В.Т.: Расскажи о твоем становлении как писателя. Что или кто на тебя повлиял? Что сформировало взгляды, мироощущение? Возможно, это окружение, культурная обстановка, в которой ты рос и, скажем так, созревал?
В.Г.: Думаю, это вопрос, который требует ответа часа на два. Сейчас трудно вспомнить, как и когда всё началось. Наверное, в каком-то археологическом возрасте, до школы. Очень большое впечатление на меня оказали детские страшные истории и циничные «психотерапевтические» стихи: «Маленький мальчик нашел пулемёт…» Также я обожал слушать и рассказывать анекдоты. Некоторое время я пытался смешить своих родителей и знакомых разными фантастическими историями. Потом постепенно все переместилось на бумагу, появилось желание записывать. Но началось это не из-за книг как таковых, не от любви к литературе, не от желания стать Толстым, Достоевским, Дюма или Жюлем Верном, а из-за любимого мной по сей день устного народного творчества.
В.Т.: А как случилось, что ты поработал в таких разных журналах? Вообще, как туда попасть? Это же так сложно простому человеку…
В.Г.: Со СМИ я сейчас почти не сотрудничаю: слишком много работы в Чеховском культурном центре. В недалёком прошлом я довольно много писал и брал интервью для журнала «Читаем вместе». Вообще, это два разных вида творчества: книжное обозрение и писательство. Моё рецензирование связано с увлечением книгами в детстве. Родители у меня были большими книголюбами, особенно отчим. Мы довольно часто ходили с ним на так называемые книжные «толкучки», где собирались люди и обменивались книгами. Отчим называл этот народ «чернокнижниками». Там же ошивались спекулянты. Несколько раз мы убегали от милиции, пытавшейся нас, любителей книг, повязать. До определенного момента книги были одной из самых высших ценностей. Надо сказать, что я вырос в полуеврейской среде. А евреи, как известно, считают себя «народом книги». И не без основания. Поэтому «любовь к буковкам» мне передалось еще и генетически. А потом на основе этой любви появилась потребность писать о книгах. Продолжалось это, наверное, лет пятнадцать. Постепенно увлечение сошло на нет, потому как человек развивается и живет циклами. В какой-то момент писать рассказы стало интереснее, чем писать рецензии на чужие книги. Поэтому я сейчас все больше занимаюсь литературным творчеством, но иногда, как говорится, «пописываю» и рецензии. Недавно, по поручению руководства, начал делать книжные видеообзоры. Сейчас литературный мир испытывает катастрофическую нехватку рецензентов: книги пишут тысячи, а о книгах — единицы. Поэтому простому человеку стать книжным рецензентом и даже критиком не так уж сложно. Достаточно иметь каменный зад, абстрактное мышление и более-менее «легкое перо». Другое дело, что материальная отдача за эту непростую работу просто смехотворна.
В.Т.: Ты три года служил координатором и pr-менеджером проекта «Народная книга» (холдинг «Эксмо-АСТ»). В результате из печати вышло девять сборников различной тематики. Насколько я знаю, большинство текстов были написаны непрофессиональными авторами, а скажем так «простыми людьми», зачастую не имеющими отношения к литературе. Но с другой стороны, смею предположить, что в их текстах заключается некоторая доля искренности и теплых воспоминаний. Проект «Народная книга» имел успех? И чем он был тебе интересен?
В.Г.: Проект имел успех культурно-общественный. Финансового успеха он, к сожалению, так и не добился. Из-за этого и накрылся. Вообще, проект был уникальный. И я очень благодарен его отцу-основателю Володе Чернецу за приглашение стать участником этого нового дела. Началось всё, если я не ошибаюсь, со сборника «Детство 45-53. А завтра будет счастье», который составляла Людмила Улицкая в редакции Елены Шубиной. Из названия видно, что эта книга про послевоенное детство. Там были стопроцентные документальные истории, не имеющие отношения к литературе. Книга была разделена на главы, посвященные бане, питанию, одежде. Но когда мы стали делать с Александрой Марининой двухтомник «Были 90-ых», с Александром Снегиревым сборник «Мои университеты», а также сборники текстов о любви, о школе, о бабушках и дедушках, вот тогда началась литература… То есть пошли не только истории, но и тексты с намеком на художественные произведения. Мне, честно говоря, это не очень нравилось, потому что я как-то немного иначе видел этот проект. Я рассчитывал, что мы будем заниматься чистой документалкой. Но, тем не менее, даже меня самого «уводило» в сторону рассказа. Я пытался себя сдерживать, но не получалось. Поэтому в этих сборниках много и документальных историй, и рассказов. Такая работа мне доставила большое удовольствие. Расширился круг моих знакомых. Хотя были и трудности. Например, некоторые тексты оказались очень неудачными. Они, либо, совсем не соответствовали заданной теме, либо, были написаны таким образом, что нуждались в кардинальной доработке, а то и в полном переписывании. И приходилось авторам как-то отказывать, а мне это очень тяжело давалось. Но хороших текстов поступало все-таки больше. Я считаю, что эти девять выпусков «Народной книги» останутся в истории.
