5 марта 2023 года в формате Zoom-конференции состоялась 85-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Анастасия Филатова и Санжар Воробьёв, разбирали Юрий Казарин, Руслан Комадей, Ирина Чуднова, Мария Мельникова и другие. Вели мероприятие Борис Кутенков, Григорий Батрынча и Андрей Козырев.
Представляем подборку стихотворений Санжара Воробьёва и рецензии Марии Мельниковой, Ольги Балла, Григория Батрынчи и Бориса Кутенкова о ней.
Видео смотрите в группе мероприятия
Обсуждение Анастасии Филатовой читайте в этом же выпуске «Формаслова».
Рецензия 1. Мария Мельникова о подборке стихотворений Санжара Воробьёва
Перед нами тексты автора, находящегося на перекрестье двух поэтических потоков. Как себя чувствует Санжар Воробьёв в таком положении, угадать сложно. Но выглядит создаваемый совокупностью стихотворений ландшафт довольно эклектично. Нечасто встречаешь подборки, в которых «переодетый Ельцин с накладной бородой» соседствует с «И сумерки обняли дряхлый бархат листьев» — без какой-либо постмодернистской подоплёки.
Один поток можно назвать классическим. Здесь мы наблюдаем явные отголоски Серебряного века, «старинные» темы — элегия по умершему, зимняя меланхолия, озарённая любовной тоской, размышление о поэзии и вечности (чуть осовремененное модным вкраплением лингвистических терминов, но, честное слово, синтаксическому шаблону, предикатам и аффективности трудно тягаться с зовом колокола в деревянном окрашенном белой краской доме с башенкой на холме — традиция штука весомая). «Традиционному» направлению у Воробьева пока не хватает уверенности, оно больше походит на исследование, изучение наработок прошлого.
Другой поток — условно-современный. Никаким особо суровым формальным и семантическим экспериментам Санжар Воробьев не предаётся, но с удовольствием обращается к различным средствам «снижения» поэтического высказывания: имитации бытового рассказа, ритмическому рисунку хип-хопа, нарочитому обеднению текста с множественными повторами. Здесь мы уже ясно видим осуществляемую автором художественную работу по активному освоению, если можно так выразиться, стихии простоты. Бесхитростное воспоминание из раннего детства, слегка облагороженное взрослым сознанием вспоминающего, но всё же вынужденно лишённое рефлексии (какая может быть рефлексия в три года?), переливается экзистенциальной красотой. Зарисовка о парне, без всяких мыслей танцующем хип-хоп у стены Цоя в 99-м под взглядом «переодетого Ельцина с накладной бородой» — просто очень похожий пенсионер или горячий привет от Виктора Пелевина? — усиленно притворяется легкопафосным приколом, но если отвлечься от пафоса и вдуматься, всё станет серьёзно и крайне печально. Имеет таинственное скрытое дно и наивно-минималистическая картина с цистернами, собакой Верой, страхом смерти, запахом дёгтя и людьми, загадочно летящими над Жигулёвском. Если бы кто-то захотел нарисовать к этому тексту иллюстрацию, получилась бы смесь Шагала с Оскаром Рабиным.
Очень трогательно потоки смешиваются в стихотворении «Дебил». Здесь мы наблюдаем встречу современного стиля даже не с XIX веком, а по сути с классицизмом: панк-роковые «тупые песни», которые «не заставляют плакать», и попсовые «пёсьи песни», которые «заставляют плакать», превращаются в аллегорические человекоподобные фигуры, грубо берут героя за куртку, нежно берут под руки и, подобно ревнивым девам, пытаются выведать, кого же он любит, хотя однозначного ответа тут, судя по всему, быть не может, поскольку «душа действительно проста» и герой не хочет делать выбор по примеру мифологического Париса. Его «дебильность» можно считать современным аналогом наивности персонажей Вольтера. Хочется надеяться, что автор будет удачлив, как и они.
