природные…

будет печать твоя агривянской
наплаканной соком мезе

нити-волоски, упавшие
в мертвые закруты над головой.
распадаются на уголечки
от песни песней и сора лет.

И почти полное отсутствие в этих стихах эмоций. Здесь апокалипсис становится прохладно-созерцательным, мир превращается в чистую природу, и, как у Деррида, след становится знаком:

за сорок миллионов густота
угадывает привычный запах,
как будто вот она — та крошка
стершихся зубов. скрипела и
заслушалась.
щелчок-застежка — корежит саваофа.
очередные онты, они накатывают или падают
с ладони на ладонь

поклевывая водомерок
умолчание кристаллизуется в
        — поступай как хочешь, я хочу…

Однако наблюдатель все еще здесь, но он лишен эго, он — не столько лирический герой, сколько часть пейзажа, впрочем, воспринимающая, возможно, как раз демиург.

сокрытое жало
заставляет схватиться за уши.
изоморфные расходятся линии взгляда,
тянутся пунктирой склейкой.

Вероятно, это ощущение демиурга, пребывающего в апокалипсисе как в конечной и одновременно начальной точке, выражается и в деконструкции стиля:

поднимаясь на холм повыше,
чтобы осмотреть все вокруг, мне кажется,
красные платки повешены в
радиусе моего обозрения
как кивок.

(Выделяю «мне кажется», потому что так и не понимаю, это вводное предложение или это нарочно заваленная синтаксическая конструкция («поднимаясь на холм, мне кажется»).

И дальше — конец и начало, точка апокалипсиса:

и я не знаю — они говорят о будущем
или недавно прошедшем.

Поэзия Кирилла Шубина сложная, громоздкая, многомерная. Я уже отметила то месиво языков, которое Кирилл использует для своих спецэффектов, — вероятно, в отсутствие четкой сюжетности и/или лиричности таким образом достигается полифоничность, — и многоголосие в отсутствие выраженного лирического героя. Язык этой поэзии сложен для восприятия.

пасмурные дни стали одеялом,
скрывающим меня
от взглядов неизвестных,
в лице, походке, жестах находящих
препятствующие быть
действительно достойным человеком
недостатки.

Вслушайтесь в этот отрывок. Здесь — целых три причастия, и это не однородные члены (если бы то были однородные члены, такая поэзия стала бы, вероятно, заклинательной). Для меня эта громоздкость нарочита. И снова на ум приходит ассоциация с Вавилонской башней, только теперь она разрушена, и нужно судорожно выстроить некую реальность из понятных только одному строителю фрагментов. Отсюда это ощущение нагромождения и даже как бы небрежности.

В стихотворении «Начало» таких тяжелых конструкций становится еще больше, они начинают проявлять себя как костяк поэтической формы. Подсчитайте, сколько здесь причастий?..

из сумеречного подёргивания закручиваются объёмистым, —
пока
игольчатое вытягивается,
                                       растягивается ошкурочное
мельтешение напористых наращивается, —
самозаканчивающееся,
собою охватывающее
постукивание неразрывного
заколачивание учащённое
и незабвенное.
треск единожды выродившее,
щебетом растрёпанным увитый.

Я мельком упомянула, что лирический герой в этой поэзии почти не выражен. И действительно, что он такое, кроме как наблюдатель? Он безэмоционален, а его мир — это мир философа, населенный понятиями и лишенный личного, телесного. Телесность здесь трактуется как риторическая конструкция.

…знают о теле,
растекшемся устало
по оттискам неназванных предметов.
знают о связи,
попытках строить вертикаль
меж отзвуками в переулке и
позициями в споре
у заднего входа в бар.

поэтому в ясные дни
стараюсь оставаться дома,
особенно в тесную зиму,
когда следы людей
остаются в абсолютном нигде.

Похожее проявление телесности можно обнаружить и в стихотворении, которое очень трудно читать, — «Август: к параструкции крови»:

я лишился тела.                                                — я хотѣхъ
оно было спелым нектарином:
стоило сжать и из
мускулов брызгал слизистый сок    ;                                            стёршимися ногтями
моё бедро шире имени

— потом — блаженство

расскажи что-нибудь

Состояние лирического героя Шубина напомнило мне состояние набоковского Лужина. В памяти всплыл эпизод, в котором Лужин после очередной партии в шахматы силился выйти из вестибюля на улицу, но не понимал, где дверь? Все вокруг ему казалось либо белым, либо черным, а люди выглядели не как люди, а как фигуры, которые то собирались, то рассыпались, то преграждали ему путь. Точно такое же ощущение у меня и от этих стихов. (В стихотворении «поднимаясь на холм повыше…»: «их приоткрывают фигуры домов»). Поэт, глубоко погруженный в философию, замечает происходящее вокруг постольку, поскольку оно как-то соприкасается с ним, и вынужден признать, что не понимает законов социума или физического мира, что чувствует здесь и сейчас растерянность, оторванность, отстраненность.