В.Т.: Выходит, что тексты для сборников отбирал ты?
В.Г.: Я отбирал тексты не как редактор, а как координатор по нескольким критериям. Во-первых, они должны быть читаемы, чтобы было понятно, о чем человек пишет. Во-вторых, не нарушать законодательство России и соответствовать заявленной теме. То есть это — чисто технические ограничения, которых я придерживался, когда эти тексты отбирал. Дальше я уже передавал автору-составителю. Александра Маринина собирала книгу о девяностых. Она — замечательный человек. В 90-х я торговал её книгами с лотка и даже не представлял, что когда-нибудь буду с ней сотрудничать. Почти все тексты, которые я Марине Анатольевне передал, она включила в книгу. В итоге вышел потрясающий двухтомник «Были 90-х». Я очень советую почитать этот сборник, потому что там искренние свидетельства о тех годах. О периоде, как страшном, так и очень продуктивном и неоднозначном.
В.Т.: А каково твое отношение к этим годам?
В.Г.: Я считаю, что мое сознание полностью сформировано девяностыми. В восьмидесятые я еще находился под влиянием родителей, а когда грянули девяностые, я уже фактически был свободным человеком. Закончил музыкальное училище, в институт не поступил, в армию меня не взяли, и тут вокруг начали происходить такие вещи, которые убедили меня, что человек может жить не по стандартам, а с инициативой. Ведь в советские времена, которые я застал, было так: обычный человек идет по проторенной дорожке и свернуть ему куда-то влево-вправо довольно тяжело. Это надо было родиться суперталантливым человеком, либо супернаглым, либо суперподлым. Вот при таких данных, можно было жизнь немного по-другому скроить, чем тебе указано при рождении. А девяностые годы — это время инициатив. Пускай оно было иногда временем страшных инициатив, но тогда перестали давить на людей. Я думаю, что девяностые сформировали у меня постмодернистское сознание, которого я ничуть не стыжусь и избавляться от которого не собираюсь. Я видел, как жили мои родители, мой дед, который пахал на государство пятьдесят лет. В какой-то момент они потеряли фактически всё, что наработали. Ленин вдруг оказался в помойке, а Бога, которого активно и пошло высмеивали в советской школе, вдруг сделали идолом. И у нас, у молодых, которым тогда было по двадцать лет, возникала мысль: «Если происходят такие вещи, кому и чему тогда можно верить?» Нам в течение двух десятков лет внушали уверенность в одних ценностях и святынях, а потом это все перевернулось с ног на голову, и нам начали говорить то же самое, только уже про другие, противоположные, вещи. Вот так и формируется постмодернистское сознание, декларирующее, что ничего объективного нет, что всё условно. И я не пытаюсь от этого мировоззрения бежать и не считаю, что в нём содержится что-то дурное. Иерархия ценностей условна, положение окружающей реальности тоже довольно шатко. Но при этом я верю в Бога, и меня самого удивляет, как могут совмещаться постмодернистское сознание и вера. Но это так. К сожалению, сейчас мы опять стремительно переходим в сферу стандартов. Я думаю, это связано с глобализацией, которая касается всего мира. У человека деятельного остается все меньше и меньше возможностей проявлять свою инициативу. Его снова, словно Серую Шейку, сжимают в проруби определенных действий, условностей. Посмотри, мир всё сильнее зажимается тисками регламентов, моделей, инструкций. Конечно, девяностые годы были кровавыми, чего уж говорить, лихими, но с другой стороны, в те годы ты мог лечь спать одним, а проснуться совершенно новым человеком. И пускай жили небогато, но все время что-то происходило, была какая-то движуха. Сейчас нет такого ужаса, пока нет страха за свою жизнь и жизнь своих детей, но ощущается какая-то безнадежная стабильность или стабильная безнадежность. Что лучше, я не знаю, но демонизировать девяностые я никогда не буду. Тем более, что они никуда не исчезли. «Лихие» девяностые, по большому счёту, начинаются за МКАДом.
