Подписаться на instagram #буквенного сока
Егор Фетисов // Роман Шмараков. «Автопортрет с устрицей в кармане». Роман. Издательство «Эксмо», 2020
Часть 1. Заметки о книге
«Автопортрет с устрицей в кармане» — это пастиш. Стилизация и под средневековую литературу, и под английский детектив, причем стилизация пародийная. И очень смешная. Юмор Шмаракова частично строится на ситуациях и положениях, но главным образом — он во взгляде изнутри на художественный процесс. Название нас не обманывает. Это действительно автопортрет, взгляд художника на себя и на творческий процесс, местами данный с элементами, что называется, литературной «кухни» (автор неоднократно использует по отношению к литературе и живописи слово «рецепт», а ближе к финалу мистер Годфри по римской поваренной книге готовит говяжью ногу вместо фламинго — аллюзия Шмаракова на собственный роман). Устрица же — деликатес, но вместе с тем и фига. Эстетский роман с фигой в кармане. Все рецепты — самые вычурные — уже существуют, и художнику все труднее «готовить». Один из героев, Роджер, о чем бы ни зашла речь, моментально отмечает, «что в сходной ситуации уже бывал кто-либо из итальянских художников». И устрица обнаруживается буквально у всех. Главная историческая «устрица» — сражение при Бэкинфорде, которое якобы некогда состоялось в этих краях, но на самом деле его не было, при этом оно ежегодно празднуется, театрализуется и костюмируется, окончательно став иллюзией. Картина, из-за которой совершаются два убийства, обнаруживает под пасторальным сюжетом, изображающим пастушку и волка, знаменитое полотно. А нарисованный поверх него волк по ходу повествования рассказывает пастушке целый ряд историй, он, как и пастушка, не уступает в реалистичности битве при Бэкинфорде, и их неотвратимая гибель в результате реставрации картины в финале книги не менее трагична, чем смерть двух девушек, убитых… не будем говорить кем. Книга Шмаракова не только автопортрет, но и портрет, как ни банально, эпохи. Автор остроумно высмеивает — критиков, художников, священников, литераторов (двое из них попадают в ад, где их пытают чтением текстов друг друга) и современное искусство в целом («приличный набор рецептов, призывов, раздумий и воспоминаний»).
Часть 2. Художественные приложения
«…тогда он предложил свиной рубец, но его не было на кухне, и он сказал: “Давайте зажарим фламинго”. Миссис Хислоп сказала, что он слишком хорошо думает о том, что продают в Бэкинфорде, но мистер Годфри сказал, что не нужно бояться, потому что эти римляне, прежде чем умереть от неумеренности, позаботились о людях, у которых нет фламинго; то же самое, сказал он, можно приготовить и из попугая. Миссис Хислоп напомнила ему, что попугая у нас теперь тоже нет, зато у нее есть говяжья задняя нога, и если отделить верхнюю половину от нижней… <…> Так вот, миссис Хислоп сказала, что это задняя нога превосходного качества, многие были бы счастливы иметь такую заднюю ногу, и что она, миссис Хислоп, совершенно уверена, что никакие фламинго этой ноге в подметки не годятся…
<…> — Они взяли эту заднюю ногу, то есть фламинго, ощипали, вымыли, выпотрошили, положили в сковороду, добавили воды, соли, укропа и уксуса; кажется, так. Викарий сказал, что из всех посмертных похождений, о которых он читал, это самое нелепое, а мистер Годфри сказал, что, когда она приготовится наполовину, надо бросить туда пучок порея и кориандра, а в самом конце для цвета добавить сиропу. Миссис Хислоп поинтересовалась, что значит “в самом конце” и какой сироп имеется в виду. Мистер Годфри сказал, что древние римляне определяли время более или менее приблизительно; то же самое у них было с сиропом, так что оба эти пункта он всецело оставляет на усмотрение миссис Хислоп… <…> Мистер Годфри сказал, что еще надо два-три куриных яйца, а потом положить в ступу перец, кориандр, корень лазерпиция, мяту, руту, растереть, полить уксусом, добавить фиников и жидкости со сковороды. Миссис Хислоп сказала, что уже поздновато идти в Бэкинфорд за лазерпицием. Мистер Годфри сказал, что да, за лазерпицием идти поздно, потому что последний раз, когда его нашли, был в первом веке, и его тут же послали императору Нерону».
