Когда наступает сентябрь — это, с одной стороны, конец отпускной поры, необходимость надеть кофту или даже куртку, а с другой — День знаний, начало нового учебного года или, ну допустим, телесезона, а для любителей литературы и тех, кто давно шагнул за черту с надписью «профессионалы» в области поэзии или критики, радостно начать новый сезон литературно-критического проекта «Полёт разборов». Когда читаешь подборки глазами, кажется, дорисовал в голове автора, его тембр голоса, манеру и скорость чтения, способность почти не краснеть, произнося ненормативную лексику, всю прошлую и настоящую жизнь. И ошибаешься, едва подключившись к Zoom’у. На сей раз в своём не-угадывании я была не одинока. Стихи Екатерины Вахрамеевой затекали в мои уши ещё в такси. Голос, вопреки прочитанному с экрана, оказался для этих текстов слишком молодой, чтобы автор успел нюхнуть пороху 90-ых, с которыми ассоциировались некоторые тексты. Валерий Шубинский, правда, отметил, что эти стихи могли быть написаны и в 80-ые, и в начале 2000-х. Анна Нуждина нашла в стихах Екатерины концентрацию актуальности именно сегодняшнего момента, отголоски феминизма, а кое-кто намекал и на рэп. Екатерина после всего вышесказанного почти ожидаемо и всё-таки внезапно сказала, что, пожалуй, действительно занялась бы рэпом или текстами песен.
И если вторая часть «Полёта» в плане обсуждения касалась больше проблем эстетических и, собственно, поэтических (как, например, живётся едва ли не в одном тексте подростковому бунту и религиозности, пафосу и сниженной лексике?), то первая часть, посвящённая стихам Максима Глазуна, получилась скорее мировоззренческой, что было отмечено Борисом Кутенковым. Здесь даже для тех, кто знал Максима и его творчество, произошла некоторая «угадайка» в связке «текст-голос». Стихи Максима несомненно взрослее не в последнюю очередь по содержанию. В какой-то степени Максим явился противоположностью Кате. Если она явила собой скорость и летучесть, прибауточность и почти шаманский танец, то Максим читал почти нарочито медленно (удивив почти всех), словно забивая слова, как те самые промелькнувшие в стихах сваи. Возможно, с точки зрения скорости восприятия это верный ход, но всё ж, кажется, эти стихи должны были прозвучать немного быстрее, чтобы не казалось, будто в них нет энергии и они не «стреляют». Спор о стихах Максима получился глубоким, увлекательным и разнообразным. О том, на что нанизаны образы, пружина ли то, а может, простая нитка, из каких строк Пастернака «прилетела» в стихи Максима Глазуна нелетающая гусеница и из каких «г… и палок» (этот образ нашёлся у обоих авторов) состоят стихи нынешнего времени (по сути, выходит, в них можно поместить всё, например, слово «родина» может быть почти безразмерным). «Полёт разборов» снова стал полётом открытий поэтических и человеческих. Можно иметь противоположные взгляды на поэзию и на жизнь, но не брать никого за горло. Неужели это ещё где-то возможно в наше истерическое время? Там, где литература, — правильный ответ «да!». С новым сезоном, ребята!
Ольга Василевская, поэт, эссеист
Представляем стихи Екатерины Вахрамеевой и рецензии Валерия Шубинского, Андрея Таврова, Ирины Машинской, Анны Нуждиной и Бориса Кутенкова о них.
Рецензия 1. Андрей Тавров о стихах Екатерины Вахрамеевой
Меня заинтересовало или даже удивило, что в этих стихах много и страшных слов, и нестрашных слов, и все они воспринимаются в одном ключе: страшные слова делаются нестрашными, а нестрашные слова тянутся к страшным — и они тоже не страшны. Я подумал о том, какой жанр здесь работает? И прихожу к приблизительному выводу, что это жанр прибаутки. Прибаутка — это жанр, который, во-первых, подразумевает игру слов, довольно активно здесь представленную. А во-вторых, в жанре прибаутки не может быть трагедии, не может быть ничего страшного — даже если речь идёт о смерти или о кислоте, в которую можно «лечь», как пишет автор. Самые страшные вещи в жанре прибаутки снимаются.