Рецензия 2. Ольга Балла о подборке стихотворений Санжара Воробьёва
Первые два стихотворения Санжара Воробьёва из тех, что представлены в подборке, — повествовательные, в глубоком родстве с прозой: с автофикшном или просто с автобиографической эссеистикой, — медитативная рефлексия собственного опыта. Они почти сюжетны: в каждом рассказывается какая-нибудь история (а во втором тексте подборки, близком к рэпу, поминается и сама история — вписанность человека в неё, встреча героя в позднем детстве с воображаемым Ельциным). Третье во многих отношениях тоже таково: строится на некотором (неважно, реальном или вымышленном) воспоминании — описывает случившееся в прошлом; рассказывает историю с сюжетом. Отличие его от первых двух в том, что речь в нём не ведётся от первого лица, никакое «я» там не упоминается, и принципиально неизвестно, «мы» или «они» делали всё то, о чём там рассказано в третьем лице множественного числа, — соответственно, рассказанная там история при всех своих индивидуальных чертах может претендовать на большую, чем первые две, универсальность. Тут уже заметно движение от рефлексии собственного единичного опыта — в сторону формулы.
Отход от модели, по которой построены три первых текста подборки, — и от личного опыта, и от прошлого, и от сюжета, развивающегося от начала к завершению, — наконец совершается в четвёртом, одном из самых коротких и плотных здесь, и продолжается в пятом. Время обоих этих текстов — настоящее, о котором ещё непонятно, как оно разрешится (в четвёртом тексте оно же — некоторое «всегда»: тот неназываемый, о котором тут идёт речь, «лежит на дне колодца» рядом с мёртвыми «всё время». Более того, не исключена возможность, что «всё время» тут — подлежащее; это оно лежит с мёртвыми в колодце. Стихотворение в должной мере загадочное, открытое различным толкованиям, что очень правильно; и оно уже практически формула).
Условно тексты Воробьёва могут быть разделены на два типа: сюжетные (отчётливо таково первое) и ситуативные (описывающие не развитие чего бы то ни было он начала к концу или обрыву, но представляющие синхронный срез некоторой истории, которая вся в целом остаётся скрытой от читательского взгляда). К этому последнему типу можно отнести стихотворения пятое («В декабре только чёрные сосны черны…»), отчасти и шестое («уже не пахнут руки дёгтем…»): они динамичны — полны движения — но развития действия, последовательной и радикальной смены ситуаций в них не происходит. Впрочем, шестое, пожалуй, — слабо-сюжетно: действие в нём обнаруживает некоторую направленность. Это стихотворение вообще очень интересно: прежде всего тем, что оно обладает отчётливой и сложной культурной памятью: он отсылает одновременно и к Даниилу Хармсу по манере высказывания, и к Марку Шагалу (не факт, правда, что над Жигулёвском у Воробьёва летят именно влюблённые, в принципе лететь может кто угодно — что открывает это стихотворение разным интерпретациям и приближает его к формуле). Кроме того, оно выстроено редкостным образом: симметрично относительно своей сердцевинной оси — строчек «не не бояться смерти страшно / а полюбить её нельзя», — после которых движение, происходившее в первой части, запускается в обратном направлении. К слабо-сюжетным должно быть также отнесено и совсем короткое, но с отчётливым развитием седьмое стихотворение («каждый день барские усадьбы…»): его сюжет — обозначенные единственной строчкой внутренние перемены в герое: «становлюсь таинственный и сладкий». Восьмое стихотворение, «Дебил», всем своим устройством (разумеется, намеренно) контрастирующее с демонстративно стигматизирующим героя заголовком, полно сложным внутренним движением, выявляющим в герое нетривиальную, внимательную, честную рефлексию (с вполне отчётливо прослеживаемой структурой, кстати), на какую способен не всякий «нормальный».
Девятое стихотворение («Андрей, Андрей, зачем ты умер…») — как бы ситуативное: всё, что могло произойти, уже, казалось бы, произошло, — но оно само — движение: всем собой — постепенным сокращением строк по мере продвижения к концу, снижением напряжения в них, спадом наполняющей строки энергии — оно моделирует угасание жизни.