В.Т.: Ты очень верно это подметил. А мне бы хотелось вернуться к разговору об издателях и их отношении к современным авторам. На мой взгляд, именно на издателях лежит ответственность по формированию читательского вкуса и некоего культурного пласта. Какое на этот счет мнение у тебя? Что делать авторам, чтобы их публиковали, а издателям, чтобы разглядеть и оценить талант? Ведь многие хорошие писатели в лучшем случае публикуются в каких-то малоизвестных журналах, либо вовсе отправляют свои тексты в стол.
В.Г.: Это очень серьезная и сложная тема. Но я попытаюсь выразить свою точку зрения. У нас издательский и книготорговый бизнес абсолютно монополизирован. Как и многие другие бизнесы. Вот смотри, что происходит. Я иллюстрировал твою книжку, ты сейчас берешь у меня интервью, через некоторое время, возможно, я у тебя буду брать интервью. Писатели занимаются одновременно всем. Я говорю о тех, кто пишет не жанровые книги, а настоящие художественные, экспериментальные, авангардные тексты. Я постоянно вижу куратора довольно известного литературного движения, торгующего книгами тех авторов, которые выступают в его клубе. Я постоянно вижу директора лучшего, на мой взгляд, магазина интеллектуальной литературы «Фаланстер» Бориса Куприянова, сидящим в своём магазине за кассой. Из-за чего это происходит? Книжный бизнес монополизирован, он заточен на большую прибыль. То есть книги выпускаются конвейерным образом. Задается какая-то тема, просчитывается бюджет, маркетинг, запускается серия, и она идет, идет, идет. Причем это касается автоматизма не только жанрово-развлекательной литературы, но и условно-художественной. Все просчитано, все проработано. Поэтому попасть начинающему неизвестному автору, который еще и придерживается узкожанровых форм (скажем, поэту или автору прозаических миниатюр) в этот конвейер практически невозможно. Ведь он работает точечно. В его случае о прибыли говорить не приходится. Скажем, я пишу какое-то количество рассказов в год, и в итоге за это время у меня получается одна маленькая книжечка. Раскрученные издательства, конечно, никогда этим не заинтересуются, но людям-то нравится, что я делаю. Им нравится то, что делают другие представители жанра короткой формы, а их немало. Насколько мне известно, основную прибыль в мире общепита приносят заведения фастфуда. Но это не значит, что заведения быстрого питания должны напрочь вытеснить эксклюзивные рестораны. К сожалению, по моим наблюдениям, в издательском и книготорговом сегменте сейчас главенствует огромный производитель книжного фастфуда, а малые издательства, по сути, работают в большей степени «для души», в убыток, в лучшем случае «в ноль». Причем, читателей не только пичкают этими «гамбургерами», но и пытаются соответствующим образом переформатировать их сознание. Для этого существуют целые маркетинговые цеха, специализирующие на уничтожении хорошего вкуса. И я в недавнем прошлом активно в этих командах трудился. К счастью, недолго.
В.Т.: Получается какой-то замкнутый круг. Например, читателю нравятся рассказы автора, которого не публикуют. Он с удовольствием приходит в тот же Фейсбук за новыми текстами, но, к сожалению, не может купить его книгу.
В.Г.: Может. Ему надо просто написать автору и попросить выслать книгу. Или приехать в Москву и зайти в магазин «Фаланстер». Можно еще заказать в интернет-магазине. Но там большая наценка. Да, к массовому читателю такие книжки, к сожалению, не имеют выхода. То есть, массовый читатель должен немножко поднапрячься, полазить по Фейсбуку, посмотреть, что люди пишут, и таким образом превратиться из массового читателя в элитарного. Но я не вижу в этом особой трагедии. Так уж повелось, что есть искусство массовое, есть искусство немассовое. Сейчас мы находимся в некоем загоне, но мы же продолжаем существовать.
В.Т.: Выходит, если тебя не печатают, то ты относишься к некоему высшему классу, то есть ты немассовый автор?
В.Г.: Да. Если при этом тебя уважают люди, которые, по мнению искушенных читателей, разбираются в литературе. Таких людей тоже немало, и отказать в компетентности их оценки сложно. Я думаю, что этой оценки вполне достаточно. Мы видим, что выходят книжки тиражом двести экземпляров, где на обложке написана хорошая рекомендация. Издательств, выпускающих такую продукцию немного, но они есть. Например, «Русский Гулливер», тот же «Формаслов» или «О.Г.И». Есть небольшой выход для интеллектуальной литературы, хотя эти книжки и малотиражные. Просто времена, когда новаторская литература выходила крупными тиражами (а эти времена были, я их помню хорошо), к сожалению, миновали. Ну, посмотри, вот было такое продвинутое издательство «Ad Marginem». Оно и сейчас есть. Но оно теперь фактически полностью переквалифицировалось на философскую и социально-политическую тематику. Хотя они выпускают книги по качеству не хуже, чем в девяностые годы. Правда, тиражи сейчас, конечно, намного меньше.