Прибаутка обычно содержит в себе приплясывающий ритм, что здесь тоже имеется в виду. С точки зрения жанрового эксперимента это достаточно интересно; с точки зрения вообще — мне кажется, это большой минус. Вы знаете, я в юности занимался подводной охотой — и когда на гальке лежит заряженное подводное ружьё, оно весит не столько, сколько весит разряженное подводное ружьё, которое лежит на той же гальке. Заряженное подводное ружьё — во-первых, оно опасно; во-вторых, оно тяжелее; в-третьих, оно может выстрелить. Хотя внешне это выглядит совершенно одинаково — или почти совершенно одинаково.
Здесь я имею дело явно не с заряженным ружьём. Хотя отдельные строки очень удачные. Есть очень удачные интонации. Но тем не менее — ружьё разряжено, опасности здесь нет. И я спрашиваю себя, почему здесь нет опасности? Когда-то, давным-давно, я написал статью, которая называлась так: «Стихотворение как преступление». Так вот, на мой взгляд, в любом серьёзном стихотворении должен быть элемент преступления, преступания, нарушения чего-то сложившегося, чего-то общеобязательного, повседневного. Что-то преступное должно произойти в стихотворении. Это преступное в XX веке чувствовалось очень сильно — и в судьбе Мандельштама, и в судьбе Бродского, и не только. Состав этого элемента преступного мог меняться в зависимости от политики, социального строя, в зависимости от политических и эстетических убеждений авторов, — но он всегда присутствовал. Но речь идёт не только о политике. Это преступление вообще свойственно стихотворению — оно всегда что-то нарушает: сложившиеся, устаканившиеся, спрессованные запреты. По большому счёту, преступление стихотворения — это преступление жизни против смерти; преступление новации против инерции; преступление уникальности против общепринятости. Но преступление возможно только тогда, когда есть что преступать, когда есть некие табу; когда есть некие запреты — и даже этические запреты. В современной поэзии, почти во всей, эти запреты сняты. И, в общем, существует такой негласный посыл: «Делай что хочешь, тебе дозволено всё». Но когда в поэзии дозволено всё и все запреты сняты — ружьё не заряжается, нечего преступать. Преступление не получается, нет того контекста, в котором оно возможно. Если заменить Раскольникова на профессионального киллера, то «Преступление и наказание» не получится. Киллер скажет: «Я работаю, я делаю своё дело» — как в американских фильмах. У Раскольникова было то, что возможно преступать: он явно был против Божьей заповеди: «Не убий».
В этой подборке не возникает ситуации опасности, заряженного ружья. Здесь очень много высоких слов. Много трагедийных слов и ситуаций: «сердце моё исчёркано и бумажно, / смерть моя хитрованка скупа, продажна, / можно лечь в кислоту, ведь уже неважно, / что на обед». Сильные слова, сильные заключения! Но они где-то растеряли свою силу — во-первых, в жанре прибаутки, во-вторых, в ситуации принципиального отсутствия преступности, потому что преступать нечего.
Знаете, меня удивило ещё, что два автора (Екатерина Вахрамеева и Максим Глазун. — Прим. ред.), вполне самостоятельных, — и у обоих встречается выражение: «накрыться медным тазом» и «из г*вна и палок». Они написали это не сговариваясь. Всё, что я сейчас сказал о Вахрамеевой, имеет принципиальное отношение и к другому автору. И тот, и другой автор обозначают собой определённый поэтический симптом, к которому принадлежат. То, что всё дозволено, исключает в поэзии категорический императив. Этическая сторона запрятана куда-то очень далеко.
Есть стихи, которые мне понравились тем, что в них есть усилие спрятать свою боль таким образом, что она обнажается. Это наиболее удачные строки, по-моему:
сужался к уху коридор
я полюбил прекрасный бор
где чёрно-детские, как Бах,
грачихи с ветками в зубах
Или вот эти стихи:
архангел Гавриил, летают свиристели,
и ты лети сюда почилить у постели.
я дам тебе за речь ладошку, кошку, розу.
ты подрожи со мной, как вертолёт над рожью.