Михаил Квадратов // Андрей Иванов. «Харбинские мотыльки». Роман. Таллинн, Издательство «Авенариус», 2013
Часть 1. Заметки о книге
Мир — наваждение, «…мир — кожура, под которой сок, мякоть, суть — это сон» и «сон-то общий! Каждый видит свое, а поток один. Это как река. В ней и в лодках катаются, кто-то рыбу ловит, а там прачки стирают…»
Всемирный поток вдруг запруживают, пруды начинают гнить, вода не течет. Такое случается во времена великих потрясений. Вот Гражданская война, часть населения бежит от большевиков, оказывается в Эстонии. Там время останавливается, но, похоже, ненадолго, через пару десятилетий заключат советско-германский договор. А сейчас среди эмигрантов можно встретить героев Достоевского. Или персонажей Арцыбашева. А в нескольких десятках километров от Тарту и Ревеля строят абсолютно новую жизнь. Умирающая оккультистка предсказывает всем смерть в 1940 году. Конечно, не верят.
Главный герой — молодой эмигрант, кунстник Борис Ребров, в переводе с эстонского художник, но не совсем. Местному населению не интересны эмигранты, тем более художники. Людей искусства выкидывает на обочину жизни. Но маргиналами становятся и остальные, приличные в прошлой жизни. В недавнем рассказе Андрея Иванова есть eesti kirjanik (эстонский писатель); богатый обыватель таких презирает, по его мнению, настоящий европейский писатель должен быть приличен и тоже богат. В мире ничего не меняется.
В среде эмигрантов не прекращаются философские споры, куда без них: есть ли смысл вообще, может ли человек изменить историю, там более, прозябая на ее задворках; но «…иной человек сам не подозревает, что история сквозь него идет. Ходит, дышит, живет, как все, а история уже струится сквозь него…»
Нищета убивает, аптечные средства, вскорости запрещенные, вздергивают нервы. Люди проваливаются в коллективный сон. Например, в омут русского фашизма, одного из затонов общего сна, всемирной бездны. А совсем недалеко, с другой стороны разделительной полосы, дышит мертвое озеро.
Похоже, главному герою удалось спасись, он в последний момент, воспользовавшись лодкой контрабандистов, ускользает по водам Финского залива. А может, это просто сон, и ничего поделать уже нельзя.
Часть 2. Художественные приложения
«Не успел я как следует покопаться в себе, как услышал его голос на улице. Лева не унялся. Он встал под окнами и кричал; неприятно, что он кричал со стороны улицы, где окна фрау Метцер, и я в коридор, как дурак, выходил и из окна просил его уйти, но только раззадорил еще больше. Пришлось выйти. Он на коленях просил прощения. У него случилась истерика. Я простил его, конечно.
Всю ночь шлялись с ним, пили в кабаках. Спорили. Вспоминали. Плакали. Я ему говорил, что нужно хоть что-нибудь делать.
— Пиши новеллы! Роман…
Он говорил:
— Зачем? Кому это нужно? Пустое!
— Ну, я-то делаю… Или ты скажешь, тоже пустое?
— Что ты делаешь? Что? Картинки? Не смеши меня!!!
Меня это обидело, я резко сказал, что делаю то, что должен делать; я чувствую, что делаю то, чего никто другой не сделает. Призвание. Я и правда так думаю. Он смеялся надо мной.
— Что это за призвание? Кому это надо? Кому нужны твои дагерротипы? Твои акварели?
— Даже если никому не надо — внутри мне надо, душе моей надо!
Он хохотал:
— Душе! Душе! — Как он смеялся! Как заливался! Весь город слышал, наверное. — Это пустая патетика! Фейерверк из слов! Чепуха! Ладно бы ты сказал, что делаешь это ради денег. Ну, признайся, что ради денег. Ради славы. Смешной, но славы. Признайся, я пойму.
— Нет, — говорил я. — Какие тут деньги? Раз, и их нет. А смешнее славы, на которую тут мог хоть бы гений рассчитывать, не придумать. Это совсем стыдно. Если б я это делал ради денег, я бы рисовал по две картины в день и стоял бы на Пикк Ялг. Не ради денег, конечно. И не ради славы.
Много пили: сначала в «Манон», затем в «Черной кошке», а дальше — не помню… Женщины, таксомотор… Ужасно глупо! Почти всё, что заплатил за пять картин скупой Тунгстен, ушло в одну ночь. Какая глупость!
“…о себе: перебрался в дом к художнику. Платить Егорову стало невмоготу, тем более после того скандала, что у нас случился — не по моей вине — в гимназии. <…> О столкновениях и закулисной игре я уже немного писал, а о выборах и пр., о Русском Национальном Союзе и т. п. — писать не стану: невыносимо!”»