Цельность последнего стихотворения — которое и без того задыхающееся, рваное, выбивающееся из заготовленных ритмических русел даже при чтении его про себя (непонятно, как уложить его в естественный ритм дыхания; добравшись до конца, понимаешь, что и не надо укладывать, — что, разумеется, устроено автором совершенно намеренно и продуманно) нарушает учёная лексика: «…синтаксического шаблона / лишённого аффективности». Она тут настолько чужеродна и настолько совсем о другом, что кажется заплаткой из иного материала, который просто случайно попался под руку (или как если бы, скажем, листья живого растения покрасили едкой, кричащего цвета краской). Нет возможности исключать, что и это сделано намеренно, но для чего — догадаться не удаётся.
К достоинствам автора я бы отнесла значительное разнообразие ракурсов, стилистических ключей, степеней сложности, в которых, с помощью которых он осмысливает предметы своего поэтического внимания.
Рецензия 3. Григорий Батрынча о подборке стихотворений Санжара Воробьёва
Проводя параллель с подборкой Анастасии Филатовой, можно сказать, что подборка Санжара Воробьёва гораздо менее цельная и гораздо более «поисковая». Поиск в текстах Анастасии возводится в ранг выразительного средства, прорывается сквозь ткань текста в отдельных строчках, гармонично вплетаясь в авторский поэтический мир, выводя его из состояния «застывания». Санжар же жанрово полифоничен, в его подборке представлены очень разные по структуре и способу функционирования тексты — нарративы, миниатюры, абстрактные зарисовки. При этом в целом авторский почерк Санжара вполне узнаваем, в каждом его тексте есть что-то «своё», индивидуальное. Лучше всего, на мой взгляд, ему удаются как раз эмоциональные абстрактные зарисовки — кажется, что Санжар чувствует себя комфортнее, когда его не сковывает необходимость выдерживать прозрачную сюжетную линию или сделать некое однозначное высказывание.
В частности, нарративным текстам Санжара, с которых подборка начинается, как раз таки не хватает «стержня», они ощущаются слишком аморфными, для того чтобы быть по-настоящему интересными и раскрыть свой потенциал до конца. В тексте про глухонемого мальчика Борю хочется выделить отдельные, выбивающиеся из общего повествования строки: «за нами наблюдал полнокровный Бог». Строка «не очень-то пошалишь, когда тебя пасёт Бог» очень показательная — действительно, не особо-то дашь себе волю, когда нужно выдерживать нарратив.
Текст про переодетого Бориса Ельцина, танцующего хип-хоп, как будто бы изначально должен был быть вообще не про Ельцина, он начинается с «когда я любил хип-хоп, я танцевал его каждый день», но в итоге Борис Николаевич, возникающий внезапно во втором двустишии, оказывается в тексте самым ярким и выводится в концовку как будто бы искусственно. Из-за этого создается ощущение, что стихотворение написано в некотором роде «инерционно», в случае с нарративным текстом это скорее мешает восприятию, оставляет слишком много вопросов. Санжар начинает рассказывать историю, но в итоге путается в мыслях и забывает, с чего и зачем вообще начал. Получаются истории, рассказанные ради отдельных моментов, а не самой истории.
В полной мере Санжар раскрывается, когда перестаёт самого себя «пасти». В тексте «До зари проливали слёзы…» отлично выдержан баланс потокового перечисления без скатывания в бесконечное инерционное повторение, автор интуитивно вовремя останавливается и в итоге говорит ровно столько, сколько нужно, чтобы передать эмоцию. Текст «В декабре только чёрные сосны черны…», в свою очередь, кажется искусственно закольцованным, как раз в нём, на контрасте, видно, что автор не даёт себе достаточно воли, искусственно заземляет. Дважды повторённое «Мне плевать», как мне кажется, можно было бы образно развернуть, дать читателю «словить» на интуитивном уровне, какую эмоцию испытывает лирический герой, а не просто проговаривать её прямым текстом.
Гораздо лучше закольцован текст «уже не пахнут руки дёгтем…», потому что он абсолютно самодостаточен в своей неясности. Перед нами тот случай, когда прямо не сказано ничего, но интуитивно улавливается что-то очень большое, как отдельный запомненный кадр из сна, по которому ты с утра пытаешься восстановить забытое. Автору очень хорошо даётся интуитивное «наговаривание», наслаивание образов друг на друга для создания мистической чувственной полулихорадочной мозаики. Таков же текст «Дебил». Кажется, именно в таком формате Санжару удается вмещать всего себя во всём калейдоскопе противоречий — меланхоличного и несерьёзного, мудрого и «дурацкого», глубокого и смеющегося над собственными попытками быть глубоким.