Это стихи, которые снимают возможность возвышенного, снимают возможность даже серьёзного. Тем не менее, здесь просвечивает второй этаж, второй слой, и ирония становится приёмом достаточно удачным — как бы искажённым входом в очень серьёзную ситуацию, полную боли.
Я хочу вспомнить стихотворение Рильке, где сказано так: «Мы обогнали мыслящих проводников в вечность». «Мыслящие проводники» — это ангелы, это гёльдерлиновские боги. Мы так быстро бежим, что не замечаем дверь, которая открыта как раз для тебя: там написано, что тебя ждёшь ты настоящий. Мы этих дверей не замечаем и настолько рвёмся вперёд, что не замечаем самого главного. Я бы хотел посоветовать Екатерине найти и прочитать этот «Сонет к Орфею» Рильке, поймать это настроение и вдуматься в самое важное в нём.
Рецензия 2. Валерий Шубинский о стихах Екатерины Вахрамеевой
То, что я буду говорить сейчас, немного выпадет из общего тона, потому что предыдущие реплики — например, выступление Андрея — касались духовных вещей, а я буду говорить о вещах скучно-профессиональных. Потому что, как говорил Гумилёв, «не моё дело, что поэты думают и чувствуют, мое дело — как они это выражают». То, что с нами происходит, и то, что мы чувствуем, очень редко бывает небанально. Но из этой банальности, из этого общего для всех опыта мы можем делать что-то нестандартное, оригинальное, сложное, интересное и содержащее, высокопарно говоря, дыхание иных миров. В этом как раз секрет поэзии. И поэтому я буду говорить не о том человеческом опыте, который отразился в этих стихах, а о том, что из этого опыта удаётся сделать поэту.
Прежде всего я хотел бы начать с того, что это талантливые стихи. Это чувствуется с первого же стихотворения. С другой стороны, это стихи, пришедшие как будто из другой эпохи. Когда я читал их, я знал, что они написаны молодым автором — 1996-го года рождения — около 2020-го года. А могли ли они быть написаны в 1980-е годы автором 1956-го года рождения? Отчасти могли. Тем более они могли быть написаны в 2000-е годы автором 1976-го года рождения. Здесь есть некая проблематика, которая остаётся неизменной. То, что происходило в поэзии в последние десятилетия, в довольно малой степени затронуло автора. Я не говорю, что это плохо, я просто констатирую факт.
Дальше — что бросается в глаза сразу и как это связано с тем, о чём я только что говорил. Стремление достичь эффекта, воздействия на читателя риторическими приёмами и брутальными образами. Это то, что было характерно для нашего поколения и для следовавшего за ним, и особенно для поколения 2000-х. Это могут быть образы, связанные с травмой, физиологией, причём в данном случае это не эротические образы, а связанные с нечистотами. В нескольких местах подборки возникает «сортирная» тема. Вопрос в том, не становится ли это стандартным расхожим приёмом для воздействия для читателя? И главное — работает ли это?
Начну с первого стихотворения.
Стреляешь в голову и рвёшь сосуды плёнки.
Всё заживёт на мертвеце, как на ребёнке.
И красный плач, и буйство дошколёнка.
Я жду, покуда кончится продлёнка.
Можно говорить о темах детства, травмы, смерти, связанных с этими образами. Проблема в том, что всё это, в общем, прокручивается вхолостую. «Живые любят через турникеты. / Возьмите меня в Рай из туалета». И вдруг: «Где банка под дождём почти сказала слово, / Я там и буду жить ресницею хромого». Эти две последние строки — вот в них возникает лирическое пространство, возникает дыхание, и качество этих строк просто несопоставимо с тем, что было до этого. Потому что появилась эта неожиданная, увиденная «ресница хромого» — образ очень странный, но он работает. Ощущение от этого стихотворения — как будто поэт стучит кулаком о стенку, пытаясь вызвать резонанс; а потом он устаёт это делать, совершает такой непроизвольный жест — и всё возникает. Пространство раздвигается, и то, ради чего поэт так старался, даётся даром. Таких строк здесь довольно много.
ветки низки, мышины,
почки-листочки игольны, скромны, ушины — это же отлично.
