13 февраля 2022 в формате Zoom-конференции состоялась 71-я серия литературно-критического проекта «Полет разборов». Стихи читали Лиза Хереш и Илья Вересов, разбирали Валерий Шубинский, Ростислав Амелин, Богдан Агрис, Светлана Богданова, Ирина Чуднова, Ирина Кадочникова, Ростислав Ярцев и другие. Вели мероприятие Борис Кутенков и Ника Третьяк.
Представляем стихи Лизы Хереш и рецензии Валерия Шубинского, Ирины Кадочниковой, Ирины Чудновой и Богдана Агриса о них.
Обсуждение Ильи Вересова читайте в следующем номере «Формаслова».
Видео обсуждения смотрите здесь и здесь.
Рецензия 1. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Лизы Хереш
Обычно, когда молодой поэт делает первые шаги, выстраивает свою поэтику, обретает свой голос — он начинает со зрительных, слуховых, тактильных ощущений от мира, с человеческих чувств и отношений — поскольку это в юности переживается ярче и острей всего, и при работе с таким материалом легче не «пустить петуха». Это не противоречит тому, что молодая поэзия бывает «книжной» — просто книжность ее проявляется в использовании (чаще всего наивном) готовых приемов переработки жизненно-эмоционального материала.
Случай же Лизы Хереш — другой и более редкий. Она очень быстро нащупала собственные приемы работы со словом, образом, блоками смыслов (в которых опирается на предшественников — от Елены Шварц до Полины Барсковой, но не подражает им), но сам материал у нее — культура. А это сопряжено с огромными рисками, ибо с первой же строки видно, насколько человек здесь у себя дома, насколько он понимает, что с чем как соотносится и что на какой полочке лежит. Попросту — насколько он умен, не бытовым, а профессиональным, историческим и филологическим умом. И насколько он притом смел, а смелость — в том числе в отсутствии страха перед встающим по ту сторону ума безумием.
Хереш — это уже понятно — человек не только поэтически талантливый, но и умный, и смелый. Смелость в том, что она не боится превращать, положим, литературоведов-формалистов или философа Татьяну Горичеву, переписывавшуюся в 1970-е годы с престарелым Хайдеггером, в персонажей каких-то странных сказок, какого-то фэнтези. И в той безоглядности, в которой персональное и эмоциональное вплетается в пространства культурного мифа:
мой отец не умел бриться
он ранил себя ради нас
полотенце лежало в его крови как нездешняя птица
кажется он был апостолом павлом
и его любовь не бесчинствовала
она была алой
она не ревновала, и была готова учиться
она ошибалась в прописях, но тотчас
исправлялась и плевала в страницу
У Хереш есть уже свой подход к языку, образу, просодии. Иногда еще в сложных ритмических (с факультативной рифмовкой) конструкциях ее стихов, сочетании филологизма и физиологизма видна некоторая нетвердость руки (скажем, в начале стихотворения про Осипа Брика) — но это, вероятно, пройдет. Главное, что это стихи, при всей своей сложности и глубине, интонационно и пластически живые:
последняя зима как первое рождение
он забывает все приемы
он идет к себе в мясистое во влажное в лесное
на небе на снегу растет трава
и в колыбели ломится младенец
сияющий и пленочный как лампа
Дебют, в общем, отличный. Хочется, чтобы и продолжение не разочаровало.
Рецензия 2. Ирина Кадочникова о подборке стихотворений Лизы Хереш
Подборка Лизы Хереш открывается стихотворениями из цикла «Формалисты», в котором весьма ярко репрезентирована главная особенность поэтики автора (эта особенность обнаруживается и в других стихотворениях, составивших подборку), — сфокусированность на другом, интерес к другому, к другим.
Показательно, что во всех стихотворениях, за исключением «недавно я пила чай и поняла…», отсутствует образ лирической героини. Стихи Лизы Хереш растут из желания отрефлексировать чужую биографию, чужую судьбу, даже мифологизировать ее.