О миниатюрах «каждый день барские усадьбы…» и «всё время…» объективно говорить сложно. Пока что эти тексты не кажутся мне полностью доведёнными до ума. Возможно, когда-нибудь они послужат началом для чего-то большего, но пока что ощущения даже не как от заметок на полях черновика, а как от пятен, оставленных гелевой ручкой, просвечивающих с другой стороны, когда переворачиваешь страницу. К ним хочется что-то пририсовать или хотя бы чем-то обвести, чтобы придать форму.
Особняком стоит «Андрей, Андрей, зачем ты умер…». В нём Санжар по-настоящему раскрывается как лирик. Мне понравилась каждая строчка, больше всего первое четверостишие: «Андрей, Андрей, зачем ты умер / и закатился в складку меж / зимы и осени? И сумерки / обняли дряхлый бархат листьев». «Дряхлый бархат листьев» — отлично по звуку. Хороша концовка: «И замирает краткий сон / сон кроткий». Автор достигает технической точности, каждое слово ощущается выверенным, на своём месте. Такое мне бы хотелось видеть во всех текстах малого формата.
Последний текст подборки интересен тем, что все авторские внутренние противоречия в нём прямо постулируются. Автор слышит «зов колокола в деревянном окрашенном белой краской доме» сквозь «года и предикаты бытия», чувствует в себе лирическое начало, справляясь с ним при помощи усложнения, наговаривания, «покоя синтаксического шаблона, лишённого аффективности», ведь когда говоришь, когда перечисляешь, становится не так страшно «и не надо заглядывать под землю».
В целом, создаётся впечатление, что Санжар свой поэтический голос уже нашёл, но пока что не во всех текстах правильно чувствует баланс между необходимостью где-то себя вовремя остановить, отредактировать, а где-то, наоборот, добить текст, додумать и довести до ума. В такой ситуации хочется пожелать автору больше доверять собственной поэтической интуиции, не бояться быть странным и непонятным, давать себе больше воли и разрешать смелые эксперименты. Поиск баланса в поэзии — дело сложное и, как иногда кажется, крайне неблагодарное, но в этой подборке мы уже видим примеры того, что автор обладает достаточным поэтическим слухом, чтобы принимать верные решения. Чтобы развивать слух дальше и дальше, нужно им по полной программе пользоваться, чего я Санжару и желаю.
Рецензия 4. Борис Кутенков о подборке стихотворений Санжара Воробьёва
Юрий Казарин заметил в ходе нашего обсуждения, что первый текст относится к прозопоэзии, и назвал его верлибром. Я бы согласился насчёт «прозопоэзии», но не согласился бы, что это верлибр: всё-таки он во многом строится на рифменной структуре. Кстати, заметно, что тексту тесно в этих рамках: как часто бывает в подобном «гибридном» стихотворении, нарративное строение тянет его в одну сторону, сама ритмическая и рифменная структура — в другую: появляется некое факультативное и необязательное стремление рифмовать там, где, возможно, суть именно в рассказе и в его строении, не скованном рамками стихотворного текста. Отсюда — такие рифмы, как «уехал / интересно» и вообще весьма необязательный характер рифмы. Если же отойти от структуры — мне не хватило того, к чему ведёт весь этот рассказ, какой-то интенции и, может быть, даже некоторой недосказанности, которая прекрасно являет себя в других текстах этой подборки. Просто зарисовка о детстве, просто поэтика припоминания? Возможно, но лично мне этого оказалось мало для выхода текста на уровень поэзии. Лучшими строками этого стихотворения мне видятся те, что отсылают к образу «полнокровного» и «пасущего» Бога: именно в эти моменты текст преодолевает характер ностальгической зарисовки, приподнимается до высот поэзии.