Как и: «олений жир, барсучий хор / небес короткий разговор / вся жизнь прошла пока я пла». Эти оборванные слова — приём, уже апробированный в поэзии; здесь не зря была упомянута Мария Степанова. Но унаследованный прием может быть живым.
Всё стихотворение «мир — тонкое ушко невидимой иголки» очень хорошее. Оно показывает, что поэт может. Вопрос в том, почему он не делает этого постоянно? Почему возникает эта какофония, нарушение порядка?
Можно вспомнить слова Мандельштама о том, что в поэзии необходимо только виноградное мясо, сумасшедший нарост. Я понимаю эти слова. Но для того, чтобы возник сумасшедший нарост, нужно, чтобы все остальное в тексте было внутренне уравновешено. И вот тогда этот сумасшедший нарост придаёт этому всему остальному какое-то иное измерение. Обэриуты говорили о «равновесии с небольшой погрешностью». Погрешность делает равновесие живым и более глубоким, но сначала должно быть то, что Хармс называл порядком. Местами этого удаётся достичь. Вот стихотворение «CONSTRUCTING A POEM». Сначала там прекрасные шесть строк про девочку Катю — они уже изначально создают стихотворение. А дальше на них надстраиваются какие-то разные вещи, и я не могу понять, что из этого строится: получается, что не строится ничего, — а просто создаётся некий цикл ассоциаций. И некоторые из них хороши. Мне, например, понравилось следующее:
русская писательница поэтесса авторка дневника публицистка воздыхательница одного мудака собирательница мухоморов любительница табака яблокиня многих раздоров сова из леса по кухне дала кругаля мать сыра земля нарушительница домашнего всеарестаблаговестиня несчастья дура из-под сучка известная суицидница христова невеста выродица интеллектуалок чей рок прежалок кожу сними с нея и понашей белья и напиши стишок из г*вна и палок
Я не считаю, что жанр прибаутки — это плохо: все жанры хороши, кроме скучного. «Из г*вна и палок» —это карго-культ, эти самолёты, непонятно, из чего построенные, не летающие. Важно, чтобы само стихотворение не было таким самолётом, сделанным из этих субстанций.
Мне кажется, что поэту надо любить больше, чем себя, тот текст, который он создаёт, свои чувства и мысли; меньше думать о самовыражении, а больше — о том, что в итоге получается. Потому что когда мы садимся писать, мы задумываем одно, а получается совсем другое. Олег Юрьев говорил, что стихи пишутся для того, чтобы узнать, о чём они. Мне очень нравится эта формула. А наш травматический опыт можно обозначить ещё одной цитатой:
«Страдать! — Страдают все — страдает темный зверь, /
Без упованья, без сознанья, — / Но перед ним туда навек закрыта дверь, /
Где радость теплится страданья».
Радость именно в том, что мы можем из наших травм делать что-то, обладающее этим самым порядком.
Рецензия 3. Ирина Машинская о стихах Екатерины Вахрамеевой
Подборка Екатерины Вахрамеевой останавливает и удивляет, и это уже очень хороший признак: необычность эта не эпатажна и не случайна, она явно подразумевает глубину. Это первый признак живого текста. Второй признак — устойчивость образов, их перетекание из стихотворения в стихотворение. Таков, например, образ игольного ушка. Вообще в этой небольшой подборке мне кажется очевидным главенство двух переплетающихся тем: пустоты (и наготы) — и обратной ей темы наполнения, перетекания зияния — в полноту (звуков и образов жизни).
Вахрамеевой есть чем наполнить стихи, а читателю есть на чем остановиться, что заметить и что любить: скребки, дыхание разогретого метро, поливальную утреннюю Москву, вообще какие-то отражения 60-х. Даже вертолеты из тех оттепельных лет, с их фиксацией на технике и заполняющейся целине. «Ты подрожи со мной, как вертолёт над рожью», на мой взгляд, лучшая строка в этой подборке. Даже свет и тени материальны, их, кажется, можно потрогать.