Общее в образах Осипа Брика, Романа Якобсона и Виктора Шкловского — физическая слабость, сентиментальность и детскость, с одной стороны («он подписывал стыдные письма, плакал», «он маленький… он слаб», «а лошади и мамы нет уже»), и надчеловеческая природа — с другой: «он махал руками, пока не разогнал облака», «как ангела мятого плечи его», «он был рожден зевсом через одно колено». Кажется, что автор заглядывает в замочную скважину — подсматривает за личной, скрытой от посторонних глаз повседневной жизнью персонажа и показывает, как в этом персонаже совмещается слишком человеческое и сверхчеловеческое, как герои отечественной и европейской культуры, ставшие мифами, вдруг словно сходят с высоких пьедесталов. Это стихи о великих мертвецах, которые неожиданным образом оказываются просто людьми — маленькими, страдающими, слабыми. В то же время большое количество универсальных, в частности, библейских проекций («ангел», «пастух», «иаков», младенец», «ученики») раскрывает идею избранности, святости, жертвенности. Следуя заветам формалистов, прежде всего В. Шкловского с его теорией об остранении, которое позволяет вывести читателя из автоматизма восприятия, Лиза Хереш работает на грани литературной нормы («спасибе», «он показался мухами», «опазданная пуля»). Сквозную идею цикла можно обозначить как погруженность человека в жизнь языка (не только героя, но и автора). Отсюда — мотив слова («ведет тысячи слов / в печь переплавки в новое слово») и большое количество лингвистических и литературоведческих терминов: «звук», «оппозиции», «фонетика», «гласные», «означающие», «гетероглоссия», «остранен коридор», «искусство ходить как прием», «сонеты», «автоматизм». В финальном стихотворении цикла, в котором мифологизируется персона Виктора Шкловского, считывается идея преодоления физической смерти в творческом бессмертии, и эта идея вообще экстраполируется на весь цикл.
Стихотворение «татьяна горичева ждет ответа…» читается как еще один текст о смерти и строится вокруг хайдеггеровской мысли о том, что «человек всегда одиноко умирает» (в одном из интервью Татьяна Горичева признавалась, что эта мысль Хайдеггера ей очень близка). Но текст Лизы Хереш звучит как опровержение этой идеи: возможность коммуникации спасает человека от одиночества («в последнее письмо хватали жизнь»). Автор снова работает с биографией героя — в данном случае героини (есть намеки на то, что Горичева является христианским философом, защитником прав животных, возглавляла женское движение). Стихотворение строится как цепочка сложных ассоциаций, возникших вокруг реальной ситуации: образы нанизываются друг на друга, смысл очень часто затемнен, работа со словом осуществляется на грани языковой нормы («советскую философу / сгущенную как молоко», «паровой рот», «сердца почему-то три на двух»).
Некоторые строки с трудом поддаются интерпретации («как полости для боли этой легкости»): здесь звук первичен, а смысл вторичен. Текст разворачивается как единое высказывание, произнесенное на одном дыхании — без редактуры, как репрезентация потока сознания, который сложно остановить. Но получается, что нанизывать ассоциации можно бесконечно. Если убрать строфу-другую, то, кажется, что стихотворение от этого не пострадает (это касается и других текстов из предложенной подборки).
Тексты Лизы Хереш строятся на культурологических ассоциациях, которые часто стягиваются к проблеме слова. К этой проблеме стягивается и финал стихотворения «татьяна горичева…»: «и слово в теплящийся снег писали».
