Подписаться на Telegram #буквенного сока
Михаил Квадратов // Роберт Вальзер. «Ровным счетом ничего. Избранное». Издательство «Текст», 2004
Часть 1. Заметки о книге
Миниатюры Роберта Вальзера ценили Кафка, Гессе, Музиль. Рассказы или не рассказы вовсе, странные, тонкие. Зыбкие, струящиеся. Подписчики же газет, в которых его печатали, слали возмущенные письма, просили вместо всего этого добротных бюргерских романов. Печатать перестали. Книги никто не покупал. Однажды он начал пользоваться мелким шрифтом, буквы размером меньше миллиметра; не писать еще не мог, но уже не хотел, чтобы читали. Последние двадцать три года жизни не написал ни строчки. Поселился в психушке, хотя врачи признавали, что причин для этого нет. Не хотел выходить к сумасшедшему миру за забор клиники, умер в 1956 году в 78 лет от инфаркта. В писательский период жизни долгими часами мог идти от городка к городку, не пропуская разнообразных заведений. Все это описывал — тонко, задорно. «Обратный путь я проделал по железной дороге, преодолев расстояние, на которое мне понадобилось два дня, за четыре с половиной часа». Местные путешествия пешком, жизнерадостные, как его миниатюры, без определенного сюжета и занудно выстроенной линии. В поездах же теперь выдают одинаковые коробки с пайком, как те рассказы, что требовали от него издатели. «На улице, вид которой обрадовал меня, как встреча со старой подругой, меня мотало от одного тротуара к другому, что вызвало участливый ужас добрых людей», «…шатаясь, я ввалился в кондитерскую и, продолжая шататься, даже выпил еще коньяку. Два музыканта сыграли мне Грига, но шеф заведения набычился мигом…», «…оборвал я дискуссию и двинулся дальше, вполне справляясь с дорогой, достал из кармана фигурную макаронину и проглотил ее». Где тут нормальный сюжет?.. Он не принадлежал ни одному из течений своего времени. Немного модернизма, немного романтизма и что-то в те годы еще неведомое. Обэриуты появились позже и не там. Рецензию на неизвестную, но добротную и популярную книгу с названием, скажем, «Людвиг», мог завершить строчкой: «В книге этого нет, это я написал. Странно, откуда я всего этого понабрал!» И финальное восклицание, уж совсем будто не к месту: «Ах, как я тоскую по объятьям!» Но ведь к месту.
Часть 2. Художественные приложения
«Куда ни посмотришь — все бело как снег, куда ни глянешь — все бело как снег. А еще тихо, тепло, мягко, чисто. Испачкаться в снегу уж точно довольно тяжело, а то и вовсе невозможно. Все еловые ветви обсыпаны снегом, пригибаются под толстой белой тяжестью к самой земле, преграждают дорогу. Дорогу? Можно подумать, еще остались дороги! Идешь себе, как придется, и пока идешь, надеешься, что не сбился с пути. И тишина. Снегопад накрыл все звуки, все шумы, все призвуки и отзвуки. Слышна одна тишина, беззвучность, а она звучит и в самом деле не громко. А еще тепло под всем этим густым пушистым снегом, так же тепло, как в какой-нибудь уютной комнате, где собрались мирные люди ради какого-нибудь изысканного приятного развлечения. А еще все округло, все вокруг словно скруглилось, обтесалось. Острые края, углы и шпили накрыты снегом. Все, что было угловатым и острым, снабжено теперь белой шапкой и потому округлилось. Все жесткое, грубое, ухабистое прикрыто любезностью, дружеским расположением, снегом. Куда ни двинешься, ступишь лишь на мягкое, белое, и за что ни возьмешься, все нежное, мокрое и мягкое. Все занавешено, уравновешено, притушено. Где было всякое разное, осталось только однообразное, то есть снег; а где были противоречия, теперь единственное и единое, то есть снег. Как мило, как умиротворенно сплелись все многообразные явления и образы в одно единое видение, в одно единое целое, погруженное в раздумие. Все подчинено единой гармонии. Что сильно выделялось, теперь приглушено, и что поднималось над общностью, служит теперь в самом лучшем смысле прекрасному, доброму, возвышенному единению. Но я еще не все сказал. Подожди еще немного. Сейчас, сейчас я закончу. Дело в том, что я представил себе, как герой, храбро противостоявший превосходящей силе, не желавший и думать о том, чтобы сдаться в плен, исполнивший свой воинский долг до конца, пал в снегу. Прилежный снегопад засыпал лицо, руки, бедное тело с кровавой раной, благородную стойкость, мужественную решимость, геройскую храбрую душу. Кто-нибудь может ступить на могилу, ничего не заметив, но тому, кто лежит под снегом, хорошо, ему покойно, он умиротворен и нашел свое пристанище. Его жена стоит дома у окна, смотрит на падающий снег и думает при этом: “Где-то он сейчас и каково ему? Наверняка с ним все хорошо”. Внезапно он встает перед ее глазами, ей открывается видение. Она отходит от окна, садится и плачет».