В другом стихотворении — «Медово-молочные руки» — тоже чувствуются эти растерянность и отстраненность.

Там — отказ выливать из той души.
постоим на хорватском вокзале,
измерим время, помыслим цифру,
как -ноль поменялся б на -у…

Как и в «на остановке улицы Косыгина…»:

на остановке улицы Косыгина
пассажиров обнимали воплощенные в статуи духи

На самом деле, в этой подборке я нашла следы — и знаки 🙂 — не только философии Жака Деррида, но и другого философа, Ролана Барта. Во многом эти попытки Кирилла Шубина осмыслить картинку, взгляд, наблюдение, наблюдателя сродни студиуму Барта.

из-за недостаточного почитания
материя вокруг меня
преобразуется.
всплывают вышки, трубы,
собаки, веревки для сушки белья,
зевы светящих столбов,
открытые норы в заброшки.
исследованная территория
противится взгляду,
противится возможности быть запечатленной.

Здесь изображение становится, по Барту, «инстанцией, сопротивляющейся смыслу». В своей «Camera Lucida» Барт писал о том, что фотография — это «не образ и не реальность, а воистину новое существо: реальность, до которой уже нельзя дотронуться». У Шубина же мир противится запечатлению, пытаясь избежать постапокалиптической точки отсчета, рождения нового «существа». Хотя сам лирический герой становится как раз продуктом этого запечатления, он явился в результате «фотографирования» окружающего и, вероятно, стал последним «новым существом», одиноким, холодным, продлевающим в качестве наблюдателя жизнь опустевшего мира.

родимое пятно времени,
ты припорашиваешь пеплом
снимки отпечатков волос,
на песчаных твоих берегах
оставшихся.

Здесь — речь о луне, но луна — двойник, отражение, единственное, что в конце этого длинного грустного стихотворения, состоящего из четырех частей, остается. Апокалипсис завершен. Функция наблюдателя передана холодному безжизненному небесному телу.

Внутренний мир сложен и многомерен. Все наши попытки отобразить его — в стихах или прозе — терпят фиаско. Но обычно авторы и не стремятся к этому, они выхватывают из него мелкие кусочки огромного пазла, те, которые можно рассматривать безотносительно привязки к общей картине. Те, которые готовы к архетипичности и узнаваемости. Кирилл Шубин в своей поэзии наращивает эти фрагменты, растягивает их, обогащает — языками, графикой, схематичностью мудборда (как в последнем стихотворении подборки «Душненко А. и К. Серешка любят друг друга»). Да, можно сказать, что этот эксперимент удался. Но в своей рафинированности он стал для меня лишь интеллектуальным упражнением, от которого сердце мое не трепетало. Может быть, в том числе и потому, что я толком никому из близких не смогу об этом рассказать.

 

