23 мая 2021 года в формате Zoom-конференции прошёл шестьдесят первый «Полёт разборов». Стихи читали Михаил Рантович и Иван Цапюк, а говорили о них приглашённые эксперты — Ася Аксёнова, Ольга Аникина и Валерий Шубинский; последний прислал свои рецензии в письменном виде. Организаторы, Борис Кутенков и Ростислав Русаков, также приняли активное участие в обсуждении. Людмила Вязмитинова, Герман Власов, равно как и другие участники, высказались по поводу подборок.
Стихи Михаила Рантовича особенно понравились Асе Аксёновой, похвалившей и манеру письма, и использование автором интересных речевых образов. Другие критики, как Борис Кутенков и Валерий Шубинский, хотя и отметили достойные строки, отнеслись более сдержанно к представленным текстам. Ольга Аникина и Ростислав Русаков заняли промежуточную позицию, наметив дальнейший путь развития автора и высказав предположения о его нераскрытых способностях. На мой взгляд, в подборке Михаила было много удачных сочетаний, однако общее впечатление от неё осталось неровным.
Тем не менее, обсуждение стихов Ивана с первых же минут превратилось в столкновение двух противоположных мнений. Ася Аксёнова, ссылаясь на незрелость поэта, отметила большое количество ненужных или легкозаменимых слов, однако мне, как и Людмиле Вязмитиновой, стихотворения показались достойными внимания и даже похвалы. Валерий остался скорее при строгой оценке, а Ростислав, Ольга и Борис поддержали автора, отметив, однако, непоказательность представленной подборки. И правда, возможно, что другие тексты Ивана правдивее бы говорили о его поэтических возможностях.
С уверенностью можно сказать, что обсуждение никого не оставило равнодушным. Эксперты, участники и организаторы единогласно выразили мнение, что прозвучавшие стихи и отзывы увлекли и заинтересовали. Будем с нетерпением ждать следующей серии 19 июня!
Ника Третьяк, филолог, литературный критик, поэт
Представляем подборку стихотворений Михаила Рантовича и рецензии Ольги Аникиной, Валерия Шубинского и Бориса Кутенкова о них. Обсуждение Ивана Цапюка читайте в следующем номере «Формаслова».
Рецензия 1. Ольга Аникина о подборке стихотворений Михаила Рантовича
Стихи Михаила Рантовича отличает особая пристальность, вглядывание в деталь, действие или ощущение, и это вглядывание и вслушивание подобны тому, как ребёнок, когда вертит в руках незнакомую вещь, пробует её на ощупь, на вкус и на зуб. При такой фиксации на отдельной детали происходит эффект растягивания времени. Мы понимаем, что взгляд может длиться секунду, но эта секунда вбирает в себя очень многое, и, пока поэт разворачивает её содержимое, время приобретает условное значение. Например:
Он стряхивает пепел не спеша,
и благодать, кивнув, проходит мимо.
А что подумала в тоске душа,
оказывается неуловимо. (Полужирный шрифт мой. – О. А.)
Всё происходящее в последнем катрене стихотворения — так называемая изнанка настоящего — происходит одновременно и в первом катрене; по сути, стихотворение описывает всего лишь одно мгновение, его срез: вот сигарета ещё горит, а вот уже погасла. Поэту удаётся зафиксировать неуловимое — «картину ускользающего мира», как сказали бы японцы. «И я яснее слышу трели / тех птиц, которых не слыхал», — пишет автор в другом стихотворении из другой подборки («Новые писатели»-2019.)
Вообще стихам Михаила Рантовича свойственны попытки передать ощущение некой метафизической грани, и для этого поэт использует контрастную образность и лексику. Это не пушкинские «нечто и туманна даль», хотя, безусловно, корни такой метафизики, по большому счёту, нужно искать именно в романтизме. Впрочем, эхо романтизма здесь полностью лишено любой сентиментальности; напротив, чтобы передать противостояние человека и мира, автор работает не на повышение эмоции, а на её понижение:
Забрызганные брюки, пара кед,
футболка, тело, ясная усталость
или:
Было только мучение. жгучая рвота
Никакого молчания, Тютчев наврал
(из подборки в «Сибирских огнях»).
