Подписаться на instagram #буквенного сока
Егор Фетисов // Михаил Гиголашвили. «Кока». Роман. Издательство «Редакция Елены Шубиной», 2021
Часть 1. Заметки о книге
В одной из недавних рецензий довелось прочесть, что герой Николоз Гамрекели продолжает в «Коке» свою психоделическую эпопею (начатую в «Чертовом колесе»). Но в том то и дело, что психоделической атмосферы в романе не создается. Никакого расширяющего сознание транса. Наоборот, все предельно логично выстроено. Хотите психоделики, почитайте Керуака, или Берроуза, или «Низший пилотаж» Баяна Ширянова. «Кока» же — классический роман воспитания, построенный на архетипе дороги: Тбилиси — Париж — Амстердам — Тбилиси — Россия — Тбилиси. Николоз, по кличке Кока Мазало, это «простак», без профессии и какого-либо рода занятий. Сначала он, в газдановском духе (не зря бабушка Коки читает «Возвращение Будды») слоняется по Парижу, потом, уже без паспорта (см. фильм Данелия «Паспорт»), перебирается в Амстердам, чтобы там нюхать, курить и даже пить разные наркотики (но не колоться: все-таки 2021 год, кто ж напечатает про колоться). Потом психушка в Германии, возвращение в Тбилиси и несколько месяцев в тюрьме в Пятигорске за попытку вывезти полкило гашиша. Читатель найдет на страницах этой книги буквально все: от подробной информации о мире животных, которых обсуждают все через одного: голландские наркоманы Ёп и Лудо, бабушка Коки, сокамерники в тюрьме, до истории Марокко, изложенной на нескольких страницах. Наиболее интересны и действительно прекрасно написаны фрагменты тбилисского детства Коки: весело, лирично, колоритно. Тюремная история чересчур подробна и затянута, хотя она — чистилище. Пройдя через тюрьму, Кока преображается и пишет повесть вполне в булгаковском духе, которую автор вставляет в роман в качестве приложения. Иудея, I век. Повесть, написанная Кокой Гамрекели после выхода из пятигорской тюрьмы «Белый лебедь». Центральный персонаж в ней — евангелист Лука, записывающий воспоминания и мысли об Иисусе. Эта повесть должна показать похождения Коки в ином свете, вработать их в философско-религиозный дискурс. Получилось ли, судите сами. Если доберетесь до другого берега.
Часть 2. Художественные приложения
«А кто начинал тут? — машинально спрашивал Кока, сам же украдкой что-то правил в своей рукописи (пока только с десяток страниц).
— Как кто начинал? Да легче перечислить тех, кто не начинал! — всплескивает она руками и, сняв фартук, сыпет как из рога изобилия.
В родовом гнезде Чавчавадзе в Цинандали начато “Горе от ума”, а сам Грибоедов писал друзьям: “Спешите в Тифлис, не поверите, какая роскошь!” Молодой Толстой жил на Михайловской улице, в доме у немецкого колониста, там начал писать свою первую повесть “Детство”. Босяк Горький жил христа ради в Тифлисе, обитал на Боржомской улице, батрачил где-то, в газете “Кавказ” напечатали его первый рассказ. Маяковский родился в Имеретии, в селе Багдати, до девяти лет вообще говорил только на грузинском языке. Молодой Гумилев в юности долго жил у нас в Сололаки, на углу Сергиевской, учился в первой мужской гимназии и в том же “Тифлисском листке” опубликовал свое первое стихотворение. Немирович-Данченко родился в Гурии, в Озургети, учился в Тифлисе, вместе с Сумбатовым-Южиным жил в Сололаки, здесь оба юноши писали свои первые драмы. Есенин с Дункан познакомились в мастерской Георгия Якулова, тбилисского художника, переехавшего в Москву, а сам Есенин часто бывал в Тбилиси, дружил с “голуборожцами”, жил подолгу здесь, в Сололаки, за углом, у Пауло Яшвили дома. Тут с ним случилась его “болдинская осень” со множеством стихов и поэм. Чехов познакомился со своей будущей женой Книппер в поезде Тифлис — Батум, а Военно-Грузинскую дорогу называл “сплошной поэзией”. Братья Зданевичи, художник Кирюша и писатель Илюша, родились в селе Коджори, откуда нам мацони привозят. Проклятый гуталинщик Сталин сослал потом Кирюшу в Воркуту на пятнадцать лет, но тот, слава богу, вышел живым. Рахманинов обожал Тифлис, приезжал неоднократно, у него был закручен известный всему городу роман с одной красавицей-вдовой… Про Чайковского и сам знаешь — вон его окна!..»
