Подписаться на Telegram #буквенного сока
Егор Фетисов // Михаил Новиков. «Природа сенсаций». Рассказы. Издательство «Новое литературное обозрение», 2012
Часть 1. Заметки о книге
Михаил Новиков, литературный обозреватель газеты «Коммерсантъ», разбился на машине в возрасте 43 лет. Спустя 12 лет после этой трагедии издатель Олег Зоберн опубликовал в своей серии «Уроки русского» сборник рассказов Михаила Новикова «Природа сенсаций». Название обманчиво. В рассказе, давшем название всей книге, автор объясняет, что речь на самом деле идет о буквальном понимании корня слова «сенсация» — об ощущениях. Он исследует ощущения людей, их ощущение жизни, если можно так выразиться. Рассказы Новикова — «россыпь мелких округлых, как камушки на пляже, необязательных событий». Обрывки разговоров, фрагменты размышлений, случайные встречи. Но случайное особенно ценно в текстах Новикова, на нем он и выстраивает свой мир. «Разберитесь в своей жизни. Оглянитесь на пройденную дорогу! Вы увидите по обочинам неожиданные предметы!» Эти «предметы» зачастую совершенно фантастичны, как, например, в рассказе «Слепые бельма Кусто», где Жак-Ив Кусто помещен внутрь двери, не в смысле дверного проема, а натурально внутрь самой двери и участвует в повествовании наравне с другими, «реальными», героями. Некоторые рассказы сделаны «под классику» (в «Природе сенсаций» рассказывается о нескольких случаях не случившейся любви), в других автор намеренно вторгается в текст, демонстрируя нити, на которых держатся персонажи. Так в рассказе «Виток» главный герой писатель Александр Иванович буквально испаряется по воле автора, а его девушка Виток смотрит в небо и спрашивает: «А как же я?» Есть рассказ-фарс «Журналисты», написанный с элементами пьесы, рассказ «Дмитровка. Вариант» в кафкианском духе. Истории Новикова — на любой вкус. И рассказывает он их лаконичным языком, без лишних языковых рюшек, но если использует метафоры, то они удивительно точны и тонки. «…окна исчезали. Так хороший стрелок гасит мишени в электрическом тире». «Глаза, пустые, как горлышки выпитых бутылок…» И вроде идет повествование по касательной, вроде говорит автор не о сущностном, а все же выходит читатель из его мира не таким, как вошел…
Часть 2. Художественные приложения
«На повороте коридора я столкнулся с Милой Автономовым.
Он сказал, что уходит, но за деньгами забежит.
Я катил вниз по метромосту, когда меня обогнала автономовская машина. Я шел в правом ряду, я езжу медленно, лениво — когда один, то есть почти всегда.
И в обогнавшей меня машине я увидел тебя. Потом заметил номер: 32-33, автономовский, позагадочней моего, с цифрами большой магической силы. Ты сидела рядом с водителем и ехала так, как ездят девицы, то есть куря сигаретку.
Нарушив правила, рванулся из своего ряда за вами вслед. Между нами было три машины, и обогнать их было невозможно. У светофора, в ожидании зеленого огня, я заметил, что руки мои дрожат. «Догоню», — говорил я себе.
К следующему светофору я обошел только такси, ведомое злобным человеком в кожаной шляпе.
За перекрестком остановили.
Красавец капитан стоял у желтого мотоцикла и рассматривал мои документы.
Потом он спросил:
— Куда спешим?
— Девушку у меня увозят, — ответил я.
— Объясни-ка, — попросил капитан.
И я объяснил.
И тогда капитан взял микрофон притороченной к мотоциклу рации и сказал:
— Седьмой, я четвертый. Тормозни, проверь 32-33, бледно-бежевый.
Он вернул мне документы, а когда я садился в машину, подошел и сказал:
— Но вообще-то они не стоят риска.
— Кто — они? — спросил я.
— Бабы. Друзья. Люди.
— А кто стоит?
Капитан пожал плечами, затем ответил медленно:
— Бог».
Михаил Квадратов // Трумен Капоте. «Закрой последнюю дверь». Повесть. Рассказы. Издательство «Азбука-классика», 2005
Часть 1. Заметки о книге
Несколько лет назад деревянный ларец с прахом писателя Трумена Капоте был продан на аукционе неизвестному поклоннику, недешево. Кто-то возмущался, как это так. Сундучок хранили друзья писателя, но тоже умерли. Можно сделать вывод, например, о неприкаянности, одиночестве, о неправильно прожитой жизни. Но, с другой стороны, со дня смерти писателя прошло больше тридцати лет, за такое время и очень любящие забывают о могиле родственника. И можно просто сказать, что поклонников иногда интересуют не только тексты. Трумен Капоте был ярким, его будут помнить и за это. И конечно, он настоящий классик американской литературы.