Кстати, эффект «понижения эмоции» можно считать визитной карточкой поэтики Бориса Рыжего, и у Рыжего этот эффект иногда доведен до предела, до некой вкусовой границы. Рантович, напротив, даже с понижением эмоции работает очень тонко, здесь он ещё ближе подходит к акмеистам, точнее, к Георгию Иванову.
Не затем рождался в муках,
не затем я одинок,
чтоб водой уйти в песок —
не только ритмически и просодически, но и смыслово перекликается с:
Холодно бродить по свету,
Холодней лежать в гробу.
Помни это, помни это,
Не кляни свою судьбу
(Г. Иванов)
В этом контрапункте, в промежутке между низким и высоким, и прячется та самая «неуловимость», «непостижимость», «невыносимость», то, что «не понять, не разгадать вовеки». В четырёх из семи стихотворений представленной подборки встречается это «не», что уже говорит если не об определённой черте поэтики, то о замысле, с которым составлялся данный корпус текстов. Но если полистать некоторые другие подборки Рантовича (журналы «Алтай», «Сибирские огни», 2020), то в них мы неизменно снова встречаем то же самое: поэт говорит о некой границе, и условием того, чтобы эту границу разглядеть или почувствовать, является обнуление памяти и знаний об этом мире:
июньским вечерком
сидел, смотрел на воду
и поглощал природу
с которой незнаком
или:
мы, родные анонимы,
в дубленках, куртках и пальто
возможны и необъяснимы.
Необъяснимость эту Рантович передаёт через неоднозначность, противоречие, противостояние слов и заключений – речь идёт всё о том же приёме «теза-антитеза». Вот финальные катрены стихотворения «Над счастьем и грехами, выше крыш…»:
Вот воздух — сладкий, словно на развес,
и женщина проходит в синем платье.
Когда дыхания уже в обрез,
не нужно сокрушаться о расплате,
Таков предпоследний катрен, и кажется, что именно на этой ноте поэт завершает стихотворение. Только это не финал; это ложный финал, и при восприятии текста на слух между предпоследним и последним стихотворением у слушателя наверняка возникнет когнитивный диссонанс, ведь слушатель не видит перед собой последнего катрена. Такой же диссонанс возникает и у читателя, который последний катрен видит, но ждёт поступательного развития мысли, ведь именно так она развивалась в предыдущих строках. Происходит обман читательских ожиданий (приём остранения в действии), потому что в следующих четырёх строчках поэт говорит вещи, совершенно противоположные уже сказанному, и в последней строчке «ласково ломает об колено» восприятие всего стихотворения:
И сокрушаться нужно, и страдать,
и страстью становиться постепенно…
и т.д.
Этот же самый приём, но уже на уровне строки, Рантович использует в стихотворении «Мир одинаков, мир неодинаков», которое опять же вызывает у меня в памяти стихи Георгия Иванова «Всё неизменно и всё изменилось / в утреннем холоде странной свободы».
Текст «Мир одинаков, мир неодинаков…» также полон противопоставлений:
он обнимает, обвиняет вновь.
Но твёрдых или мягких знаков
никто не понимает, словно кровь.
А кровь — сверкающая грусть и радость (и т.д.)
На мой взгляд, оборот «никто не понимает, словно кровь» не очень удачен, именно в этом месте стихотворение словно бы проседает. Этот текст, несмотря на абсолютную принадлежность его авторской поэтике, из всей подборки выглядит наименее мощным. хотя в финале поэт его выправляет и поднимает на должную высоту:
тревожно, снежно и непостижимо
летит сознание наискосок
Контрапункт — приём, который в стихах Рантовича произвольно или непроизвольно становится основным.
Наряду с «неуловимостью» и «необъяснимостью», ещё одним ключевым вербальным кодом к стихам Рантовича является контрапунктное словосочетание «нежность и злость».
