Впервые о Сергее Шестакове я писала в начале двухтысячных годов. Мне было двадцать с небольшим, я работала на севере, где, помимо прочего, входила в состав редколлегии газеты «Литературный Белоярский» (есть такой замечательный город строителей и газовиков на границе ХМАО и ЯНАО). Моя рубрика называлась «Поэзия “Большой Земли”». Когда вышла статья со стихами Сергея Шестакова, ко мне с удивлением подходили горожане, говоря, что не знали о существовании такой поэзии, такого мира. Сегодня, спустя много лет, я могу сказать, что те мои коренные ощущения остались неизменными: это лирика на все времена; поэзия не внешних сиюминутных эффектов, а зрящая в суть человеческих чувствований — в самое сердце. Туда, куда порою мы сами боимся заглянуть настолько глубоко. Основа данной подборки – любимые стихи поэта, собранные им по моей просьбе. Любим их и мы.
Яна-Мария Курмангалина
Сергей Шестаков (р. 1962). Родился и живёт в Москве. Автор нескольких книг стихотворений и публикаций в журнальной периодике.
Сергей Шестаков // Кораблики в Альгамбру
крит
…Создателем Лабиринта некоторые называют Дедала, другие – Эпименида; часть источников утверждает, что это – один человек, а обитатель Лабиринта (и в руинах пребывающего неизменным) – мысль, которая по сей день ищет выход, насмешливо расправляясь с теми, кто в слепоте своей полагает, будто путь туда и путь обратно можно пройти по одной колее.
I.M., fr. 2a’
1
говорят, любовь ходит с белой тросточкой, а беда пристальна,
говорят, любой мысли нужна лонжа,
следующее высказывание истинно,
предыдущее ложно,
стрелки чикают, как ножницы, режут жизнь на ломтики,
а у нас дела поважнее:
запускать бумажные самолётики,
чтобы небо стало синее,
чтобы ираида павловна охала,
закрывала окно спешно,
словно мы одно, а не около,
и любой – ферзь, а не пешка,
на руках царапины да корябинки,
взрослые слова вроде спама,
но зато у нас такие кораблики,
что в альгамбру плывут прямо,
там-то мы с тобой и встретимся,
маленькая моя дикарка,
сбросив надоевшие вретища,
разговаривать с демонами декарта,
а потом в узелок да по яблочку,
по краюшке, да лугами, лугами,
и философ, превратившийся в бабочку,
будет мирно порхать над нами…
2
я играю в yankees двадцать седьмого года,
ты в две тысячи третьем, читая написанную в две тысячи пятом
книгу барта, бормочешь, мол, вышел, мол, шишел-мышел,
мы женаты ровно четыре жизни, ngc 7662, округ истрия, лен дакота,
девяносто лет ты меня называла братом,
ни один из нас о другом никогда не слышал,
твой телефон постоянно занят
чем-то своим, где-то шляется, не даётся в руки,
повадки его павлиньи,
когда я смотрю на восток, ты смотришь на запад,
там, где наши взгляды скрещиваются, индевеют звуки,
смерч закручивается, льют не переставая ливни,
оттого и встречаемся не часто,
не звоним, не снаряжаем посольства
пышные, неповоротливые, как нерпа,
но зато, когда, когда времена случатся,
у тебя глаза, глаза два весенних солнца,
у меня два весенних неба,
и тогда снежки, снежки и впрямь становятся сини,
и планеты легче, легче радужных пузырей мыльных,
и нет ничего, что можно назвать краем,
и хотя из всех каталогов, атласов, карт вычёркивают пустыни,
мы не нарушаем границы возможного, мы их
просто отодвигаем…
музей
человек на картине (назовём его арнольфини
возможно любое имя)
пристально
всматривается в нас разглядывающих его
пожимает плечами отворачивается
дама в небесно-красном кроваво-синем
взвизгивает оседает сползает на пол
когда она приходит в себя
во всех
кто рядом и днесь
мы поднимаем глаза
на холсте внутри рамы
кто разбросал их
здесь
чтобы лучше видеть
страх наш смятение наше в мазках воздушных
в масках подушных
арнольфини разглядывает картину
и жена его в этом небрежно-красном кровельно-синем
указывает ему на фигуру
речи
творца
арнольфини
не оборачиваясь говорит
покупаю
ван эйк смеется…
литературное мастерство
п. внимательно смотрит поверх очков,
спрашивает: почему, почему,
имея достаточно развитую поэтическую мускулатуру,
вы рифмуете “мир” и “ты”,
это ведь никуда,
никуда совершенно,
ни в какие ворота, мой друг…
б. снимает очки,
протирает стёкла,
смотрит в сторону,
спрашивает: почему,
почему вы рифмуете “ты” и “жизнь”,
даже приготовишки на слух различают, что это не рифма,
увы…
я отвечаю им: да вы только
на неё посмотрите,
хей-хо,
на неё посмотрите,
хей-хо,
и тогда они смотрят,
хей-хо,
на тебя они смотрят,
хей-хо,
на тебя они смотрят
и вместе с вопросами
растворяются в воздухе,
поражённые
точностью рифм.
алеаторика
(стихи из форточки)
1
человек-стрела говорит человеку-среде
хорошо тебе ты всегда везде
а я четвертую каланчу
от пятой не отличу
человек-среда говорит человеку-стреле
хорошо тебе ты в мире словно в стволе
нажмут курок и летишь аки рок
к тем кто в сердце своем продрог
приходит девочка маша и говорит я ваша
только не маша не девочка и ничья не важно зато не вражья
но жизни в вас на один поворот ключа без млечного калача
и колокол-сон звонит и падает пятая каланча…
2
это хлеб твой манана
мы будем вкушать его молча
молча мы будем вкушать от ломтей этих чермных и горьких
черного горя эвксинские воды манана
горлинок тени и тени их криков над нами
женщины веки подводят золою и пеплом
снег в их сердцах и зола и серебряный пепел
где их мужчины ливнями стали и ветром
глиной и мглой ледяной лебедой и пшеницей
хлеб твой манана мы будем вкушать его молча
медленно движется время арба за арбою
черной водой осенней меня омой…
3
лань – пугливая – написал бы и написал да перечеркнул
видит зимний подземный гул
слышит вещий предвечный свет
мыслит весть наклонившуюся как ветвь
рядом с ней человек которого нет но не сней а снег
гол голубиной мглой глубиной в парсек
он тишиной набряк пустотой намок ледяной комок
тщанием и тщетой крошечный занемог
звезды это небесный мох и олений бог
разворачивая световой клубок
млечной тропой ведет за собой на утренний водопой
стой оглянись домой