Егор Фетисов // Дмитрий Лиханов. «Звезда и крест». Роман. Издательство «Эксмо», 2020
Часть 1. Заметки о книге
Роман Лиханова — о спасении собственной души. «Звезда и крест» ближе к «Преступлению и наказанию» или, из современных текстов, к роману Гиголашвили «Кока». Герой проходит через нравственное падение, испытывает душевные муки и в итоге перерождается. Лиханов переплетает раннехристианскую линию, представляющую собой художественную версию «Жития и страдания святого священномученика Киприана и святой мученицы Иустины», с современной, в которой молодой авианаводчик Саша превращается в результате тяжелого ранения на Афганской войне в безногого инвалида, безуспешно ищет себя во вневоенной жизни и в итоге становится иноком Веркольской обители. Сочетает автор не только разные эпохи, но и разные жанры. Дохристианская жизнь Киприана описывается буквально в стиле фэнтези: «В прежние темные времена своей жизни Киприан с легкостью обратился бы птицею, грызуном мелким. Ускользнул бы, вылетел из темницы в два счета, Иустину с собой прихватив. Одного-единственного обращения к дьявольским силам достаточно было, чтобы обрели они свободу». Конечно, дохристианскому видению мира свойственны элементы сказочности, но в романе о перерождении человека они выглядят инородным телом. Война при этом, наоборот, показана скорее в духе документальной журналистики. Главная мысль романа, в общем-то, не нова: начинать спасение «бесхозной России» нужно со спасения собственной души. «Молимся, плачем, грешим и молимся вновь. Сколько веков! И все без толку! А может, не страну, а собственную душу спасать нужно?» Нужно, конечно, это еще Федор Михайлович нам завещал. Только зачем столько восклицательных знаков… При этом позднеримский мир описан местами отлично: детально и интересно, видна добросовестная работа с источниками, и дело не в цитатах на греческом, а в проработке этого исторического пространства. И вдруг выясняется, что в этой Антиохии, провинции умирающей империи, гораздо больше подлинной, российской сути, чем в «бесхозной России», утыканной борщевиком. И страшно от того, что проблема эта не только русская, она уходит в века, и след ее теряется…
Часть 2. Художественные приложения
«Пыльными проселочными дорогами, иной раз и по выжженным солнцем степям, через быстрые горные речки и ручейки с детскими голосами, через рощи реликтовых кипарисов и ухоженные посадки плодоносящих олив двигались они все дальше на север. Часто ночевали прямо в поле или в лесу, поставив животных и повозки кругом, разводили в центре костер. Пекли на стальных листах душистые лепешки. Пили вино. Смеялись над простодушными солдатскими небылицами про ратные подвиги в Паннонии, Галлии и Пальмире, про тамошних женщин любвеобильных, про трусливых и жадных мужчин.
Еще в антиохийской темнице раны мучеников начали заживать, а в пути Иустина не забывала обрабатывать их чистой водой да смазывать горьким молоком одуванчиков или самодельными мазями, которые готовила из оливкового масла, сухих лепестков ноготка, листьев подорожника, соцветий пижмы. Шрамы на невинном лице ее усохли, покрылись коростами, а скоро и вовсе отвалились, оставляя после себя розовые крестообразные следы. А вот ноги епископа долго не заживали. Отверстые раны много дней сочились сукровицей, а позже лимфой. Некоторые по краям нагноились, так что Иустине пришлось вскрывать нарывы. Промывать раны от гноя кипяченой водой. Густо засыпать растертым в порошок ладаном, замазывать диким медом, который помогали собрать из дупел сопровождавшие их солдаты. Со временем и эти страшные раны начали затягиваться. Епископ, однако, все еще плохо ходил. Опирался на кипарисовый посох, который вырезал ему сердобольный Феоктист. Посох был крепкий. С удобной уключиной под мышкой. Витиеватым, ошкуренным стволом. Резным христианским крестом. Тот же Феоктист, в безделии влачащийся следом за их повозкой на меланхоличном муле, вырезал и крест настоящий, церковный, хотя и не ведал, конечно, каким он быть должен, однако чудом каким-то и пониманием красоты мира сего вдохновленный, изваял ножиком солдатским истинное диво. С виноградными лозами и плодами по всем его перекладинам, с короной царскою поверх креста, с затейливыми узорами и орнаментами восточных провинций. Такой крест и для молитвы в Божьем храме — великая радость. Повозку же утлую арестантскую, рассохшуюся и несмазанную, превращал он в лучший храм на земле».