Рецензия 3. Ольга Балла о подборке стихотворений Кирилла Шубина

К безусловным достоинствам поэзии Кирилла Шубина стоит отнести совершенно индивидуальную образную систему с собственной логикой, вообще собственный способ соотносить между собою слова и вещи. Эта система производит впечатление даже несколько эзотеричной, замкнутой на себя. Она кажется немиметичной, то есть не (столько) описывающей мир и происходящее в нём, сколько моделирующей автономную от мира совокупность событий, разворачивающихся в воображении и заимствующей у общего всем, конвенционального мира лишь некоторые узнаваемые признаки. При этом соотносятся они меж собою особенным образом, значимым только в пределах этой системы). Практически, это собственный авторский идиолект; едва ли не на грани собственного варианта русского языка вообще (и, кажется, его стоит для полноты понимания учить, как иностранный; непосредственному впечатлению тут очень мало что даётся). Этот идиолект индивидуален прежде всего синтаксически — слова соединяются друг с другом по законам, автором самим над собою признанным: так, непереходные глаголы становятся в пределах этого идиолекта переходными: «последует эху мотор»; переходные глаголы, кажется, умеют обходиться без объекта (можно предположить, что автор освобождает их, давая им возможность искать новые связи и насыщаться новыми значениями): «пучки сжатые света / оставляют в покое ускользая» (или они оставляют в покое повествователя-наблюдателя?); «растоптать шагом и неисчислимость» (или это «неисчислимость» — объект и растаптывается она?); «горе чешет от связанной любимым доли» (или оно чешет шерсть в направлении от той её части, что уже была связана?). Ещё из нетипичных для нашего языка сочетаний слов: «работает отказом»; «год на одном месяце», «и по улице за реакцию» (впрочем, тут, кажется, расшифровывается: реакции [обитателей Тронхейма] так медленны, что, пока каждая из них состоится, приходится пройти целую улицу?); «кабы стечения» — «кабы», по идее, — старое просторечное «если бы», но это «если» остаётся без продолжения — тут ничего не предполагается. В несколько меньшей степени индивидуален этот язык лексически: «альдина», «в холодинках», «от-точка», «ск(о)лок» — слово «сколок», вполне общеупотребимое, накладывается тут на таинственное «склок».

Мир, моделируемый Шубиным, кажется, имеет и физические характеристики, отличные от тех, что присущи нашему: «к стоящей около ступни / летающей вспышке» — вспышке удаётся одновременно стоять и летать; то же удаётся в цитируемом стихотворении и свистку, который одновременно недвижим и скользит: «распластался (недвижим) / вкось свисток скользит» (или это флюгер-пеликан, упомянутый в предыдущей строчке, распластался и недвижим, а свисток скользит автономно?). Совершенно таинственными кажутся строки «кружащейся глазницы полусферы / деверем лежит земля»: из них следует, что полусфера кружащейся глазницы способна иметь родственника (брата мужа), — но они как раз из тех немногих, что поддаются расшифровке: как глаз вращается в глазнице, видимый лишь наполовину, — и оттого полусфера, так и (видимая им) земля, в сущности, сферическая, видима лишь отчасти и тем самым — отдалённо, даже не кровно — родственна глазу. Заодно можно предположить, что земля грубовата, малоповоротлива и тяжеловесна, как сам звуковой облик слова «деверь». Уф, уже неплохо.

(На удивление, в стихах Шубина есть и совершенно ясные — или кажущиеся таковыми — фрагменты, очень точно описывающие конвенциональную реальность: таково самое начало стихотворения «Dunstkreds», описывающее облик города Ставангера на протяжении многих лет. и это настолько неожиданно-понятно, что в первый момент таковым же мнится следующее высказывание: «У Тронхейма за каждым вмещённым действием / изрублено по реке»; но это уже на самом деле не очень понятно; воображаются, впрочем, узкие, угловато-извилистые, как бы вырубленные топором, улицы, которых много и они очень плотно заставлены домами (вмещёнными в тесное пространство действиями: дом может же быть представлен как оплотневшее, застывшее действие жизни в нём?).

Не стоит, впрочем, превращать попытку рецензии в список собственных непониманий, тем более что он был бы неоправданно велик. Каюсь, мне не удалось проникнуть в эту логику и понять, какими воздушными путями она движется, какие тут требуются в ответ сказанному автором смыслообразующие процедуры, но чувствуется, что эта логика есть (она даже цельная), что она притягивает и будоражит воображение и, действительно, этому языку надо учиться и / или вырабатывать в себе новую систему восприятия.

Вообще, все стихотворения подборки предстают моему воображению как внутреннее кино, увиденное на изнанке век.

Очень интересно будет узнать и продумать, как Шубина поняли коллеги по «Полёту разборов».

Мелкие придирки:

Иноязычные (например, древнегреческие и норвежские) эпиграфы всё-таки есть смысл переводить, надежда на эрудированность читателя чересчур нереалистична, и таким образом сказанное в эпиграфах обречено пропадать впустую, не выполнять своей функции и лишь разнообразить впечатление от текста своим графическим обликом, расширяя его границы, что, конечно, тоже немало.

Это же касается использования в текстах экзотичных для общекультурного слуха слов типа «альдина», с которыми сравниваются глаза некоторого не названного персонажа одного из представленных текстов. Такое ещё более затемняет текст, и без того не слишком прозрачный (сомнительно, что обращение к гуглу будет способствовать качественному восприятию текста читателем. Гугл, кстати, показал, что альдина — название книг, изданных в 1495-1597 годах в Венеции Мануцием Альдом Старшим и его потомками: сыном Паоло и внуком Альдом Младшим. Неужели автор имел в виду именно это?).