В.Т.: Мне бы хотелось поговорить о твоей книге «Мама нас точно убьет!». Вспоминаю, как мы впервые познакомились здесь в Чеховке, и ты подарил мне эту книгу с иллюстрациями, которые сам же и нарисовал. Да, все твои рассказы, в ней невероятно забавные, абсурдные, даже фантастические. Как они к тебе приходят? Создается ощущение, что ты пишешь на одном дыхании: такие они легкие и очаровательные, несмотря на присутствующую в них нецензурную лексику, которая очень органично вписывается в текст.
В.Г.: Ну, ты почти угадала. Действительно они рождаются экспромтом, хотя некоторые рассказы довольно долго созревают в голове. Появляется какой-то посыл, какой-то импульс. Потом я этот импульс разрабатываю, иногда он уходит в никуда, то есть вообще ничем не заканчивается. Это очень обидно, приходится бросать задуманную идею. А иногда у этой идеи, на мой взгляд, появляется неординарное и остроумное решение. Но, как правило, все рассказы сначала формируются в уме, а потом быстро, фактически в один присест, переносятся на бумагу. Поэтому они такие короткие. Я никогда не переписываю текст по несколько раз. И, кстати, всегда пишу ручкой. Говорят, от этого лучше работает мозг.
В.Т.: В книге «Мама нас точно убьет!» мне нравятся абсолютно все истории. Но, пожалуй, мой любимый рассказ — «Кафка». Он не просто сюрреалистичный, там ведь есть философия, какая-то глубочайшая мысль, особое мироощущение. Позволь, я процитирую? «Честно говоря, когда соседи катают шар, я испытываю своеобразное надэротическое удовольствие… Ах, как должно быть приятно лечь щекой на прохладную плитку и смотреть на шар, медленно проплывающий около головы!… Абсолютно безальтернативное, чистое, божественное занятие». По-моему, это гениально. У тебя в этом сборнике есть любимый рассказ? Возможно, с ним связана какая-то интересная история, которая вдохновила?
В.Г.: Пожалуй, это рассказ «У Петра Ивановича нет интернета», который открывает книгу. Книга, кстати, опубликована небольшим издательством «Лиterraтура» Наташи Поляковой, за что я ей благодарен. Рассказ написан под впечатлением картины, которую я видел в Переделкинском парке. Пожилой человек, по-моему, одинокий, но явно ненормальный, в самом хорошем смысле этого слова, катался на собаках, встав на самокат. Полет мысли и степень отжига этого новатора мне очень понравились. Я как-то вырисовал у себя в сознании историю этого человека, как он мог бы жить и чем жить, каков он? И я попытался на полутора страницах изобразить портрет этого человека. По-моему, мне это удалось. А что касается рассказа «Кафка», я его писал, еще не зная о таком явлении, как АСМР — автономная сенсорная меридиональная реакция. Это совсем не изученный феномен психики человека, цепенеющего при звуках шепота, листании страниц книг, клацания компьютерной клавиатуры и тому подобного. Этот полутранс называется «брейгазм». Возможно, герой рассказа «Кафка» словил этот самый «брейгазм». Короче говоря, наша душа, наша жизнь и наш мир очень интересны, они полны загадок и открытий. Дай Бог, чтобы нам никто не мешал ими наслаждаться.
Беседовала Виктория Татур
Владимир Гуга окончил музыкальное училище им. С.C.Прокофьева, Литературный институт им. А.М. Горького. Работал литературным обозревателем и корреспондентом в изданиях «Time Out Moscow», «Ваш Досуг», «Читаем вместе», «Мир книги», «Книжная индустрия», «Год Литературы», «НГ-Exlibris»; работал в pr-отделах издательств «АСТ» и «ЭКСМО». В данный момент — pr-/event-менеджер Чеховского культурного центра. Публиковался в журналах «Огонёк», «Этажи», «Лиterraтура», «Формаслов», «Юность», «Дружба народов», «Полдень XXI век», «Литературная газета», «Урал» и многих других. Автор книги «Фаина Раневская. Великая и непредсказуемая», а также сборника рассказов «Мама нас точно убьет!».