Отсюда один шаг к теме мерцания, дихотомии/слияния вещи и тела (то есть того, чему можно «лечь в кислоту»), превращения человека в вещь и вещи в живое. Уже в первой строке первого стихотворения: «Стреляешь в голову и рвешь сосуды пленки…». Понять это, конечно, можно по-разному: сосуды чего? — пленки (кожи, мембраны, оболочки) — тонкой уязвимой оболочки тела/эго. Или подразумевается дефис: сосуды-пленки? Привычка к отсутствию знаков позволяет привычно прочесть это и как перечисление: сосуды, пленки. И т.д. Но во всех вариантах главенствует — и подтверждается дальнейшим развитием текста — ощущение и концепция уязвимости оболочки. И хотя в подборке слышны и узнаваемы не названная, но интонационно различимая Степанова, и названный Дашевский, разработка этих тем, несомненно, своя.
Тут оговорка. «Тело» — распространенный в современной поэзии сюжет, ставший общим местом, часто невыносимым в своей предсказуемой поверхностности и манерности. Тема эта, конечно, возникла не сейчас, а уже, как минимум, в мифах античности, и никуда не исчезала. Еще в VIII веке Джанбаттиста Вико писал об артистическом воображении, связанном с телом и вещами. И после ХХ века и его психоаналитических конструктов, после Арто, Хлебникова, после стихов Зальцмана и Гора — стихов на границе смерти, а сейчас — после «Велимировой книги» Гандельсмана требуется большая смелость, чтоб сказать свое и не впасть в банальность. И — добавлю в тесной связи с этой же темой — не податься на соблазн «сильных жестов». Ибо эпатаж, аффект как таковой — это как колода с 52 тузами: парадоксальным — но естественным — образом, как правило, он не производит впечатления, а наоборот, вызывает скуку. Неартикулированный крик только кажется простым: пантомима в стихах и есть, может быть, самое сложное. Современная поэзия, особенно поэзия женщин, много взяла у Арто и Мунка. Дело в исполнении, обоснованности, своеобразии, глубине — и вкусе.
Я жду от новых стихов Вахрамеевой, от ее образов мужества, которое позволит им пройти предназначенный каждому тексту собственный сложный путь последовательно, так же, как вот сейчас, удивляя, но не сворачивая на шоссе, до последней точки стихотворения.
Рецензия 4. Анна Нуждина о стихах Екатерины Вахрамеевой
Стихи Екатерины Вахрамеевой — это попытка передачи действительности с позиции современного женского. Её творчество синтезирует образ женщины в культуре и примеряет его на конкретное человеческое существо — так и получается не только «русская писательница поэтесса авторка дневника публицистка», отражающая актуальный статус женщины в литературе со всеми его феминитивами, но и «нарушительница домашнего всеареста благовестиня несчастья дура из-под сучка известная суицидница христова невеста». Которая есть не что иное, как обобщённая нарушительница исторически предписанных женщинам скреп. То есть, с одной стороны, поэзию Вахрамеевой можно воспринимать как эстетический вызов ЖГС (прим.: женской гендерной социализации), осмеяние её через нагнетание стереотипов о женском поведении (чем-то этот метод напоминает концептуалистское низвержение советской культурной парадигмы).
С другой стороны, разрушение культурного стереотипа у Вахрамеевой сопровождается засильем элементов культуры как таковой, причём культуры советской:
помните в детстве — блестящий сырок «разиня».
Вместе с этим — раз утверждается актуальный статус женщины — тексты Вахрамеевой полны современных клише, например:
топ-10 лайфхаков для самоизоляции.
Эта цитата замечательна тем, что объединяет в себе сразу три факта текущей жизни: популярные «топ — сколько-то», модное нынче словечко «лайфхак» и наболевшую самоизоляцию.
Если на уровне моральных устоев современное у Вахрамеевой переосмысляет (по большей части — советское) прошлое и часто идёт вразрез с ним, то на уровне элементов культурного кода — синтезируется.
Нельзя не отметить и религиозную составляющую поэзии Екатерины Вахрамеевой, которая тоже является частью культурного кода лирической героини. Она сглаживает острые углы поэтики, излишне непримиримую актуальность в итоге соединяет с традицией, воплощением которой и является. Здесь религия с одной стороны современна, а с другой — вбирает в себя дух прошлого:
Пожалуйста выдайте пропуск
Сходить в деревянную церковь
Потоптаться неловко у входа
С сигаретой на вкус как жевачка
Глупо перекреститься
Оглядываясь нет ли кого.