Совершенно эзотеричным остаётся также указание цены чего-то таинственного (не книги ли, читаемой лирическим персонажем?) в фунтах стерлингов и долларах США, предваряющее стихотворение «Dunstkreds»: «£7.99 RRP   $11.95 USA».

 

Рецензия 4. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Кирилла Шубина

Я услышал отзывы своих коллег, и меня немного удивило, что эти стихи рассматриваются как будто в безвоздушном пространстве, вне культурного контекста. Лет, наверное, семь-восемь назад эти стихи были бы в русле того, что делали многие молодые поэты. Был момент, когда торжествовала определённая линия молодой поэзии: линия «тёмных» стихов с элементами смысловой деконструкции, опирающаяся на традиции Аркадия Драгомощенко самого «тёмного» его периода, периода «Неба соответствий», потому что Драгомощенко был разным. Мы помним и Дениса Ларионова, и Никиту Сафонова, и Евгению Суслову — целый ряд поэтов, которые работали в этом направлении. Проблема в том, что направление-то вполне легитимное, но не слишком ли много поэтов работали на этой, в общем, достаточно узкой площадке?

Почему я об этом вспоминаю? Потому что проблема понимания этих стихов, которую поставили мои коллеги, упирается в то, какова авторская интенция. Как автор хочет, чтобы мы читали эти стихи? Здесь некая расшифровываемая образная цепочка, которую мы должны представить, почувствовать, как это обычно происходит в стихах, или перед нами продукт деконструкции, цель которого — медитация над обломками смысла? Так тоже можно, но либо одно, либо другое. И когда я прочитал первое стихотворение, то у меня возникло ощущение, что да, мы должны заниматься медитацией, потому что иначе всё это оказывается совершенно неинтересным. Перед нами описание некоего скандинавского города, при этом почему-то возникают и Деррида, и Достоевский, и если мы будем читать и расшифровывать линейно, то мы ничего не поймём и не почувствуем. Все оказывается как-то очень фрагментарно и тривиально. Надо представить себе смысловые руины, и тогда мы можем, камлая над ними, что-то понять поглубже.

Некоторые стихи начинаются вполне рационально:

пишет: саваоф бессмертен
саваоф простит
все годы лет
что я ему подарил

пишет: ему показали
на стенке прорезы
дигамму извечного
и монету меня

Тут уже начинается усложнение смысла. Но каким способом? Это путь Михаила Ерёмина, когда стихотворение превращается в очень сложный, но разгадываемый ребус, или это путь Драгомощенко? Многие стихи Драгомощенко построены так, что в начале выстроена плотная, сложная, но считываемая образная система, а потом она начинает деконструироваться на глазах. И в этом стихотворении и в ещё одном, «Медово-молочные руки…», ощущение, что автор идёт по такому пути.

Но в то же время в стихах Кирилла Шубина есть элементы, которые резко отличают его от этой линии. Потому что для этой линии в том виде, в котором она существовала все десятые годы и существует сейчас, характерен специфический подход: язык должен был быть максимально книжным, максимально внеэмоциональным, оторванным от живого бытования речи. Там есть элементы, апеллирующие к чувственности, сексуальности, но они вводятся только для того, чтобы контрастировать с этим книжным сухим языком. Здесь же, у Шубина, язык очень живой и подвижный, очень остро и напряжённо переживаемый.

Но дело не только в этом, а ещё и в том, что многие стихи этой подборки построены совершенно иначе. В них нет деконструкции, в них нет камлания над руинами смысла, работает не анализ, а синтез. Создаётся синтетический, непосредственно воздействующий на читателя образ.

на остановке улицы Косыгина
пассажиров обнимали воплощённые в статуи духи
и кутали в бейсболки

Большие муравьи:
усталость в пятнышках,
развёрнутый прямой лоб
и солнечные крылья на вырост

Это стихотворение начинается совершенно иначе, чем те, о которых мы упоминали выше. Весь цикл, который начинается словами «поднимаясь на холм повыше…», вообще построен по-другому. Особенно мне нравится его конец:

родимое пятно времени,
ты припорашиваешь пеплом
снимки отпечатков волос,
на песчаных твоих берегах
оставшихся.

«Начало» — стихотворение, по-моему, вообще лучшее в подборке. И это не Драгомощенко, это скорее Целан.