Стихотворение «анна ахматова» вписывается в большой поэтический контекст, связанный с конструированием ахматовского биографического мифа. Лиза Хереш работает и с фактами биографии Ахматовой, и с самим художественным материалом — узнаваемыми цитатами, образами, предлагая читателю своего рода игру, связанную с разгадыванием многочисленных отсылок к документальному и художественному материалу. В принципе, любое из предложенных стихотворений Лизы Хереш отражает индивидуальные особенности ее поэтики: 1) тяготение к эпосу, к развернутому нарративу; 2) совмещение бытового и сакрального рядов; 3) работа с культурными кодами; 4) ассоциативный принцип соположения образов; 5) чередование рифмованных и нерифмованных фрагментов поэтического высказывания.
В стихотворении «анна ахматова» центральная часть текста обрамлена строфами, задающими кольцевую композицию («что пахнет золото ничем» — «но гумилева золото в земле»). Рамочная композиция снова отсылает к теме смерти. Эта тема, судя по всему, очень важная для Лизы, и финальное стихотворение — «васе бородину», которое жанрово сближается с плачем, — тоже об этом. Называя героя-поэта «словом» («в июне слово запило»), автор показывает, что поэт — это и есть явление слова, само явленное слово.
Особняком в подборке стоит стихотворение «недавно я пила чай и поняла…»: здесь возникает образ лирической героини и фиксация на «я», на личном опыте этого «я», но в то же время присутствует направленность на другого — на фигуру отца. Подробности бытовой жизни героя-отца тоже мифологизируются. Эта мифологизация живого жизненного материала позволяет говорить о новом мифологизме применительно к письму Лизы Хереш. Образ отца раскрывается через целый пучок ассоциаций: Христос, атеист, каин, мусульманин, апостол Павел. Автор работает с архетипом отца, которого подсознание воспринимает как божественную фигуру: «он был мужчина и бог в разных пропорциях». В подтексте этого стихотворения угадывается концепция К.Г. Юнга, автора теории архетипов, и это еще раз показывает, что Лиза Хереш в своих поэтических высказываниях отталкивается прежде всего от культурологического материала. Читатель от этого культурологического материала иногда оказывается очень далек. Но, думается, Лизе Хереш не стоит идти по пути приближения к читателю: пусть лучше читатель приближается к поэту.
Рецензия 3. Ирина Чуднова о подборке стихотворений Лизы Хереш
Основное свойство представленных в подборке стихов Лизы Хереш — обживание культуры. Обживание истории. Обживание истории культуры в ее литературной области. Особенно это видно в стихотворениях из цикла «Формалисты». Это приспособление пространства культуры автором для собственного бытования в нем; тем самым становится очевидным желание автора присутствовать в культуре, стать ее самостоятельной фигурой. Как человек входит в новый дом и приспосабливает его для своего существования, переставляя мебель и перекладывая предметы для собственного удобства, чтобы сделать жизнь более естественной в этом пространстве, точно так же Лиза обращается со всеми фигурами, которые она пригласила в свой цикл. Именно для понимания этого мне понадобилось задать один важный вопрос — является ли этот цикл постмодернистским? И вот, на мой взгляд, эти стихи только имеют некоторые качества постмодернистской поэзии, но не являются постмодернистскими (постмодернистской игрой) в чистом виде. На мой взгляд, это попытка самому автору войти в пространство культуры, напрямую прикоснуться к нему.
Именно для этого понадобились ей фигуры формалистов, чтобы через фантасмагорическое ужиться в культуре, как автор ее видит.
Причем, на мой взгляд, это не постмодернистские практики в чистом виде, так как автор не стремится через карнавализацию этих квазиисторических фигур (становящимися таковыми в текстах Лизы Хереш) разложить устоявшийся дискурс этих фигур. Это попытка создать свое индивидуальное пространство.