Егор Фетисов // Алекс Тарн. «Шабатон. Субботний год». Роман. Издательство «Феникс», 2022
Часть 1. Заметки о книге
Жанр исторического расследования становится все более популярным, и «Шабатон» — хороший образец такой литературы. Саспенс есть, любовный треугольник присутствует, махновцы, петлюровцы, эсеры — пожалуйста. Интересные сведения об Испании тридцатых годов и Израиле конца Второй мировой войны. В общем, есть о чем почитать. И сюжетная интрига небанальна, масса двойников и зеркал, дающих основание для философского осмысления текста. Плюсы есть, и их немало. Читателю будет интересно следить за ходом «полужурналистского» расследования, которое главный герой и его тетя ведут, дабы пролить свет на прошлое Ноама Сэла. Сэла (он же дед Наум) приходится герою, Игалю Островски (это такая шутка: в Израиле неправильно произносили имя Игорь, герой устал от этого и сменил Игорь на Игаль), дедом, а тете Островски журналистке Нине Брандт — отцом. Ну а дальше… Мутные воды истории, омуты, водящиеся в них черти… В переносном смысле слова. Никакой фантастики в «Шабатоне» нет, это реалистическое повествование. Зато есть «майские дни» в Барселоне, расстрелы в Паракуэльяс, испанские сталинисты, резня в еврейских поселениях и многое другое. И непонятно, в какой роли там выступал Ноам Сэла, негодяем он был или честным человеком. Это Игалю с тетей и предстоит выяснить. Основной минус книги, пожалуй, — непрописанность персонажей. Как-то не успевает автор этого сделать. Саспенс гонит вперед, картинки меняются, локомотив сюжета летит, тут не до внутреннего мира героев. Поэтому об Игале мы знаем, что он деда очень любил, а о Нине — что она отца не любила вовсе. И у нее были на то причины. Какие — узнаете, прочтя «Шабатон». Собственно, сам шабатон, субботний год, год паузы у сотрудников университета, отведенный для творческих поисков и генерирования идей для новых научных проектов, — линия совсем побочная. Просто у героя есть время заняться расследованием. Это мог быть отпуск, продолжительная командировка или ранняя пенсия. Так что не пугайтесь названия, оно больше для красоты.
Часть 2. Художественные приложения
«Фернандо вздохнул.
— О, это интересная история. Вам что-нибудь говорит имя Франсиско Марото, столяра из Гранады? Нет? Что ж, это понятно. Когда заходит речь об испанских анархистах, всегда вспоминают Дуррути, Бернери и Аскасо, в то время как о нашем провинциальном Марото даже не вспоминают. А ведь здесь, в Андалусии, он был самой известной фигурой. Могучий парень, столяр и дорожный рабочий, который не стеснялся бить врагов по морде. Понятно, его то и дело бросали в тюрьму, но результат давал именно он, а не ораторы-пустословы. Когда начался мятеж, Марото был в Аликанте, в трехстах километрах отсюда, и сразу стал организовывать и вооружать пролетарскую колонну, чтобы идти на захваченную фашистами Гранаду.
— Но в то время камрада Нуньеса здесь еще не было… — робко напомнил Игаль, стремясь направить разговор ближе к предмету интереса.
— Да, не было, — согласился Фернандо. — Но если вы хотите знать, кого он допрашивал и как его машина оказалась на шоссе между Картахеной и Альмерией, придется выслушать и про Франсиско Марото. В начале августа 36-го отряд Марото выступил в направлении Гранады. Сначала он насчитывал меньше трехсот ружей, но к нему все время стекались добровольцы — не только испанцы, но и приезжие анархисты из Франции и Италии. Вскоре их стали называть именем командира — колонна Марото. Это был поистине победный марш — колонна продвигалась пусть и медленно, но верно, отбивая у фашистов попутные города и деревни.
Когда Марото добрался до Гранады, под его командой было уже больше тысячи добровольцев. Но он не мог штурмовать город из-за катастрофической нехватки патронов. Поэтому Франсиско приказал своим ребятам занять оборону, а сам отправился в Альмерию за оружием и боеприпасами. Почему именно в Альмерию? Потому что ее губернатором был человек по имени Габриэль Морон — заклятый сталинист, а сталинистам доставалось тогда практически всё советское оружие. Их арсеналы ломились от винтовок, патронов, гранат и пулеметов, в то время как анархистам и социалистам было нечем и не из чего стрелять. Франсиско искренне намеревался смирить гордость и поклониться Морону, но получилось иначе».