ведь удержат твои лучи —
какие золотые ости! —
не хватит нежности и злости.
И:
В этой жуткой жизни есть
место нежности и злости.
Нежность и злость здесь снова работают как теза и антитеза, являясь при этом неким двуединством, неотъемлемыми составными частями человеческой души. Потому что именно через человека и проходит та метафизическая грань, которую поэт пытается нащупать. Человек дан здесь как зритель, как визионер, но и как участник сложного и, по сути, бессмысленного процесса жизни. Поэтому человек – это «одно сплошное нет», направленное против этой бессмысленности. Как теза и антитеза звучат строчки из двух разных стихотворений: «Человек одно сплошное нет» и «Человека больше нет. | Человек огнеупорен».
На мой взгляд, нежности в стихах Рантовича гораздо больше, чем злости. О нежности поэт говорит прямо или через другие, смежные образы, например, через образ снега и холода: («нежная зима», «Вспомнилась мне улица одна, / голубая, тихая, пустая, /словно нежная изнанка сна. / Спелый снег на ней лежит, не тая». — Полужирный шрифт мой. — О. А.), через женский образ (посвящение Е.Ж.) или через образ бабочки, который встречается как в стихотворении представленной подборки, так и во многих других стихах Михаила Рантовича.
Очень здорово, что сегодняшняя подборка завершается стихами, где в центр внимания попадает образ бабочки, своей симметричностью похожей на пятна Роршаха и одновременно играющей роль символа двуединства: сведение двух крыльев в одной плоскости напоминает нам о той грани, которая существует где-то в точке соединения тезы и антитезы. Итогом является синтез, поэзия, живущая во времени, границы которого раздвинуты за счёт максимального приближения к объекту — зрение поэта, а значит, и читателя, медленно фиксирует «сумму небольшую», которая получается в результате соединения «двух слагаемых» — соединения мимолётного и, быть может, лишь потому достойного внимания.
Рецензия 2. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Михаила Рантовича
Стихи Михаила Рантовича производят двойственное впечатление. С одной стороны, автор несомненно талантлив и несомненно техничен — в рамках того способа писания, который избрал для себя. Но этот способ (сам по себе очень тонкий и благородный) существует (кажется местами) как бы вне времени культуры. Эти стихи могли бы быть написаны четверть века назад — и уже тогда воспринимались бы как текст поверх благородной завершенной традиции, как почти что стилизация. Но беда в том, что это и не стилизация.
Не переливница, не аполлон,
не адмирал, павлиний глаз, ванесса, —
но та, испод которой опалён,
дитя крапив, любительница леса.
На лепестках, на воздухе видна
(как будто уравнение решая).
Миганье двух слагаемых она —
аглая, эта сумма небольшая,
и невозможна перемена мест.
Мне не понять, не разгадать вовеки
её цветастый роршаховский тест,
как счастье, солнце, хвою или реки.
К этому стихотворению можно предъявить те или иные претензии (например, мне не нравится «любительница леса», не нравится неловкий обрыв фразы во второй строфе). Но в целом всё удивительно грамотно решено на всех уровнях – языковом, образном, интонационном. Решено уравнение. Но это школьное уравнение, пусть в хорошей школе. Про бабочку сказано то, что много раз говорили, что предписывает традиция. Это похоже сразу на всё – от Набокова и Тарковского до раннего Игоря Вишневецкого. И даже замечательная по дыханию последняя строка не спасает от этого ощущения.
И от этого ученического совершенства хочется куда-то отступить. Куда? В простоту советского журнала («Забрызганные брюки, пара кед…»)? В какую-то трогательную наивность (Вспомнилась мне улица одна…»)? Или — в странность?
Странность в стихах Рантовича есть — и она их спасает:
Непристойная дремота
не притронется, пока
требовательная нота
отливает облака.
Голубое ли напрасно,
если было молодым?
Кто себя увидит ясно,
больше не тяжёлый дым.
Я не могу сказать, что эти образы убеждают, но они живы, их несовершенство интереснее совершенства выше процитированного стихотворения.