Наиболее удачными мне представляются три текста подборки — «До зари проливали слёзы…», «уже не пахнут руки дёгтем…» и «Дебил». В первом отлично работает бессубъектная поэтика перечисления глагольных рядов и нарушающий эту инерцию перечислений открытый финал: его обаяние мне видится в том, что одновременно всё есть и как бы ничего нет. Подразумевается, что и забвение произошло, и «спасибо тебе большое» оказалось не таким уж безусловным, — но финальная строка допускает множество интерпретаций, от абстрактной благодарности Богу до персонифицированной благодарности, оставшейся в лирическом герое, и существенно расширяет семантическое пространство стихотворения. Текст во многом работает на сочетании этой бессубъектности с финальной недосказанностью. Он получился в лучшем смысле общечеловеческим.
Второй и третий текст для меня объединяет их принадлежность к поэтике припоминания: во втором, «уже не пахнут руки дёгтем…», оно, это припоминание, больше фантазийное, на грани сюрреальности и исторической утопии, — всё это приподнимает текст над событийностью, создаёт в нём ощущение поэтического чуда. Текст «Дебил» напомнил мне путешествие Венички Ерофеева — вообще, лирический субъект Санжара Воробьёва часто приводит на память этого героя, в частности, вспоминается его юродивый разговор с ангелами. Здесь, кроме того, отлично работает круговая поэтика перечисления, как бы ни к чему не ведущая вроде вывода или морали и автору явно нравящаяся: на этом пути есть и удачи, и неуспехи.
Стихотворение «Дебил» представляется мне удачей во многом именно благодаря галлюцинаторному кружению рефренов и выходу из текста: с одной стороны, есть ревностная нота антагонизма — «тупые песни» берут под руки и как бы перетягивают на свою сторону, «ну что серёжа / должно быть любишь пёсьи песни / за то, что заставляют плакать» (некие «пёсьи песни» загадочны своим определением и тем, чем же они отличаются от своего антагониста, «тупых песен»; но они становятся контекстуальным антонимом этим «тупым песням», и они же произносят следующий фрагмент текста, уже свой монолог, — таким образом, получается двойной выход из текста, а стихотворение видится целостным, проработанным, крайне нетривиальным в своей полифонической структуре. Кроме того, в нём есть истинная странность, приподнимающая его над любыми задачами — социального или нарративно-событийного свойства).
Обаяние текста «В декабре только чёрные сосны черны…» для меня во многом держится на проборматывании: здесь как раз всецело являет себя поэтика фрагмента и поэтика припоминания. Как стихотворение этот текст скорее не получился, всё слишком хаотично набросано, мне не удалось вычленить лирический сюжет, но в этой словно бы болезненной произносимости есть своё обаяние: речь приглушена настолько, что к ней хочется прислушаться. При чтении этого текста мне стала понятнее основная проблема поиска в этих текстах — между обаятельной небрежностью как родом свободы и полноценностью стихотворения, которое осталось бы завершённым даже в этой стилистической атмосфере.
Стихотворение «каждый день барские усадьбы…» скорее обещающее, чем получившееся: интересно, что человек становится «таинственный и сладкий», происходит трансформация под влиянием неких (видимых ли вживую или в книгах? Неясно, но конкретизация тут, возможно, была бы излишней) барских усадьб и прочитанных книг. Но, честно говоря, для полноценного текста этого мало — кажется, что перед нами только начальная строфа: впрочем, автор может мне возразить, что именно в этом отсутствии продолжения, осознанной фрагментарности и заключается стилистическая задача.
Примерно такое же впечатление от «всё время…»: если Юрию Казарину в ходе нашего обсуждения этот короткий текст показался перспективным по своему направлению, то для меня восприятие полностью разрушила непреднамеренная двойственность прочтения (тот случай, когда амфиболия работает не как приём, а как простая синтаксическая небрежность: мёртвые не замечают, как сердце колотится, или время лежит на дне, не замечая? Тут явно нужна какая-то определённость, от которой зависит восприятие текста. В ходе обсуждения мне подсказали, что возможно и третье прочтение — некто (отсутствует подлежащее) всё время лежит на дне колодца; сам же автор сказал, что «не помнит, что он имел в виду», — но мне отчётливо представляется, что всё-таки что-то в виду он имел, конкретное и не отягощённое излишними прочтениями, которые напрашиваются ввиду коварств языка). Ну и ещё мне показалось, что автор погнался за эффектной рифмой «колодца / колотится», текст, по сути, свёлся к ней. Стилистическая задача текста осталась для меня непонятной: вроде бы нельзя сказать, что он тяготеет к продолжению, он вполне завершён, но что от него остаётся? Для меня — чрезмерность символистской абстракции.