Для этих стихов (я имею в виду стихи из цикла «Формалисты») характерно сравнение через «как». Это сперва на чисто механическом уровне, а затем и глубинно сближает стихи Лизы со стихами Андрея Таврова. Я не знаю, можно ли тут говорить о влиянии, знакома ли Лиза со стихами Таврова, но то, что на уровне приема общность здесь очевидна, на мой взгляд, не вызывает сомнения. Как и у Таврова, у Лизы очень проявлен прием уподобления далеких друг от друга вещей и явлений. Причем зачастую это сделано как на уровне предметности, так и на уровне синтаксических связей. Невозможно не отметить также связь с языком метаметафоры. Сквозь стихи Лизы проглядывают и Жданов, и Парщиков, и Еременко, в разной степени и по-разному, но отчетливо.
Стихи цикла могут быть отнесены к индивидуальному способу автора не только создать свое пространство русской культуры и свою мифологию, но и представить некий конспект знаний и фактов, относящихся к реальным историческим фигурам. Особенно это заметно в стихотворении «Ахматова». Цитаты, аллюзии, хорошо укоренившиеся в читательском поле приметы жизни Анны Ахматовой, ее биографии, в том, как они проявлены в стихах Лизы Хереш, это как бы попытка через пометки на полях разгадать саму фигуру Ахматовой и тем самым приблизить ее к себе. Это нечто, что позволяет нам одновременно узнавать фигуру и отторгать новое, авторское пространство от самой исторической фигуры. Здесь это не попытка изложения, это было бы неинтересно и об этом не стоило бы говорить, это попытка своего взгляда, акт приспособления культурного пространства к себе самое.
В этом много подкупающей искренности. Таким образом, автор одновременно присваивает себе культуру и обживает культурное пространство. Выворачиваясь в него и принимая его в себя. Это стихи самоотверженного человека, ступившего на путь животного культуры (как есть «животное языка», по Бродскому) и готового пройти по нему до конца.
Два стихотворения из конца подборки не относятся к циклу «Формалисты», и являют нам другой поворот авторской ипостаси. Они личны и глубоко лиричны.
Автор пытается приспособить культуру к себе, а себя к культуре, вжить себя в ее полость, в ее плоть. Для этого подходят как фигуры уже культуру населяющие, так и, например, символическая фигура отца. Хотя, как известно, фигура отца в любом случае мифологичная, фрейдистская (то есть, психологичная) и символичная. Лиза приближает культуру к своей повседневности.
Самым интересным в подборке (что не означает неинтересности других стихов) и самым близким по-человечески для меня является последнее в подборке стихотворение: оно обладает чистым звуком, лексической и событийной простотой и высоким градусом человечности и правды.
Данная подборка показывает движение от книжности к личному — именно то, как подборка собрана. Я не знаю, может быть, это хронологический принцип, а может быть, эти стихи ситуативно так составлены, но мне это движение очень симпатично.
Не могу не отметить желание автора примирить внутри себя новый эпос с новой искренностью. Назову это литературоведческими терминами, оставаясь в поле авторского метода Лизы Хереш. Конечно, у меня, как у читателя, вызывают восторг эти стихи, и то, как Лиза их читала — та ясность голоса, та глубокая вовлеченность в написанное, та интонационная мягкость очень это показывает. Я специально обратила внимание на все эти моменты, чтобы для себя сделать вывод — права ли я была в своих предположениях относительно посылов Лизы или же я ошибалась.
И мне кажется, что все-таки удалось это угадать. Спасибо за эти стихи, и также не могу не отметить, как и Светлана Богданова, соположенность двух авторов, которые присутствуют на этом «Полете разборов». Я очень старалась в первом своем отзыве не сравнивать авторов между собой, но я позволю себе говорить о близости и разности этих авторов, так как они и близки, и разны, — и это чудесно, это как пазл, взаимное попадание в пазы, такая сдвинутость относительно друг друга, она присутствует. И она очень продуктивна, на мой взгляд, для нашего разговора. Проигнорировать это было бы большим упущением.