Эта же хорошая странность есть в первом стихотворении:
Ласковая спелость звуков,
голая, лепная тьма —
это нежная зима.
Вьётся голос человечий —
это пёстрый кречет речи.
Завидущего пространства месть,
на земле желтеют кости.
В этой жуткой жизни есть
место нежности и злости.
Если бы поэт не испортил дальше текст неоправданной банальностью («обернулось счастье горем»), это стихотворение можно было бы признать вполне удачным.
В любом случае, хорошая начальная школа гармонии еще никому не вредила, особенно в наше время. Надо только уметь разучиваться.
Рецензия 3. Борис Кутенков о подборке стихотворений Михаила Рантовича
Михаил Рантович работает в традиции метафизической лирики, близкой к парижской ноте с её мерцающим трансцедентальным ветерком; можно говорить в его случае о «новой гносеологии» — так или иначе во всех представленных стихотворениях пытливо рассматривается тема ухода человека, причём не обязательно ухода из жизни, а часто перелома в разрезе времени: «водой уйти в песок», «обратился в листья свет, / обернулось счастье горем». Автор в этой углублённой рефлексии иногда ходит по грани банальности (как в этом «обернулось счастье горем» — но даже в предыдущей строке, о свете, обратившемся в листья, не получилось избежать самоочевидности, несмотря на вроде бы видимый семантический перевёртыш – обычно говорят, что листья обратились в свет, а не наоборот). Но чаще всё же рассматривает свою излюбленную тему в игре контрастов: «над счастьем и грехами», «мир одинаков, мир неодинаков» — контекстуальный оксюморон, реже – антоним, нередко становится основным приёмом Михаила Рантовича. Дальше прокомментирую семь представленных стихотворений по очереди:
1. «Не затем рождался в муках» — наверное, наименее цельное для меня из стихотворений этой подборки. Не могу не попридираться. Здесь конструктивный принцип — сближение несоединимого, связь далековатых понятий — несколько подводит автора (даже строки «в этой жуткой жизни есть место нежности и злости», которые можно было бы вынести в эпиграф к подборке, чересчур явно основаны на фонетике: «жуткой», «нежности», «жизни» — в самом подобном сопряжении нет ничего плохого, хотя я не очень люблю избыточно нагнетаемые аллитерации, как вообще обнажение приёма, вспоминая при этом Цветаеву, что «в каждой рождённой вещи концы скрыты». Но в итоге автор переходит опасную грань между сопряжением далековатого и пространством несоединимого — «нежностью и злостью», — которое уже не вполне оправдано мелодикой. Вообще, стихотворение портит не только избыток метафор, делающих стихотворение мозаичным, но и чрезмерное, на мой вкус, преобладание сентенций: все строки про рождение в муках, одиночество, нежность и злость интересно было бы спрятать в подтекст, не преподнося лобовым образом. Да и «водой уйти в песок» — уже на грани банальности, к тому же плохо соотносится с констатацией «огнеупорности» в финале). Есть и явно неуклюжая строка: «завидущего пространства месть» — как будто бы не влезшая в размер: считать это намеренным приёмом, уходом от гладкописи не получается.
2. «Забрызганные брюки, пара кед…» — стихотворение понравилось гораздо больше, особенно вторая строка: «футболка, тело, ясная усталость» — строка ощутима, слово «тело», как бы входя в этот образный ряд вместе с «усталостью» и «футболкой» и будучи волей автора выделенным из него, передаёт усталость предметно, физиологически. В целом то, что автор проговаривает в этом стихотворении, довольно узнаваемо — и тут возникает вечный диссонанс между живой, открытой эмоцией и самой ситуацией, при которой это, будучи более сложно, суггестивно выражено, возможно, не вызвало бы у нас столь прямого отклика. Я и сам сочувствую эмоции этого стихотворения и уверен в его запоминаемости, но уверен и в том, что автор, следуя за поэзией парижской ноты, мог бы добиться более яркого художественного эффекта, нежели заключительные банальноватые строки про то, что «то, что подумала в тоске душа, / оказывается неуловимо».