Текст «поэзия мерцание неизбежности…» для меня доносится словно сквозь преграду. Первые строки я с трудом понимаю: самая первая — на грани пошлости и штампа, вторая — откровенно невнятна («ему Бог дал а мне нет…» — кто этот «он»?). В какой-то момент из текста появляется филолог с его «предикатами бытия» и «синтаксическим шаблоном, лишённым аффективности»: происходит слишком резкое разрушение стилистической инерции, выход из пространства сентиментальности (соглашусь с Ольгой Балла, что эта лексика представляется излишней и выбивающейся из семантического пространства текста). Возможно, «белая стена», появляющаяся в тексте, — как раз отражение метафоры белого шума, который напоминают многие строфы текста. Тем не менее, очень хороша его концовка и та часть, которая связана с буколическим безмыслием.
Я никак не прокомментировал никак два текста — «Андрей, Андрей, зачем ты умер…» и «когда я любил хип-хоп…». Причина, думаю, в том, что второе как будто требует от меня погружения в исторические реалии, которые преобладают над суггестивным наслаждением, и мне как читателю хочется этому чувству сопротивляться — для меня этот текст скорее находится в социальной плоскости, чем в эстетической. Стихотворение про Андрея — некролог, в котором откровенно хороша концовка с перекличкой эпитетов «краткий» и «кроткий», есть сильная метафора пылающего города: он одновременно и золотой, по-гребенщиковски, и умирающий от чахотки — получается всецело наполненная, многоассоциативная метафора. Но всё-таки для меня осталось невыясненным, насколько этот текст выходит за рамки некролога, простого человеческого припоминания, насколько поднимается над бытовой эмоцией. И мне кажется, это в целом проблема стихотворений Санжара, которые словно бы пишутся без читателя, как фрагменты или короткие зарисовки. Вообще, на этих текстах отчётливо написано, что они рождаются для себя, не смыкаясь с каким-либо восприятием. Как мне видится, их будущий путь — в том, чтобы не потерять такую свободу и в то же время выйти к чему-то большему, преодолеть ту неряшливость, которая идёт рука об руку с обаятельной небрежностью.
Но думается, что недостатки этих стихов — не ошибка методологии, а во многом продолжение их достоинств, и мне будет очень интересно следить за их развитием.
Подборка стихотворений Санжара Воробьёва, представленная на обсуждение
Автор о себе: «Жил в Ташкенте, Тольятти, Санкт-Петербурге, Москве. Тусовался с панками, гонял за веган и антифа. Поступил на философский факультет, утратил интерес к идеологиям. Любимое число 137. В людях ценю религиозность, свободу, деловую хватку».
***
когда я был маленьким, со мной дружил
глухонемой мальчик Боря.
Боря пил сладкий чай, дружил со мной одну осень
под сенью девушек в цветастых юбках
имени — Нина, Зухра.
мне кажется, у чая и осени цвет утра.
мы ни о чем не говорили,
потому что о чём говорить когда тебе три?
брали это, как оно приходило,
к тому же Боря глухонемой.
в Ташкенте осень не то что тут:
тёплая, спелая.
Нина протягивала мне плод,
Зухра пела.
за нами наблюдал полнокровный Бог —
то ли моя, то ли его мама
на лавочке читала книгу
«человеческая драма».
не очень-то пошалишь, когда тебя пасёт Бог.
Боря любил музыку, ничего слышать он там не мог,
поэтому включал очень громко.
к чему он тянулся на ощупь
в этом дурацком хип-хапе?
Зухра говорила: к вещи в себе
Нина смеялась: придуряется.
кожа у нас была загорелая,
глаза карие.
по мостовой ехал старик на осле —
Азия!
однажды Боря просто пропал,
может быть умер или уехал,
в три года разницы никакой
и одинаково интересно.