Рецензия 4. Богдан Агрис о подборке стихотворений Лизы Хереш
Не буду повторяться о том, о чем и так уже говорили другие. Я позволю себе высказаться сугубо об одном аспекте поэтики Лизы Хереш, но важнейшем. Лиза неподражаемо строит образ: с одной стороны мы имеем словно бы кристаллизующую фиксацию «поверхностей» — социальных, бытовых, психологических. Фиксацию, сказал я. Но фиксация фиксации рознь. Здесь все феномены собираются в некоторую сетку, в некую многомерную и отчужденную упорядоченность, которая, однако, дребезжит и вибрирует в каждом своем узле. Причем впечатляет постоянная встреча вещей абстрактных и вещей «плотяных»:
жил, как вытянутый в сахарный куб
положен был между означающим
и не очень
но его шрамы на колене видны
встречающим старикам и прочим
Уже одного этого хватало бы для построения незауряднейшей поэтики. Но! Синтаксические «ребра»-связи между элементами образной системы у Хереш то и дело норовят соскочить со своих точек привязки и словно обрушиться во второй, глубинный, слой, словно формируя его движением своего соскока-падения. Глубинное, «сказочное» словно маячит, никогда не складываясь до конца, маня за собой и обещая — но существуя, как правило, именно в этом движении заманивающего обещания:
как прокаженное животное
есть что-то в них одноприродное
в бумаге и раскрытом веере
застряло бытие в груди
растянутою слов кормлением
воздушны цедкие пути
железных линий напряжения
они стоят торцом к началу
Это удивительно. Этого хочется еще и еще. Думаю, что моя маленькая реплика когда-нибудь станет статьей, в которой я скажу о поэтике Лизы Хереш существенно больше и подробнее, нежели здесь.
Подборка стихотворений Лизы Хереш, предложенных к обсуждению
Лиза Хереш родилась в 2002 году в Москве. Учится на филологическом факультете НИУ ВШЭ. Публиковалась в «Мастерской» журнала «Флаги».
Из цикла «Формалисты»
I
осип брик приходит домой и ложится, как старый трамвай
революция не берет в расчет его близорукость и сердце
бьется третий месяц, растет как дерево пищевод, и долгов перед пролетариатом немерено
гудение желудка — криворотый тропарь
факт совести наступает пяткой на рай
осип брик закрывает ахилл плакать и
греться
он маленький, как молочный зуб, его глаз можно тисками вытащить
он слаб, как буржуйская лампочка контрреволюционная стопа
осип брик кругл всем, что касалось углов — это щит его
он им прикрывает пространства льняного лица
осип брик стоит над замерзшей трубой, заглядывает — не спрятался ли там революционный люд?
он гол, он беззуб, как ангела мятого
плечи его. осип брик — пастух,
он, как в депо, ведет тысячи слов
в печь переплавки в новое слово
осип брик ложится в постель лицом
вниз. пока слова нет
неготово
II
роман якобсон сидит в пражском кафе
глухое печенье крошится на его колени
колено одно
лица учеников
чередуются с ангелами в кофейной пене
слышали
он не сын, он иаков сам
на его колене удары стоят в оппозиции
как два звука распадаются, так и удав
обвивает коленную чашу в анклав
как на пражской аптеке рожают птицы
говорят в старой россии он каждую ночь
выходил один на один со старым ангелом-
евреем, он учил его фонетике, и помочь
не хотел, только гласные освещал факелом
засветло
уходил домой
якобсон не был сыном, он был рожден
зевсом через одно колено
заранее хромал выходя на бой
и толкуя через талмуд, как клен