3. Третье стихотворение — «Над счастьем и грехами, выше крыш…» — лучшее в подборке. Здесь наиболее удачно работает любимая Михаилом Рантовичем игра контрастов: в противоположность описательному принципу предыдущего стихотворения — получается суггестивное, сложнометафорическое целое. «Тишь голубая» — на грани штампа, но штамп оказывается преодолён «невыносимостью музыки»; в итоге целое получается ещё и полифоническим — тишь голубая, спокойная, но музыка невыносима, что особенно резко чувствуется на фоне спокойствия. Конечно, не может не вспомниться Рыжий с его «голубое и белое в си…» — который вообще часто возникает в памяти при чтении этой подборки, — и Адамович с его прозрачностью красок и «белым безнадёжным светом». Стоит отметить и мощную изобразительность этого стихотворения («вот грузят рыбу, что лежит во льду, / поблёскивая скользким чёрным боком»), и — в пандан всё тому же полифоническому принципу — включаемое двухголосие; «не нужно сокрушаться о расплате», — говорит один голос; «и сокрушаться нужно, и страдать, / и страстью становиться постепенно», — вторит ему другой.
4. Четвёртое стихотворение — «Мир одинаков, мир неодинаков»: если в предыдущем стихотворении здорово была разыграна партия двухголосия, то здесь полифонический принцип как будто изменяет самому себе: «мир одинаков, мир неодинаков, / он обнимает, обвиняет вновь» — это напоминает уже фразу из мультика: «А может быть, ворона, а может быть, собака»: яркая игра контрастов словно бы сменяется неуверенностью — а вместе с ней путается и читатель: одинаков или неодинаков? Обнимает или обвиняет? Понятно, что хотелось передать именно полифонизм, но путаница начинается уже с первой строки. И подводит всё та же сентенциональность — здорово, если бы все эти выношенные мысли были бы даны не в форме лобовых высказываний, пусть даже каждое из них уравновешивается собственной же противоположностью. Автор отлично чувствует силу «медленно разворачивающегося смысла», по замечательному выражению Ольги Седаковой, — но иногда эта сила ему изменяет.
5. Пятое стихотворение — «Вспомнилась мне улица одна…» — несколько очевидное: Бунин, по воспоминаниям Одоевцевой, упрекал её в присутствии ангелов, говоря, что «они у вас словно фигурки на каминной полке»; в одной из недавних статей Мария Галина упоминает ангелов среди признаков общепоэтического словаря. Но дело даже не собственно в них, а в том, что среди этого «спелого снега», «крыльев», раздумчивых воспоминаний о пустой улице и надеждах на «молодость каждого» не удалось выйти к принципиально новому качеству – хотелось бы, чтобы эта элегическая раздумчивость была чем-то преодолена, и уверен, что автор способен на большее.
6. Шестое стихотворение — «Непристойная дремота» — понравилось началом: здесь есть что-то от парадоксальности Дмитрия Веденяпина конца нулевых («Что говорить о прочих, если даже / Мужик не перекрестится, пока / Не грянет гром и не пробьёт в пейзаже / Пробоину размером с мужика»), идущего, в свою очередь, от Заболоцкого обэриутского периода. Эта постобэриутская смесь, отсылающая где-то даже к капитану Лебядкину, весьма симпатичная; в ней есть неразложимость, в отличие от более ясных стихотворений Михаила. «Кто себя увидит ясно, / Больше не тяжёлый дым» — я не могу это интерпретировать, но ясно верю, что именно здесь даёт себя знать поэзия, что это писалось не как некая заданная, пусть даже выношенная мысль, а со всей присущей поэзии спонтанностью и непереводимостью высказывания.
7. Про седьмое стихотворение ничего не могу сказать, кроме того, что оно просится в антологию стихотворений о бабочках — от Мандельштама и Иванова до Тарковского и Рыжего — но какого-то нового качества, даже по отношению к представленной подборке, тут нет.