Повесть и рассказы из этого сборника скорее всего будут интересны настоящим ценителям его творчества, любителям биографий. Самая известная повесть «Завтрак у Тиффани» появилась позже. С четырех лет жил у родственников; одинокий ребенок научился чтению и письму. В десять стал писателем. «И вот однажды я начал писать, не ведая, что привязал себя на всю жизнь цепями к благородному, но безжалостному хозяину». А писательство никого не делает счастливым. Или наоборот?
Ранняя повесть «Голоса травы» (1951), может быть интересна и подросткам, скорее всего, она продолжает традицию подросткового романа Марка Твена. «Живая душа распахнута для всего живого, понимает, что нельзя всех стричь под одну гребенку. И из-за этого постоянно попадает в беду». Да и весь сборник, по большому счету, о душе. Об осознании души в детстве, о ее трансформациях в течение последующей жизни человека. А взросление может быть равносильно травме, быть взрослым скучно и неинтересно.
Пропавшая сумасшедшая девушка, написавшая картину со своей отрезанной головой, котенком, трогающем пряди, и ястребом, тоже без головы. Звонок неизвестно от кого и откуда, может быть, от самого себя. Злой дух, забирающий душу через сны; продай сон, это выгодно, но что от тебя в результате останется. Вроде бы и не страшный ночной поезд, но там лучше ни с кем не заговаривать. Бриллиантовая гитара. Рождественские пироги, которые пекли мальчик вместе со старенькой родственницей, посылали их по почте — точильщику, два раза в год проезжающему через городок, водителю шестичасового автобуса — каждый день они махали ему рукой, и он махал им в ответ.
Трумен Капоте не очень хотел взрослеть.
Часть 2. Художественные приложения
«Его однокомнатную квартирку в доме рядом с парком Грамерси надо было проветрить, убрать, но Уолтер, налив себе виски, послал все к черту и растянулся на кушетке. Что толку? Как ни работай, как ни старайся, все равно ничего не добьешься; всех кругом постоянно обманывают, а кого в этом винить? Но вот что странно: лежа здесь в сгущающихся сумерках и прихлебывая из стакана, он ощущал спокойствие, от которого давно уже отвык. Как тогда, когда завалил экзамен по алгебре и почувствовал такое облегчение, такую свободу: провал был чем-то ясным, определенным, а ясность вселяет в душу покой. Теперь он уедет из Нью-Йорка, отдохнет; у него есть несколько сот долларов, до осени хватит.
И, размышляя о том, куда двинется, он вдруг увидел, словно в голове его начал прокручиваться фильм, шелковые шапочки, вишневые и лимонные, и маленьких умнолицых людей в элегантных рубашках в горошек; закрыв глаза, он точно вновь превратился в пятилетнего, и было чудесно вспоминать крики зрителей, хот-доги, большой отцовский бинокль. Саратога! На его лицо легла тень сумерек. Он зажег лампу, налил еще виски, поставил на граммофон пластинку с румбой и стал танцевать, подошвы его ботинок шептали на ковре; он часто думал, что немного тренировки — и из него выйдет профессионал.
Как раз когда смолкла музыка, зазвонил телефон. Он замер на месте, почему-то боясь ответить, и свет лампы, мебель, все прочее вдруг стало безжизненным. Он уже надеялся, что звонки прекратились, но тут телефон начал снова; как будто даже громче, настойчивей. Он споткнулся о скамеечку для ног, поднял трубку, уронил, подобрал ее и сказал: «Да?»
Звонок издалека: из какого-то города в Пенсильвании, он не расслышал точно. Хаотические трески, а потом к нему пробился голос, сухой, бесполый и совершенно не похожий на все слышанные прежде:
— Здравствуй, Уолтер.
— Кто это?
Ни слова в ответ, только ровное, сильное дыхание; связь была такой хорошей, что казалось, будто тот человек стоит рядом с ним, прижав губы к его уху.
— Я не люблю шуток; кто это говорит?
— Да ты ведь знаешь меня, Уолтер. Давно знаешь.
Щелчок, и ничего».