спотыкается о шершавый язык фонемы
в последней драке воздух был чист
якобсон потерял в ней язык
и кажется сына, потому что бой велся без правил
тоже носил его в колене, как повелось в роду
потому что после того у всех на виду
он как поник
победил
мало правил
шрамы от выкидыша кажется не скрывал
но из-за кафедры не было видно
сбежал на поезде
предпочитал
дешевые и полусладкие вина
жил, как вытянутый в сахарный куб
положен был между означающим
и не очень
но его шрамы на колене видны
встречающим старикам и прочим
роман якобсон
говорят
не скучает по старой россии
он не помнит язык
только б в хлебе
или спасибе
но студенты слышали
что в сибири
продолжаются ангелы на колени вставать
и учить любви
гетероглоссии
III
виктор шкловский встает с кровати
как раньше из танка
хорошо что живой думая
хорошо что десна в ранке
не мешает глаголам вязаться в зимнее платье
он любил ту же женщину что это окно
он подписывал стыдные письма плакал
виктор шкловский знал что тело обречено
но — советский писатель — каждый раз соглашался
как идеен шагал и как горько горбун в синема
подает свою руку в оспинках буржуйских снежинок
остранен коридор и искусство ходить как прием
тяжкой трости доступно таким кто застрелен дитем
кто желтухой болел и ругался чумой гумилев
но дойти в туалет подвязавшись солдатским ремнем
сентиментальное путешествие
на крышу где ласточки и съеденный страх войны
стоят и смотрят узнаются сны и их тела голодные сонеты
как в мертвые окопы сплетены и свалены и не несет ответа
автоматизм отводит от лица опазданную пулю
мандельштам
на этом умер стуле
его жена стоит там же съеденная лишь едва
память частью ее лица от улыбки и до виска
но все остальное — ухо, деленное на два,
остров похожий на персию в пурпуре языка
белеет в клубке как вязь шапочная
незнакомое наречие молодости
имена забываются ближе цифр
наощупь как ладони тыльные
он был так стар, когда пошел снег
что он показался мухами
и он махал руками, пока не разогнал облака
последняя зима как первое рождение
он забывает все приемы
он идет к себе в мясистое во влажное в лесное
на небе на снегу растет трава
и в колыбели ломится младенец
сияющий и пленочный как лампа
его щекочет хармс
введенский же
издалека
смотрел вовне
росистого пространства
где лобной доли жаркая рука
а лошади и мамы нет уже
татьяна горичева ждет ответа от хайдеггера на свое письмо
ныряешь в лампу как в зернистый снег
встаешь а время и господь другие
вот улетает птица дальняя
как бьющий дышащий пропеллер
а ты большая и ты маленькая
тебе отправил стихи хайдеггер
и умер сединой в тарелке
как прокаженное животное
есть что-то в них одноприродное
в бумаге и раскрытом веере
застряло бытие в груди
растянутою слов кормлением
воздушны цедкие пути
железных линий напряжения
они стоят торцом к началу
тебя читали словно женщину
или советскую философу
сгущенную как молоко
тебе ответили как женщине
в стране где снег приказан падать
на оба пола одинаково
и оставлять одни следы
небесный склон под тяжестью кистей
решивших полетать вдвоем над городом
сцепившись как две косточки людские
нагорбится и строки падают
из парового рта чужих детей
и прорастают грозди тоже слепленными
но сердца почему-то три на двух
как полости для боли этой легкости
как болен этот легкий птичий труд
рвать кожицу выпаривать с конверта
россии крошки может ее нет
слез евиных во избавление!