В целом интересный автор, я рад, что благодаря этому «Полёту» познакомился с Михаилом Рантовичем, но создаётся чёткое ощущение, что его художественные возможности ещё не раскрыты.
Подборка стихотворений Михаила Рантовича, представленных на обсуждение
Михаил Рантович, родился в 1985 г. в Кемерове. Публиковался в журналах «Юность», «Сибирские огни», «Алтай», «Огни Кузбасса», альманахе «Менестрель», сборнике «Новые писатели», интернет-журналах «Формаслов», «Реч#порт», на портале «Textura».
***
Не затем рождался в муках,
не затем я одинок,
чтоб водой уйти в песок.
Ласковая спелость звуков,
голая, лепная тьма —
это нежная зима.
Вьётся голос человечий —
это пёстрый кречет речи.
Завидущего пространства месть,
на земле желтеют кости.
В этой жуткой жизни есть
место нежности и злости.
Обратился в листья свет,
обернулось счастье горем.
Человека больше нет,
человек огнеупорен.
***
Забрызганные брюки, пара кед,
футболка, тело, ясная усталость —
вот человек, одно сплошное «нет»,
всё то, что от него теперь осталось.
Сидит: глаза и сигаретный дым.
Когда-то думал он, что есть причина,
чтобы страдать ему и быть живым,
теперь смешна игра гемоглобина.
Ещё чуть-чуть — закончится табак
и неподъёмным станет грузный воздух,
а мысль о том, какой же был дурак,
да об отчаянных коньячных звёздах.
Он стряхивает пепел не спеша,
и благодать, кивнув, проходит мимо.
А что подумала в тоске душа,
оказывается неуловимо.
***
Над счастьем и грехами, выше крыш,
обнажена, без облачного грима,
летит такая голубая тишь,
что музыка её невыносима.
Она сливает радость и беду,
равняя их в пространстве одиноком.
Вот грузят рыбу, что лежит во льду,
поблескивая скользким чёрным боком.
Вот воздух — сладкий, словно на развес,
и женщина проходит в синем платье.
Когда дыхания уже в обрез,
не нужно сокрушаться о расплате.
И сокрушаться нужно, и страдать,
и страстью становиться постепенно,
ведь молча музыка звучит опять
и ласково ломает об колено.
***
Мир одинаков, мир неодинаков,
он обнимает, обвиняет вновь.
Но твёрдых или мягких знаков
никто не понимает, словно кровь.
А кровь — сверкающая грусть и радость,
немой, неугомонный алкоголь,
и, многократно повышая градус,
глядит в меня талантливая боль.
В лихие дни опасного режима,
когда у космоса разбит висок,
тревожно, снежно и непостижимо
летит сознание наискосок.
***
Вспомнилась мне улица одна,
голубая, тихая, пустая,
словно нежная изнанка сна.
Спелый снег на ней лежит, не тая.
Кажется, придумана была
улица для ангелов когда-то:
так печальна, ни добра, ни зла
и ни в чём она не виновата.
Ангелы устанут от забот
и опустят крылья в тихий холод
этой улицы, прервав полёт,
каждый встрепенётся, станет молод.
Только знаю: ангелов-то нет.
Я на мир смотрю не так наивно.
Для кого тогда пуста призывно?
Для кого тогда застывший свет?
***
Е. Ж.
Непристойная дремота
не притронется, пока
требовательная нота
отливает облака.
Голубое ли напрасно,
если было молодым?
Кто себя увидит ясно,
больше не тяжёлый дым.
Оставляй немые звуки
на сверкающем снегу.
На морозе щиплет руки —
что ещё сказать могу?
Aglais urticae
Не переливница, не аполлон,
не адмирал, павлиний глаз, ванесса, —
но та, испод которой опалён,
дитя крапив, любительница леса.
На лепестках, на воздухе видна
(как будто уравнение решая).
Миганье двух слагаемых она —
аглая, эта сумма небольшая,
и невозможна перемена мест.
Мне не понять, не разгадать вовеки
её цветастый роршаховский тест,
как счастье, солнце, хвою или реки.