Михаил Квадратов // Пантелеймон Романов. «Избранные произведения». Рассказы. Издательство «Художественная литература», 1988
Часть 1. Заметки о книге
В книгу вошли рассказы 1920–1930-х годов. Пантелеймон Романов — представитель реалистического направления, продолжатель традиций русской литературы 19 века. Отец его — бедный помещик, которому приходилось пахать землю не по идеологической прихоти, а по нужде. Будущий писатель знал быт крестьян не понаслышке; потом учился на юридическом факультете Московского университета. Романов уже был известным писателем, когда в 17-м жизнь страны трансформировалось, раскололась на «до» и «после». Тема раскола прошла через все его рассказы; из них можно получить широкое представление о той эпохе. Литература стремительно менялась, многие литераторы оказались за рубежом, в революционной стране появились новые направления. Жизнь подсказывала новые темы и сюжеты. Метания интеллигенции, особенно тех, кто остался (во всех смыслах). Сельская новь: кого выбрать в председатели — алкоголика и вора или начетчика и болвана, когда результат один и тот же — развал хозяйства. Как страшно ехать зимней ночью на крыше товарного вагона. А если хочешь попасть внутрь и получить место в очереди за билетом — тебе могут сдать в аренду младенца; гражданам с детьми первая очередь (в этом месте положено смеяться над мещанами). Как хозяйка жизни прошлой теперь работает служанкой в семье лучшей подруги детства — ее муж, хозяин жизни нынешний — большой советский чиновник. Но Романов не хотел замечать великих строек и чудесных перековок. Печатали все меньше, идеологическое давление усиливалось. В произведениях Романова критика умеренно хвалила то, что называли сатирой и борьбой с отдельными недостатками нового строя (остальное громили). Сейчас понятно, что в его якобы смешных рассказах не борьба, а горькая ирония и затаенная боль. В сборнике есть и мощные психологические, и тонкие лирические рассказы. Читая Романова сейчас, припоминаешь девяностые, ведь для обычных граждан годы великих перемен мало чем отличаются. Да и сейчас, похоже, гражданам надо приготовиться.
«В большие эпохи, когда люди сильно заряжены одними чувствами, одной энергией, они обычно выражают досаду на художника, который, как им кажется, слишком мало и с меньшим, чем они хотят, чувством говорят о том, чем они живут и о чем только и нужно было бы в настоящий момент говорить. <…> То, что современникам кажется самым существенным, то через год выявляется как малозначащая частность» (Пантелеймон Романов).
Часть 2. Художественные приложения
«И когда он в окно видел мелькавшие огоньки деревень, он думал:
— Мертвое пространство…
Лохматые шапки прошли в своих тяжелых сапогах с подковками и все опустошили. Жизнь в стране умерла. И разве уцелевшие интеллигенты там, в столице, — живут теперь? Только притворяются, что живут. Или, махнув рукой на все, как и он, только кормятся. Одни хуже, другие лучше других.
Но жизнь в них, та жизнь, из которой рождается творческое движение, — давно умерла за ненадобностью, как она умерла и в нем. Умерла постепенно, медленно. И он до ощутимости ясно видит эту линию умирания: в тяжелые годы голода некогда было думать о своем внутреннем движении. Нужно было напрягать все силы, чтобы накормить себя и жену. Он привык выступать, не работая, не готовясь, только с тем, чтобы получить деньги или продукты. И даже сознательно не готовился из озлобленного соображения о том, что для пролетариата сойдет и так.
Все равно ничего не понимают.
А потом и то сказать: кто его, знаменитого человека, довел до того, что он принужден был петь за фунт чаю, кофе и какао? Тот же пролетариат. Значит, мы квиты. Будем петь лишь настолько, чтобы кормиться и жить той животной жизнью, которую вы всем предуготовили.
И если он за свое пение получал от пролетариата то, чего сам пролетариат в то время не пил и не ел (чай, кофе, какао), — все-таки он во всей силе чувствовал свое унижение, когда, как нищий, носил за собой сумку для «собирания гонорара».
Для работы над собой не было никаких импульсов. Все равно — все кончено… Петь и танцевать на похоронах. Что же, если быть циником (а теперь только это и остается), — можно и потанцевать, и попеть… если хорошо заплатят.
А потом голод миновал, похорон никаких не было, но внутренняя ложь в течение пяти лет и полная остановка собственного движения породили лень и отвращение к усилию в работе. Появилось своего рода внутреннее ожирение. И то неослабное бодрящее стремление вперед по своему пути, какое было в начале его жизни, умерло, очевидно, навсегда.
Кроме того, было двусмысленное, нелепое положение в отношении к революции: в самый первый ее момент у него, как питомца лучших интеллигентских традиций, было возмущение действиями захватчиков и насильников, попиравших все принципы свободы, как ее он и люди его круга привыкли понимать. И он резко отмежевался от них и в своем кругу говорил только с негодованием и ненавистью о “новом строе”.
Потом острая ненависть с течением времени прошла, завязались знакомства, и те из насильников, с которыми ему пришлось близко встречаться, оказались в большинстве “очень милыми и культурными людьми”. Потом круг знакомств постепенно рос. И была такая полоса, что знакомств с сильными мира не стыдились и не скрывали от людей своего круга, как свою измену, а даже выставляли их напоказ. И все понимали, что это необходимо. Измены тут никакой нет, а “на всякий случай в наше ужасное время это позволительно”».