одно неназванное легкое
просвечивающее робко
две косточки от абрикоса
врастают в кожу как лечение
стыдливо луч сквозь плоскость ломится
к ее лицу пустому
в кости горсть снега на Твоем рентгене
Ты видишь как у хайдеггера тоже
пока он жив две косточки глазами
он их растил большой и указательный
держали их если смотреть — приблизь —
две косточки враставшие губами
в последнее письмо хватали жизнь
и грели руки на залог страдательный
и слово в теплящийся снег писали
анна ахматова
что пахнет золото ничем
она узнала
когда у гумилева зуб во рту
подаренный не то жирафом
не то вожатым из трамвая
вытаскивала
во время поцелуя
о как темны ее одежды
она ходила и маруси
скрипели под ее локтем
и крошек мрамор вместо пудры
на случай монумента нежного
сколоченного не под пнем
как тяжело нести восток и запад
один в носу другой в крови
и китежанкой быть и дочкой хана
но ленинградку как не назови
а все в ташкент и просит на забаву
сравнить луну и дынин полукруг
к памяти приставало все меньше рук
и перо экипажа не слышалось слух к другому
к голубиному вороку крышам бездонья звук
не дрожал когда трогал — на вы — колени
тушь через очки паломничала к краю к слову
страницы
перчатка — шли годы — не налезала
ни на правую ни на левую руку
крещенские вечера помалу
несли женихам близорукость вьюга
шла не к ее глазам, а к айги —
а без очков попробуй найди
на белом снегу его вздохи хоть буква
размером со львовские сапоги
настоящий двадцатый век смотрел также, щурясь —
они на старости слабы глазами стали
поэма искала вслепую героя но буря
свистела щеками что так закалялись стали
а как растаяли —
народ без героя
город без сталина
стоит и знает пахнет мед привольем
но гумилева золото в земле
***
недавно я пила чай и поняла
мой отец никогда не приходил на школьные линейки
это подсказали чаинки но вообще вода
сама по себе
ее отражение на стене
приводит к открытиям, к откровению, к кротости
к стыдливой мокрой войне на чашках к эмалевой пропасти
у него были другие дела
кажется его снимали с креста и клали во гроб
кажется он размышлял о душе в ассирии
он убегал от хозяина
не принимая христианство
рабом
маленьким мальчиком
убитым каином
святостью ненасилия
на уроке родной речи за окном расцветал халифат
омейяды пускали его, как родного
мой московский отец, их ненавский собрат
мой дамаск, их москва половина второго
окна загорожена лицами
мой отец не умел бриться
он ранил себя ради нас
полотенце лежало в его крови как нездешняя птица
кажется он был апостолом павлом
и его любовь не бесчинствовала
она была алой
она не ревновала, и была готова учиться
она ошибалась в прописях, но тотчас
исправлялась и плевала в страницу
я спрашивала его, почему
иисус, почему павел и исаак сирин, рыбак и аскет
почему не святая агата если он любит кровь
птица съест не подавится грудью что почкой
однако ему
воспитанному на модели советского человека
с маскулинностью рваных костей лежащих в окопе
тех же птиц с закатившимися зрачками
рассыпанных по земле куличей пистолетов
иной гендер был невозможен и необуздан. в европе
пусть делают что хотят — но я
только мужчина и бог что-то в этом роде
уроки заканчивались и я ждала воскресения
мертвые и мой отец с ними выходили из бани
созерцание завершалось на точке как откровение
иоанн богослов становился папой мы маме
обычно не говорили об этом но он меня забирал
он был тепл и мягок и колок как водопой
он был мужчина и бог в разных пропорциях и шершав рай
на его щеке когда мы возвращались домой
***
васе бородину
в июне слово запило
долго не продержалось
распухло оплыло
неузнанное оно ходило
влезало воронам под перья
как за пазуху ангелам
маленькое синее неспокойное
неприкаянное ветром касаемое
такими бывают отцы по утрам в семьях
не от хорошей жизни но и не от плохой
от карего воздуха карцева моря
от небес сияющих от куполов луковичных
разрежешь ножом по глазам такой
запах больничный
воздух карий не смотрел
только подсматривал
голые женщины мылись в трубах трехгорки
слово крошилось и вместо просвирки мел
ело оборки картин горьких
и тогда фавор посерел
слово сжигали в дыму опять бедра женщин
словно сосуд с вином намотан на ноги
он бьется дым плещет вино утекает сквозь трещины
и дым уходил мы стояли смотрели на крематорий
мы хотели написать об этом стихотворение
но последнее слово не ложилось в строку
как овца к овце
как сон в кровать
слово умерло и спилось
умерло на одном лице
и теперь про это не проплакать не написать
слово спившееся
божье творение