мельтешение напористых наращивается, —
самозаканчивающееся,
собою охватывающее
постукивание неразрывного
заколачивание учащённое
и незабвенное.
треск единожды выродившее,
щебетом растрёпанным увитый.

Обратите внимание: здесь нет существительных, здесь только определения. «Объёмистая», «игольчатая», «неразрывная», «учащённая», «незабвенная» и т.д.; «треск единожды выродившее…», «щебетом растрёпанным увитый». «Увитый» — интересно, что появляется мужской род по отношению к чему-то неопределённому среднего рода. И тут возникает женское начало:

Вот она
            из полузатихшего треска высматривает,
Ты, волна,
                  шире веришь,
                                     а он — ловит.
                                    Но пойман и запомнен он.

Он — это «треск»? Она — это «волна»? Или «она» и «он» — это некие сущности, мужская и женская, родившиеся в этом процессе стихотворения? А может быть, эти мужская и женская сущности и есть «треск» и «волна», — рождается нечто неопределённое, нечто среднее, и из этого неопределённого и среднего возникают полюса, мужской и женский род? В любом случае, это очень интересное стихотворение, которое кажется мне совершенно понятным — в том смысле, в котором понятны, например, стихи того же Целана: модернистская поэзия, но не постмодерн, не деконструкция смысла.

В стихотворении «Душненко А. и К. Серешка любят друг друга» тоже нет никакой деконструкции. Это необычно написанное, фигурное, очень красивое стихотворение о любви. Это диалог двух людей, двух сущностей. А конец просто замечательный — возникают прямоугольнички, которые, по идее, должны отрываться от объявления, и этот фрагмент напоминает совсем раннего Введенского. Мне кажется, что это интересная поэтика.

В стихотворении «Август: к параструкции крови», которое само по себе именно деконструкторское — по крайней мере, я его так прочитал, — есть очень интересное погружение в язык, его древние славянские истоки. И тоже Введенский возникает в сознании. Но Введенский с этого начинал, а закончил он, как мы знаем, иначе — «Элегией» — стихами несколько более традиционными, но на самом деле глубоко революционными.

Каким будет путь Шубина, мне трудно сказать, но сейчас, мне кажется, он находится на некоем распутье между поэзией деконструкции и медитации над деконструированием мира — и поэзией синтеза, которая ему тоже подвластна. Мне, конечно, второй путь более близок и симпатичен. Спасибо.

 

---

Подборка стихотворений Кирилла Шубина, представленных на обсуждение

 

Кирилл Шубин родился в Лысьве (Пермский край). Учится на филологическом факультете МГУ. Публиковался в журналах «Флаги» и «Прочтение». Живет в Москве.

 

Dunstkreds

HELMER. Fordi en sådan dunstkreds af løgn bringer smitte
og sygdomsstof ind i et helt hjems liv.¹

Henrik Ibsen, Et dukkehjem

£7.99 RRP $11.95 USA

Так было годами: дома, как леса, стояли пасмурно
комбинезоны и резиновые сапоги — это всё,
чем был Ставангер

У Тронхейма за каждым вмещённым действием
изрублено по реке, и по улице за реакцию

загнутый на пятнадцатой странице
Derrida, a Very Short Introduction
нестираемое и припрятанное пятнышко

Да. Да, тогда я читал Достоевского, прикрытый паромом,
у припаркованных над озером машин,
забрызганный и обмёрзший у фонтана в Ставангере

Лето безлюдно; из Днiпра — к давящему чуду
среди, может, и не бывших лавок с рыбой
writing, he says, means to withdraw oneself

Derrida found oneself wantinglovetograb
aholdofme по городу, где постучат,
и закачаешься в испуге

Ставангер — это одна ровная долина
с временами гор,
Тронхейм

 

***

иалдабаоф
перед ним лохань
— ему нужна сигарета
— дай сигарету, гад

пишет: саваоф бессмертен
саваоф простит
все годы лет
что я ему подарил

пишет: ему показали
на стенке прорезы
дигамму извечного
и монету меня

слышат: хоть повернись
покажи зубки
будет печать твоя аргивянской
наплаканной соком мезе

нити-волоски, упавшие
в мёртвые закруты над головой.
распадаются на уголёчки
от песни песней и сора лет.
не учуять: вынесет ли, увидит

хорохорится у вершины носика.
токует посреди судорог;
плеск — это поток разбился
о когтистый хрящ