Михаил Квадратов // Саша Карин. «Секция плавания для пьющих в одиночестве». Роман. Издательство Popcorn Books, 2020
Часть 1. Заметки о книге
Если бы мне попалось два незнакомых романа, один с названием «Секция плавания для пьющих в одиночестве», а другой «Война и мир», я, конечно, начал бы читать первый.
Книга Саши Карина написана в жанре Young Adult, для тинейджеров до двадцати; по условиям жанра положительные персонажи — только такого возраста. Вот и Наташе Ростовой на первом балу не больше восемнадцати.
В новом романе тонко и талантливо рассказано, чего надо опасаться, во-первых, это вода, несущая смерть. Во-вторых, заедающие молодость бессмысленные старики. К чему они, своим присутствием ранящие тонких и романтичных молодых людей, страдающих от одиночества. Читателям постарше, принимающим все близко к сердцу, при прочтении некоторых пассажей иногда неуютно. А зря. На самом деле книга хорошая и тонкая. Если сделать такую же для пенсионеров, сюжет можно было бы сделать зеркальный. И ничего бы не изменилось. Скажем, главные герои — старик и старушка, тонкие одинокие люди. Главные отрицательные герои — внуки, бессердечные, забывающие поздравить с днем рождения, звонящие старикам, только когда нужны деньги.
Но в этих зеркальных вариантах осью, вокруг которой можно обернуть картинку, было бы среднее поколение. Эти никак бы не поменялись в зеркальном сюжете. Равнодушные и холодные. Отец главной героини, девушки неизлечимо больной, оплачивает ей лечение, но холоден и равнодушен — не замечая того, оформляет ей путевку в дом престарелых, где ее все ранит. Главному герою, страдающему и одинокому художнику, приходится терпеть Анну, женщину среднего возраста, сухую, холодную, бесконечно зацикленную на работе; быть альфонсом и брать деньги. Кроме того, люди среднего возраста приезжают в санаторий топить старых родителей — к тому времени принят новый закон об эвтаназии.
Но на самом деле книга тонкая, про людей страдающих, для читателей эмпатичных. Сюжет все время держит в напряжении. На самом деле, это роман об одиночестве. Подростки и старики переносят его, наверное, тяжелее всего.
Часть 2. Художественные приложения
«Утром выпиваешь чашку кофе, а вечером кто-то умирает. Истина печальна и неизменна: и первый микроорганизм, и доисторический осьминог, и песок, и скальная порода — все в конце концов погружается в воду. В воду летит двадцатилетний мальчишка-камикадзе, направляя груженую бомбой боевую машину во вражеский флагман, чтобы обратиться пеплом на волнах, чтобы спустя три четверти века стать грозовой тучей над Подмосковьем. С этим можно только смириться. Но смириться, конечно же, невозможно.
2014, зима.
Железнодорожную станцию “Переделкино” засыпает снег. И зимой, и летом на платформе не прекращается течение толп людей, но вокруг станции царят вечные тишина и безлюдье. Стоит пересечь рельсы, выйти на двухполосную асфальтированную дорогу, пройти вдоль небольшого затора у переезда — и окажешься на распутье. Дорога налево ползет по холму — там, на высоком берегу реки Сетунь, у писательского поселка, располагается знаменитое Переделкинское кладбище. Эта земля стара и отравлена величием покоящихся в ней трупов: Пастернака, Чуковского, Арсения Тарковского и многих других плодовитых мертвецов. В ясную погоду некрополь освещает неоновый крест над загородной резиденцией патриарха Кирилла.
Но если пойти по дороге направо, окажешься в неприметном жилом районе, где вокруг небольшого, но глубокого пруда в тени старых деревьев доживают свой век старики и старухи. Теперь это территория разросшейся до неприличия Москвы, а раньше это был какой-то поселок. Детские площадки пусты и ржавы, нет здесь автобусных остановок, а ближайший сетевой продуктовый магазин находится на станции, но быстрее до него добраться все же, если срезать путь по тропинке через поле. Едва-едва ощущается здесь присутствие жизни. Иногда на балконах ветхих пятиэтажек сушится белье, а на облупившихся скамейках поодиночке сидят пенсионеры. В их пустых, по-голубиному отрешенных взглядах, направленных в пространство, замурованы души бывших юношей и девушек».