Михаил Квадратов // Сергей Лёвин. «Космос». Проза. Краснодар, 2015
Часть 1. Заметки о книге
Предваряя сборник рассказов и повестей «Космос», Сергей Лёвин пишет: «…когда я после длительного перерыва открыл эти новеллы и начал их перечитывать, то вновь с головой ушёл в хмурые 90-е — это изломанное, растрескавшееся время, их и породившее». В переходные периоды истории действительно всё крошится. В книге слово «трещина» в разных контекстах встречается несколько раз. Вот конец жизни (а, может, просто промежуточная стадия метаморфоза) почтенного, бритого наголо господина в кожаном плаще, зачем-то попавшего в общественный автобус: «В салоне раздался тихий хруст, будто кто-то разорвал упаковку с чипсами. Кривая трещина проползла от одного уха гладкой головы до другого. Лысый вздрогнул, покачнулся и начал плавно оседать на пол, усеянный шелухой от семечек, конфетными обёртками и смятыми билетами». В результате такой трансформации гражданин аккуратно рассыпался наподобие хрупкого манекена. Марионетки вокруг нас заменяют живых людей. Личности расщепляются. Нет прохода от оборотней. Многим персонажам Лёвина присуще двойничество, хотя показанные дихотомии совсем не критичны для нынешнего общества. Скажем, отморозок и интеллектуал, оба теперь живущие на дне. К талантливому, но потерявшему смысл жизни аспиранту иногда приходит смерть, целеустремленная, молодая и красивая не для того, чтобы забрать его, а просто пообщаться, есть общие темы для разговоров. Основные состояния героев — сон и одиночество. Конечно, нельзя быть свободным от общества, и чаще всего это выливается во взаимную ненависть, вот персонаж на полном ходу на грузовике въезжает в толпу (песня «Мы так любим этот город»). Бывают злодеи-оборотни, а есть, например, «оборотка», старушка-библиотекарша, на самом деле она — птица-сова, и людям помогает. Часть сборника составляют волшебные сказки, ведь и в жизни не только злоба и смерть. Про настоящего Деда Мороза, про то, как Продавец Подержанного Счастья влюбился в Собирательницу Улыбок, про Ежа и Зайца на пороге весны. Выход есть, верить мечте можно, можно даже попытаться вырваться из сохлого оцепенения, но правда ценой своей жизни. «…и неясно становилось тогда, где находится граница между царствами живых и мёртвых, да и есть ли эта граница вообще — становилось непонятно».
Часть 2. Художественные приложения
«Иногда (чаще всего это случалось в самый разгар веселья) кто-нибудь из компании внезапно восклицал: “Люди, а зачем мы живём? Живём-то зачем?!” — и с размаху бил кулаком по столику так, что вздрагивали бутылки, взлетала в воздух белыми крупинками, схожими с крохотными градинками, соль и размётывались по сторонам скорлупки яиц, недавно подобранных на соседней могиле. Кулак оказывался осушенным и долго ныл, а собутыльники смотрели на взволнованного этим мигом собрата понимающе и молча сочувствовали, зная, что помочь человеку в момент истины не только нельзя, но и нежелательно — можно сделать только хуже, а кому захочется портить такой замечательный день?
Вскоре накал страстей стихал, беседа медленно возвращалась в прежнее русло, и мужики сидели дальше, приоткрывая друг другу завесу своей жизни. Никто не перебивал говорящего, и только когда наставал долгожданный миг, знаменующийся звяканьем бутылочного горлышка о край гранёного стакана, слушатели опрокидывали новую стопку одним мощным глотком и захрустывали алкогольную горечь доброй половинкой сочной луковицы, предусмотрительно захваченной с собой, ибо нет ничего приятнее замещения одного резкого вкуса другим, сильным и обжигающим, растекающимся во рту прозрачной остротой, вытесняющим резкий водочный запах и заставляющим встряхивать головой, выговаривая: “Эх, х-ха-раш-ша, зараза!”
Так сидели мужики под добродушным солнышком, забывая о наскучивших проблемах, жёнах и детях, службе и политике, о том, что прямо под ними мёртвые. Смешивались мысли с водкою, сливался Город с кладбищем, и неясно становилось тогда, где находится граница между царствами живых и мёртвых, да и есть ли эта граница вообще — становилось непонятно. А мужики не спешили разбредаться по домам — хорошо было здесь: не угнетали монотонностью дешёвых обоев бетонные стены, автобусы с машинами не выплёвывали лохматые клубы выхлопных газов, захламлённый асфальт не доедал подошвы ботинок и не высушивал мозг своей гнетущей, подавляющей любые здоровые мысли серостью. Ничего плохого не было среди травы и перекошенных крестиков, столиков и скамеечек, которые стали прибежищем для всех, кто покинул городскую черту временно или навсегда.
И, как ни странно, трава здесь была зеленее декоративных растений, взлелеянных в керамических горшочках, что теснятся на подоконниках коммунальных комнатушек, и небо голубее, так как не приглушал его жизнеутверждающую синь расползающийся из кварталов сигаретный дым вкупе с заводскими отходами, которые неутомимо исторгали высоченные, устремлённые в небо, словно стволы гигантских артиллерийских орудий, кирпичные трубы, и настроение светлее и чище…
Трава тихонечко шелестела, карты трепыхались в порывах тёплого ветра, журчала по стаканам водка, плыли по небу редкие фигурные облака, и сидели под облаками мужики, и лежали под слоем земли под мужиками мертвяки, и горело в неизмеримой глубине под мертвяками огромное сердце планеты, и воздух был пропитан свободой, надеждой и грустью…»