Здесь посещение церкви, с одной стороны, является чем-то стыдным, а с другой — высшим благом, на которое не жалко судорожного «пожалуйста». Хотя эта самая просьба, как и пропуск, фактически человеку для попадания в церковь не нужны, они обозначают весьма шаткое положение религии в современном массовом сознании. У героини же отношение к церкви трепетное и благоговейное, даже несколько боязливое — поэтому можно говорить о религии как о своеобразном мостике между современным рационалистическим отрицанием и вековым поклонением.
В целом высказывание Екатерины Вахрамеевой можно, согласившись с другими спикерами, назвать скорее эстетическим, чем поэтическим. Это работа с собой и над собой, она носит больше психологический, а не художественный характер. Возьмусь предположить, что переосмысление образа женщины в культуре и попытка бороться с ЖГС — это способ не только самовыражения, но и выживания. Это эстетическая позиция, высказывать которую необходимо не только ради защиты собственных идеалов, но и ради сохранения ментального равновесия. В «Constructing a poem» Вахрамеева ведь пишет не только о палке, «подпирающей стишок», но и о том, «чем бы таким подпереть // мне мою девочку Катю // а то вдруг она упадёт».
Рецензия 5. Борис Кутенков о стихах Екатерины Вахрамеевой
Для меня в подборке определённо не хватает внутренней дисциплины. При чтении её мне постоянно приходилось вспоминать высказывание литературоведа Вадима Перельмутера: тот, в свою очередь, цитировал чьи-то слова о том, что в стихотворении на яблоне могут расти груши, но серебряные груши на яблоне — это уже за пределами эстетического. Я как-то всегда спорил с этим высказыванием, оно держит поэзию в рамках «здравого смысла», в рамках «канонического», которые иногда ей противопоказаны: на мой взгляд, возможны и серебряные груши на яблоне, если это обосновано контекстом и авторским талантом, — а некое «охранительство» в отношении стихов грозит опасностью пропустить момент подлинной новизны и выхода из инерции. Но при чтении стихов Екатерины Вахрамеевой захотелось вспомнить эти слова, так как в них могут расти и серебряные груши, и золотые апельсины, и может происходить всё, что угодно, — но это не органическая свобода происходящего в стихотворении чуда, а авторская вседозволенность, которая становится конструктивным принципом. Здесь действует принцип даже не ахматовского синтаксического параллелизма — «в огороде бузина, а в Киеве дядька», о чём писал Мандельштам, — а принцип, напоминающий о поговорке из моего детства: «соседи пили чай, а у меня мясо в зубах застряло». При чтении этих стихов испытываешь двойственное чувство — зависть к свободе, которая движет автором, с одной стороны, и с другой стороны — ощущение, что вся эта радостная языковая струя пока не нашла себе конструктивного русла. Я бы сказал, что интенция подборки — такое движение в хаосе жизни, на её волне, возможность взять то, что ветром надуло, — отличие Кати от графомана; это становится для неё конструктивным принципом. Но хочется верить, что это этап и что задерживаться в этом инфантилизме невозможно. В то же время не хочется как-то выступать в роли фрекен Бок, которая наставительно говорит своей сестре Фриде: «Жизнь коротка, а ты недостаточно серьёзна», поэтому такие стихи как бы сдерживают всяческий дидактизм: на это «работают» и лирический герой (с постоянно подчёркиваемой им же самим инфантильностью: «всё заживёт на мертвеце, как на ребёнке»), и эпатирующий жест. Очень интересно, как будет развиваться этот язык, и можно ли дальше (и сколько) работать с инфантильностью и языковым хаосом как подпирающими столпами лирического мира.