завещает: ей только четыре
миллиарда…
— и пятьсот миллионов. нет.
приосанившись, аист цепляет кориксу,
кориксу за оборвавшийся шаг

пишет: озеро какое другое
не топит всё тех же мух,
и хваткий холод не окаменевает между,
а только болью, отвернувшись, бьются

за сорок миллионов густота
угадывает привычный запах,
как будто вот она — та крошка
стёршихся зубов. скрипела и
заслушалась.
щелчок-застёжка — корёжит саваофа.
очередные онты, они накатывают или падают
с ладони на ладонь

поклёвывая водомерок
умолчание кристаллизуется в
— поступай как хочешь, я хочу…
соблазнении из, выведенном от среди

сокрытое жало
заставляет схватиться за уши.
изоморфные расходятся линии взгляда,
тянутся пунктирной склейкой.

 

***

на остановке улицы Косыгина
пассажиров обнимали воплощённые в статуи духи
и кутали в бейсболки

Большие муравьи:
усталость в пятнышках,
развёрнутый прямой лоб
и солнечные крылья на вырост

 

***
– – –

поднимаясь на холм повыше,
чтобы осмотреть всё вокруг, мне кажется,
красные платки повешены в
радиусе моего обозрения
как кивок.
                    и чучело —
в красном платье. некоторые
заметны лишь под определённым углом,
их приоткрывают фигуры домов.

и я не знаю — они говорят о будущем
или недавно прошедшем.

– – –

пасмурные дни стали одеялом,
скрывающим меня
от взглядов неизвестных,
в лице, походке, жестах находящих
препятствующие быть
действительно достойным человеком
недостатки. (те)
знают о духе,
артикуляциями голосов
сомнительных осенних
одетом.
знают о теле,
растёкшемся устало
по оттискам неназванных предметов.
знают о связи,
попытках строить вертикаль
меж отзвуками в переулке и
позициями в споре
у заднего входа в бар.

поэтому в ясные дни
стараюсь оставаться дома,
особенно в тесную зиму,
когда следы людей
остаются в абсолютном нигде.

– – –

из-за недостаточного почитания
материя вокруг меня
преобразуется.
всплывают вышки, трубы,
собаки, верёвки для сушки белья,
зёвы светящих столбов,
открытые норы в заброшки.
исследованная территория
противится взгляду,
противится возможности быть запечатлённой.

они знали цвет моих глаз
ещё до
                  моего появленья.

– – –

вряд ли на луне есть рубцы,
впадины морей,
волны ладоней.

там нет электромагнитного поля,
газа, и электричества,
и синего пламени.

родимое пятно времени,
ты припорашиваешь пеплом
снимки отпечатков волос,
на песчаных твоих берегах
оставшихся.

 

Медово-молочные руки

… форма гипертелии, того, что идёт дальше
собственного конца: у ракообразных,
отдаляющихся от моря (к каким тайным целям?),
не остаётся времени вернуться обратно.

Медово-молочные руки,
восточный ковёр на дворе.
Деревянные лошади стуки —
касания неизвестная кровь тихо отказывается,
не трогается за нитки, от шага и дома.
может, гетерохромией не видно открытый
самолёт, косящийся в сердце Ганга,
согнутый в передышке навеки.

Там — отказ выливать из той души.
Постоим на хорватском вокзале,
измерим время, помыслим цифру,
как -ноль поменялся б на -у;
где ты видишь ещё одну лодку?
и озёра дрожат всё равно,
просто так. На космической станции
было видно летящую плоть.

Пять строф —     декабрём рассветает
В пол – оборота — не(ласточкин) сад под Веной
жуков разводил под шёпот и взрыв Петербурга.
когда распечатает — давай засядем за Надю

 

***

         пожалуйста
    ты глядишь на меня
и я не знаю, поймаешь ли
мою шапку
в свой
репортаж
    и когда поскользнусь
                           ко мне?
                     ли
протолкнёшься

Начало

из сумеречного подёргивания закручиваются объёмистым, —
пока
игольчатое вытягивается,
                             растягивается ошкурочное
мельтешение напористых наращивается, —
самозаканчивающееся,
собою охватывающее
постукивание неразрывного
заколачивание учащённое
и незабвенное.
треск единожды выродившее,
щебетом растрёпанным увитый.

Вот она
              из полузатихшего треска высматривает,
Ты, волна,
             шире веришь,
                                    а он — ловит.
                                    Но пойман и запомнен он.