я сидел под сенью девушек в цветастых юбках,
мама разговаривала с соседкой.
***
когда я любил хип-хоп, я танцевал его каждый день
август, арбат, девяносто девятого года канитель
переодетый Ельцин с накладной бородой
смотрит как я трясу пузом под мотивчик простой
в костюме спортивном, с бутылкой водки в руке
(тогда это было модно, как ныне носы в муке)
из толпы доносятся крики, одобрительно хлопают лохи
я прыгаю и стараюсь, вы не думайте обо мне плохо
у меня в организме инфекция, мне срочно нужна фильтрация
а точнее инъекция, водяра и цивилизация
попирая собой кумира, я пляшу у стены Цоя
лохи одобрительно хлопают, спрашивают сколько это стоит
Ельцин рассеяно смотрит на дрыгающееся тело
и думает, что про…ано демократическое дело
пусть солнце полощет глотку однажды предавшего дня
Борис из горла пьёт водку, поглядывая на меня
пусть ветер освищет город, мешающий лохам спать
Борис Ельцин устал воевать.
***
До зари проливали слёзы
Наряжали себя на праздник
Долго молчали в церкви
Ходили с утра на рынок
Торговали пучок укропа
Поджигали библиотеку
Кидали слова на ветер
Выбирали в буклете мебель
Хоронили кота в коробке
Ловили губами снежинки
Коллекционировали землянику
В темноте играли в прятки
Провожали друг друга на поезд
Писали дурацкие письма
Мол никогда тебя не забуду
Мол спасибо тебе большое
***
всё время
лежит на дне колодца,
где мёртвые дремлют,
не замечая
как сердце колотится.
***
В декабре только чёрные сосны черны
Не поднимешь и глаз от его белизны
Отчего-то обидно до слез
До мигрени висков седины
В декабре только стаи стрекоз и нужны
Пусть царапают воздух
Таранят как волны челны
Пересказывай мне свои сны
Говори невпопад как в бреду
Мне плевать
Ты короткое лето в аду
Мне плевать
Не поднимешь и глаз
Отчего-то обидно до слёз
В декабре только сосны черны
***
уже не пахнут руки дёгтем,
и замолкает ветер в поле,
стоят просторные цистерны
и в них живёт собака Вера.
а мы летим над Жигулёвском
и выпадаем снегом в землю,
но не бояться смерти страшно,
а полюбить её нельзя.
собака Вера хочет лаять,
собака Вера и цистерна,
она, должно быть, что-то знает,
а мы летим над Жигулёвском.
вот затихает ветер в поле,
и выбегает из цистерны
собака Вера, молча смотрит,
а руки пахнут только дёгтем.
***
каждый день барские усадьбы
каждый день марксистские книги
становлюсь таинственный и сладкий
как православных попов вериги
ДЕБИЛ
а я люблю тупые песни
они не заставляют плакать
они берут меня за куртку
и говорят ну что серёжа
должно быть любишь пёсьи песни
за то что заставляют плакать
и что берут тебя под руки
и говорят ну что серёжа
душа проста и неделима
должно быть любишь панкрок песни
они не заставляют плакать
они ведут всегда на пристань
душа действительно проста.
***
Андрей, Андрей, зачем ты умер
и закатился в складку меж
зимы и осени? И сумерки
обняли дряхлый бархат листьев.
И лисья мордочка украдкой
лизнёт прохладную ладонь
зимы и осени, Андрюша.
Пылает город золотой
как умирает от чахотки.
И замирает краткий сон,
сон кроткий.
***
Поэзия мерцание неизбежности
ему Бог дал а мне нет какая
чушь любое время минет и
оставит нас
а тот звон или зов колокола в
деревянном окрашенном белой
краской доме с башенкой на
холме
будет звучать и звучать сквозь
года и предикаты бытия сквозь
быт и деревенскую округу простых
и приветливых людей
безмыслие как белая стена как
гладь озера без тени ряби на воде
покой синтаксического шаблона
лишенного аффективности
и огонь не обожжёт и легкий ветерок
и небо над головой и гладь воды
и не надо заглядывать
под землю.