«дайте пожалуйста палку / я подопру ей стишок», — пишет Екатерина. Мне кажется, что здесь две таких подпорки, достаточно искусственных: 1) это перечисление (иногда переходящее в созвучие: «олений жир, барсучий хор», иногда просто остающееся перечислением несопоставимых сущностей); 2) эпатирующий жест. Что касается первого, то несопоставимые сущности — разумеется, то, что необходимо лирике. Но интересно, что само это перечисление, основанное на созвучии, — сигнал для перехода в принципиально другое состояние сознания, некий раскрепощающий сигнал. Но автор словно сбивает неким рациональным жестом собственной воли то, что могло бы пойти по органической волне лирического стихотворения, — и становится жаль, что этот жест чаще всего выражается в «смешочке».
олений жир, барсучий хор
небес короткий разговор
вся жизнь прошла пока я пла
кака кеке ещё секунд пятнадцать
и будет классно
«Небес короткий разговор» — почти на грани штампа, в то же время это произнесено с едва ли не избыточным пафосом. «Вся жизнь прошла, пока я плакала» — достаточно серьёзно, и это могло бы увести стихотворение в плоскость чего-то важного для читателя и, простите, общечеловеческого; но у Вахрамеевой сказано даже не «плакала», а «пла» — оно и полуподростковое, и врастающее в органический принцип подборки этим сбиванием серьёзности, и полузаштампованное (как вообще принцип обрыва слова в финале строки, который сложно оправдать контекстом). Но дальнейшее движение строфы как будто сводит на «нет» и оставляет впечатление случайного. Конечно же, опасность таких стихов — в том, что они постоянно грозят перейти в словоблудие; прелесть их — в том, что они постоянно сбивают пафос жизни, пафос лирики, которой «присуща» серьёзность, как бы унаследована ей от Золотого века/Серебряного века/соцреализма, и в таком подходе можно увидеть нарушение инерции.
Можно было бы упрекнуть талантливого автора в неверной методологии, если бы не постоянное осознание им того, что он делает. Как ни странно, это осознание — оборотная сторона непонимания происходящего: «я мало поняла, но очень поседела», «было столько всего, и всё равно ничего не известно». Только недавно прочитал в чьём-то интервью (к сожалению, не запомнил автора, но высказывание запомнил хорошо): «Чтобы понять жизнь, нужно прожить её на максимальных скоростях». Мне не близка эта позиция — не хватает той минуты тишины, о которой так часто говорит Андрей Тавров, возможности вглядеться в сущность стихотворения и задуматься, — но, возможно, она впрямую относится к разбираемому автору. Возможно, методология Екатерины — именно способность понять жизнь таким образом: через погружение в языковой хаос как прежде всего хаос бытийный, сущностный, через осознание абсурда — вынырнуть обновлённой, с новым знанием о происходящем.
Подборка стихотворений Екатерины Вахрамеевой, представленных на обсуждение
Екатерина Вахрамеева. Родилась в Екатеринбурге в 1996 году. Окончила филологический факультет МГУ. Публикации в журналах «Знамя», «Новая Юность», на порталах «Артикуляция», «полутона», «Новая карта русской литературы». Лонг-лист премии «Лицей» (2017, 2018) и премии А.Т. Драгомощенко (2020). Живёт в Москве, работает репетитором.
***
Стреляешь в голову и рвёшь сосуды плёнки.
Всё заживёт на мертвеце, как на ребёнке.
И красный плач, и буйство дошколёнка.
Я жду, покуда кончится продлёнка.
Живые любят через турникеты.
Возьмите меня в Рай из туалета.
Где банка под дождём почти сказала слово,
Я там и буду жить ресницею хромого.
***
Сторону света я определяю так:
Куда переносит память
День и число я определяю так:
Какая у меня форма черепа
Температуру воздуха я определяю так:
Крепко ли за него держаться
Количество денег я определяю так:
Не обожглись ли пальцы
Реальность своего лица я определяю так:
Ровно ли свет ложится
Пожалуйста выдайте пропуск
Сходить в деревянную церковь
Потоптаться неловко у входа
С сигаретой на вкус как жевачка
Глупо перекреститься
Оглядываясь нет ли кого
CONSTRUCTING A POEM
девочка Катя просит:
дайте пожалуйста палку
я подопру ей стишок
но чем бы таким подпереть
мне мою девочку Катю
а то вдруг она упадёт
это мне не известно
*
вы меня не знаете я расту под горой питаюсь смолой и мне очень стыдно но может у вас будет минутка такая что вы будете сидеть в сортире и вдруг папироса у вас потухнет так вы почитайте мои стихи
*
русская писательница поэтесса авторка дневника публицистка воздыхательница одного мудака собирательница мухоморов любительница табака яблокиня многих раздоров сова из леса по кухне дала кругаля мать сыра земля нарушительница домашнего всеареста благовестиня несчастья дура из-под сучка известная суицидница христова невеста выродица интеллектуалок чей рок прежалок кожу сними с нея и понашей белья и напиши стишок из г*вна и палок
*
громко. окна на набережную. машины,
(а хотелось бы — волны) ветки низки, мышины,
почки-листочки игольны, скромны, ушины.