Михаил Квадратов // Юрий Каракур. «Фарфор». Роман. Издательство АСТ, 2020
Часть 1. Заметки о книге
Люди некрепки. Да и предметы, которые им служат — тоже. Все фарфоровое. Все бумажное. Все рассыплется.
«Фарфор» — роман в рассказах о мальчике и его бабушке. Внук вспоминает. При описании детских воспоминаний всегда есть опасность сползти в сюсюканье, в мультфильм, однако автор счастливо избегает этого, иногда текст жесткий, даже жестокий, ведь вообще дети жестоки. А воспоминания большей частью действительно от лица маленького мальчика, а не литератора, нарядившегося в детское. Действие начинается, когда мальчик еще не родился, и продолжается после того, как бабушка уже умерла. Между любовью и смертью, сначала любовью к бабушке, потом зарождающейся любовью уже взрослой, потом смерть бабушки, потом смерть любимого человека уже в жизни большой. Но любовь остается с тобой всегда, ее вспоминаешь, может, немного произвольно расцвечиваешь. А смерть хочется забыть, ну, или оставить в серо-белом или в цвете сепии. Болезни и смерти в книге описаны подробно, любови тоже. Все в этой жизни важно. А еще важны жизнь и смерть растений, садовых и лесных, про них тоже расскажут. Жизнь и смерть вещей, знакомых с детства. Они тоже живые. При помощи вещей выстраивается сюжет; они неповоротливые, без человека и не подумают двигаться, все своим чередом, но долго; конечно, какой-то читатель захочет, чтобы завертелось побыстрее, вот кто-то полюбил и через несколько страниц эффектно умер, с выстрелами и салютами, но нет. Милые рассыпающиеся безделушки, ты один знаешь, что цены им нет, это твоя прошедшая жизнь, ты нашел их в пыльном шкафу, на старой полке, и теперь все припоминается, удачно выстраивается в большую картину.
Текст медитативный, читаешь, а потом вдруг в голове появляется свое, мимо строчек, да, куда-то занесло, возвращаешься, нет, такого на странице точно не было, это уже сам себе навспоминал: оказывается, автор запустил моторчик твоей собственной памяти.
Часть 2. Художественные приложения
«В часы посещений в больнице было солнечно (вероятно, окна на юго-запад) и даже весело: яркая морозная зима, высокие комнатные кусты, блестящий линолеум. Бабушка ненадёжно поправлялась, ходила неровно, но распущенные, брошенные волосы молодили её. Мы с мамой приносили жёлтые яблоки, что-то в банке, и бабушка сидела с нами в коридоре, нежная, слабая, больная. Иногда с мороза приходили дочери с рассыпавшейся, отцветшей химией и ворочали старух, ставили на бок, чтобы не было пролежней — моя словарная работа той зимы: лежать, и пролежать до крови, и не суметь перевернуться на бок, а только в могилу.
<…>
А вечером в больнице всё синело, опасно затихало (вздохнёт ли опять?) и постепенно
наполнялось храпом, иногда с кровати у окна прорывался стон (приходите, мне больно).
<…>
А на второй неделе в больнице вскрылась бабушкина аритмия и отныне замерцала: бедные предсердия бабушкины хаотично возбуждались и сокращались. Даже когда любила она, не чувствовала так своего сердца, а тут — безо всякой любви, стоит надавить, нажать, как в небе, на снегу, на берёзах (особенно на берёзах!) испуганно мерцает её сердце. Врачи назначили дигоксин. Принимать по такой схеме: купите баночку, поставьте в поднос в соседстве с глиняным зелёным кувшином, чтобы на виду и не пропускать, тонким ножом (деревянная ручка) разрезайте на две половинки, теряйте половинки всегда, всегда ищите в очках, приподнимайте поднос, но не находите и режьте снова, а потом находите в блюдечке и так пейте до смерти, а умерев, оставьте невыпитую половинку (утром успейте — вечером нет), чтобы её нашли ваши внуки и плакали бы над этой неидеально отрезанной половинкой. Так бабушка и принимала».
