Эту подборку можно было бы назвать «Петербург, mon amour». Тексты на границе поэзии и прозы. Объяснение в любви городу, зарубки на призрачном теле памяти. Город — он живой. С ним можно говорить. Слушать его. Поругаться с ним и облить горячим кофе… С каждым днём, прожитым в нём, мы сами становимся городом, его частью, его историей, растворяемся в нём, теряемся в его светящейся ночи. Пока не останется ничего. Кроме музыки.
Евгений Сулес
Стефания Данилова, поэт, культуртрегер, родилась в 1994 году в Сыктывкаре. Публиковалась в журналах «Юность», «Дружба Народов», «Бельские просторы», «Север», «Аврора», «Перископ», «Дети Ра», «Зинзивер» и др. Участница семинаров Фонда СЭИП, Союза российских писателей, АСПИ и др. Лауреат премий «Северная звезда», «Пушкин и XXI век», победитель международного слэма Д. Рубина «Metaverse» и семинара «Мы выросли в России». Автор двадцати книг, выходивших в том числе в издательствах «АСТ» и «Рипол-Классик». Организатор фестиваля «Всемирный день поэзии», «Всероссийского поэтического акселератора ВПрофессии» и др. Живёт в Петербурге.
Стефания Данилова // «Атлас памяти»: петербургский цикл
I. Говорить с тобой
Здравствуй, город мой, я хочу с тобой говорить.
Меньше всего мне хотелось смотреть в твои усталые глаза после поцелуев сочинского ветра. Я бы отдал все твои колоннады за снежную пыль абхазских гор, если бы мне было семнадцать и я был любителем скоропалительных решений. Каждый раз, когда я пытаюсь отмыть свои руки от чернильной крови очередным морем, я клянусь есть его песок и никогда не произносить ни «завтра у меня две пары», ни «мам, а в магазин зайти надо?». Но я знаю, что все опять кончится упорным втаптыванием каблуков в заплеванную всеми дождями Первую линию и осенним рафом, потерявшим вкус и крышечку от себя. Если ты не соберешь на мой поэтический концерт полную площадь палой листвы или целую филармонию призрачных сквозняков, я буду целовать руки богом забытым сёлам и поселкам городского типа и упрямо говорить их речушкам и озерцам, что никакая Нева не сравнится с ними.
II. Сам себе историк
Нет лучшего экскурсовода по городу, в котором живёшь, чем представитель самого дешевого кавказского такси. Проложи маршрут так, чтобы он пролегал из северных окраин в южные или наоборот, и смотри в окно. Для усиления эффекта можно слушать музыку и курить. Ты не узнаешь, что случилось здесь в 1784 году и какой царь повелел возвести этот дворец, зато поймёшь, что кресты можно увидеть не только на кладбищах, куполах или груди христиан. Снимай на мыльницу незамыленным глазом на лютой скорости. Вспоминай дом, где бежишь под дождём к любви. Парадную, из которой ты выходишь иным человеком или не человеком вовсе. Или не выходишь, а выползаешь или вываливаешься. Чёртов мост, чья профессия соединять, а он взял и разлучил. Окна на двенадцатом этаже вон в той новостройке, за которой самые вкусные пирожки на свете четыре года назад. Крышу, на которой легче всего слушать классику, но только если ты вот с этим человеком, а не с тем. А ещё как смеялись в этом парке и валялись на траве. А под теми окнами орали как оглашённые.
Цари и даты не помогут тебе сохранить твою собственную память, безотносительно к твоим баллам ЕГЭ по истории. Ты можешь любить или ненавидеть историю, учить или не учить, ходить в Эрмитаж или нет.
Свою историю ты обязан не только создавать, но и помнить.
Потому что кто ещё, кроме тебя, а.
III. Тетрадь в провода
Чего только не придумывают канцелярские умельцы. Тетрадь в кружочек. Тетрадь в котиков. Тетрадь во что-то мелкое. Тетрадь в какие-то штучки. Тетрадь в бог знает что. Рано или поздно я соберу все, чтобы ничего не записать в них. Телефоны я записываю на руке, электронным напоминалкам предпочитаю старые добрые крестики.
Очень хочу себе тетрадь в провода. Такую, как в небе и в песне.
IV. Каштаны на Невском
Ты торгуешь сладкими каштанами на Невском, там, где художники и недостроенная часовня, помнишь, а я лежу в красной ободранной коляске и моя семья понятия не имеет о том, что есть такой — Невский проспект, и там стоишь ты, и тебе двадцать лет, и у тебя в руках кульки, а в них каштаны, а на них столько сахара и света. Что ты, что эти наладонные церквушки, тем более с невидимой печатью твоей улыбки: ну что может быть прекраснее и бесполезнее?
Я впервые толком распробовала их в довоенном Киеве, уже будучи дипломированным специалистом, объездив два десятка городов и решительно ничего не добившись.
Надо было купить мне эти чёртовы каштаны, мама.
V. Кроме музыки
— У меня руки красивые, а со мной никто не встречается. Почему?
— Потому что руки — они у тебя про тексты, а не про встречаться. У тебя и то, и то получается про любовь, а читателю и мужчине подавай про скандалы, интриги, расследования.
— Ну, я пишу о том, как поругалась с Петербургом и облила его горячим кофе. О том, что кончается, не начавшись. О том, кто убивает в людях людей.
— Всё вышеперечисленное снова про любовь.
— И что мне с этим делать? У меня хотя бы что-то не про неё получается?
Мой несуществующий собеседник курит несуществующую сигарету, поправляет несуществующую прядь волос несуществующей рукой, с несуществующей татуировкой дома, где мы не встретились:
— Хм… Любовь про любовь не получается у тебя, вот что. Тебя проводить?
Метро, говорят, закрыли. Нашли бесхозную сумку. Я уверена, что в ней неподаренный подарок. Мне. От тебя. Но это невозможно: ты только что выдохнул несуществующий дым мне в лицо.
Пусть это, например, могли бы быть духи. Так вот, наутро в метро все теперь пахнут этими духами, включая суицидента на рельсах и тетку в эскалаторной будке. А я откуда это знаю, я никуда не выходила из дома, не приемлю пренебрежения к себе, как плохой музыки, а ещё не умею любить про любовь.
Зато я умею приходить на Нарвскую вовремя и делать кадры, которые долго и протяжно звучат послевкусием в голове, что бы это ни значило. Меня стоит любить только за то, как я красиво сюда, на Нарвскую, прихожу вот уже почти двадцать лет и ничего здесь к тебе и ни к кому не испытываю.
Кроме музыки.