красный октябрь и свет.
храмы звонят, мне не звонят, резина
скрёб об асфальт, горка до магазина
помните в детстве — блестящий сырок “разиня”,
новая шуба, щербет.
можно курить в окно, расхерачив створки
можно на жопу сесть и — с асфальтной горки,
можно попасть под дождь городской уборки,
вся власть совет.
сердце моё исчёркано и бумажно,
смерть моя хитрованка скупа, продажна,
можно лечь в кислоту, ведь уже неважно,
что на обед.
*
топ-10 лайфхаков для самоизоляции:
я буду ждать
я буду ждать за всех
***
олений жир, барсучий хор
небес короткий разговор
вся жизнь прошла пока я пла
кака кеке ещё секунд пятнадцать
и будет классно
надоело ревновать
хочется потанцевать
зима залёжана на складе
и поцелуи в маринаде
зелёные как помидор
с каким псалмом я у тебя ассоциируюсь
нет никакой разницы где жить в россии в ссср в неолиберальной антиутопии потому что везде придётся существовать в щели за диваном из которой я обычно и пишу а чаще не пишу потому что смотрю пейзажи саврасова и не дышу
сужался к уху коридор
я полюбил прекрасный бор
где чёрно-детские, как Бах,
грачихи с ветками в зубах
Христос воскрес меня до слёз
и Зина с тысячей волос
и Чебурашка без изъяна
твоя любовь больше не затыкает мне дырки в смысле жизни
но надевает на меня веночек.
а рыночек потреплет за сосочек.
а коммунизм ударит в барабаны.
***
мир — тонкое ушко невидимой иголки.
земля и разговор нуждаются в прополке.
архангел Гавриил, летают свиристели,
и ты лети сюда почилить у постели.
я дам тебе за речь ладошку, кошку, розу.
ты подрожи со мной, как вертолёт над рожью.
мой ясный свет сбоит, предгрозием набухший,
мой ангел дешевит, как старичок с горбушки.
любовь! скажи ква-ква из рыбного отдела.
я мало поняла, но очень поседела.
***
в метафоре просвечивал метан.
язык вооружался как мутант.
мои два друга — Пяля и Топыря —
через дискурс-анализ Логос зыря.
(чего курили)
он был поэт и мистик, а жена —
красавица. а дальше революцья,
несчастный адюльтер, отъезд, война.
все долго и бестрепетно е**тся.
(это не про секс)
в Москве реке не видно от дрожжей
моей блевоты — вод и отражений.
о женская тоска, мужской кипучий гений,
заветное качание вожжей.
(а это про секс)
***
до какого-то содрогания почек
я люблю в кино оттепельную москву
с бесполым напевом ангельским (па-ба-па) и радиоточкой
я могла бы жить только ради этого.
раз за разом всё накрывается медным тазом
у меня лицо порочное как у фёдора карамазова
между ног солома.
снова мы оторваны от дома,
наводи проектор, показывай.
психиатр сказал что мне мозг разъело.
я пялилась на свою грудь, думая: это бело.
мозг проигрывал вечер Дашевского, было утро.
из окошка несло разогретым метро.
я могла бы жить только ради того,
что бывал на свете Древний Египет,
что работает чья-то невеста в жулебинской мясной лавке,
что времени больше не будет без остановки,
что вся мировая культура — дворец в Ливадии,
который мы сиротки-провинциалки экспроприируем.
было столько всего, и всё равно ничего не известно.
ну и что. как писал Пастернак Сталину:
я люблю таинственность.
