Галина Ицкович воспитывает гидов, выбирает аутентичный ковер и прощается с Марракешем
Из Андалусии в Марокко. Часть первая
Из Андалусии в Марокко. Часть вторая
Из Андалусии в Марокко. Часть третья
Часть IV. Марокко: проверка на прочЬность
Нескромное обаяние магрибского Петербурга и расставание с провожатыми как классом
Пока мы разглядывали берберские деревни из окна джипа, у нас сохранялась некая иллюзия неприкосновенности, но стоило ступить самостоятельно в придорожную пыль, стало ясно, что Марокко не шутит с гостями. Парадоксально, наверно, но не исключаю, что именно это приводило в пустыню разных потерявших стержень людей. Чтобы захватить и увлечь в неизвестно куда несущемся смерче. Вот как, например, маму маленькой Люси (Эстер Фрейд то есть), или Порта и Кит из романа Боулза (ну и что, что герои Боулза путешествуют не только по Марокко, но и по Алжиру, Сахара-то общая), или даже переругивающихся Лоуренсов из хичкоковского триллера. И маленькие берберские поселения, и большие города вроде Марракеша или Рабата принимают потерявшихся, но всегда остается опасность быть переваренным этим малопонятным нам организмом. Причём разница между, скажем, сороковыми прошлого века («Под покровом небес») и шестидесятыми («Отвратительная странная») незначительна — и я уже смогла и смогу ещё увидеть собственными глазами, как мало изменилось к веку двадцать первому, стоит лишь поскрести поверхность-блестяшку с мобильниками и почти везде ловящимся интернетом.
Но вот, отвлекая меня от умствований, в наше окно стучится Марракеш, начинающийся не внезапно, как караван-сараи, а постепенно, как и положено большому городу. Расставание с Мохаммедом происходит довольно неожиданно: едва подъехав к медине, он без предупреждения останавливает джип посреди площади и сообщает, что отсюда нам придется добираться самим, так как въезд на улицу, где расположен наш риад, невозможен. Дальше вы сами, говорит он с неким злорадством в голосе. Помощь не предложил, но мы и сами знаем, что и как: подзываем мальчика, тарахтим по булыжникам до неприметной двери в крепостной стене. Мне почему-то кажется, что он безумно устал от наших капризов и вопросов, к тому же не простил мою неблагодарность (это я о неубывающем ящике фиников).
Но мне некогда размышлять о тонкостях Мохаммедовой души, потому что за дверью обнаруживается чертог. Да-да, чёрт побери, форменный чертог, со всеми характерными атрибутами! Маленький, но не такой уж маленький рай — с внушительной оранжереей и многочастным бассейном, с золотой лепниной и монументальной мебелью из драгоценных пород деревьев — называется Palais Khum и находится в сердце медины. Вообще-то должна сказать, что идея караван-сараев мне всё ближе, всё родней, поскольку усталый путник в Марокко — это самый усталый путник в мире, а в риаде такого уровня мы ещё ни разу не останавливались. О, блаженный приют обезвоженного путешественника, имя тебе Соблазн!
Нет, немедленно бросаем чемоданы и бежим! Бежим отсюда исследовать Марракеш, не то комфорт затянет как омут.
Карта Марракешa плотна, как суры Корана на сводах Альгамбры. Он был основан во второй половине одиннадцатого века Альморавидами и вскоре стал столицей их царства, а впоследствии, при Альмохадах, и столицей империи. В период правления Маринидов столицей Марокко стал Фес. Фес и Марракеш — как два магрибских Петербурга, бывшие столицы и всё такое. Претензии небезосновательны: оба города не только прекрасны, но и глубоко духовны (в качестве примера взять хотя бы старейший в мире университет). Но Марракеш ещё и столичен. От центральной площади Джемаа-эль-Фна, объединяющей город, тянутся нити на Восток, на Запад, вглубь Африки.
Выйдя за ворота медины недалеко от дворца Дар-Эль-Бача, построенного сто лет назад для паши Марракеша, жестами подзываем зелёный драндулет с навесом, до боли напоминающий индийский тук-тук, он называется калеш. Куда нас надо везти, понятно по нашим глупо-восторженным физиономиям. Едем не спеша, оплата ведь по времени, а потому в колониальном темпоритме успеваем разглядеть виды центра и заехать за его пределы.
Красный Город — таково прозвище Марракеша. Красны камни его медины. Красный песчаник, ну да. А ещё потому Красный, что столично красен собой. Но вообще-то он ещё и Зеленый город. Стоит оставить позади камни и пыль медины, проехать наманикюренный, сo стражей у ворот королевский дворец за зубчатой стеной, и начинаются проспекты и сады. Промелькнула знаменитая площадь, объехали вокруг сада, где в центре минарет, и выехали на бульвар, практически магистраль. Что ни говори, чувствуется французское влияние. Париж не Париж, но мелькает что-то этакое… Мы едем вдоль бесконечной ограды садов Менара, за которой дышат оливы и пальмы. Ещё немного, и вдали замаячил парк Агдаль. Сады, парки, фонтаны Марракеша удовлетворят и Запад, и Восток. Арабская традиция боготворит живую природу и воду, потому ничего лучше парков наш возница не может себе вообразить, всё остальное — довесок к чуду живой зелени. Трудно себе представить, что пустыня находится в нескольких часах езды, трудно помнить о пустыне.
***
В полной мере оценив идею сиесты, мы решаем вернуться в Palais Khum и переждать дневной жар в чудном бассейне. Калеш довозит нас до одного из входов в медину, их, судя по всему, несколько. Дальше, сами понимаете, проезда нет, и вот как раз этот мальчик доведёт до места.
Мы шагаем за мальчиком, но что-то не то с дорогой. Всякий раз, когда мне кажется, что я узнаю поворот, он поворачивает в противоположную сторону. Наконец плохой характер преобладает над культурной толерантностью, и я начинаю прямо-таки орать на энергично шаркающего впереди проводника:
— Ты почему повернул налево? Вон же справа та площадь, что должна быть в конце нашей улицы, я её узнаю!
Тут парень резко перестаёт понимать английский и начинает отвечать исключительно жестами и каким-то уханьем, напоминающим о так и не увиденной нами марокканской совe из Красной Книги. Увы, знакомая тактика. В конце концов он выводит… к тем же воротам, у которых двадцать минут назад нас высадил возница калеша, и протягивает одну руку за чаевыми, в то же самое время указывая другой в неопределённом направлении:
— Во-он ваш риад… туда идите, вы совсем рядом.
И тут мадам окончательно, раз и навсегда закрывает своё сердце и говорит бедняге:
— Ты плохой гид. Не знаешь дорогу — нет чаевых!
У парня форменный шок, он таращится на меня в растерянности. Видимо, никогда ещё не слышал такого текста от дурачков-иностранцев.
Ткнувшись по очереди в несколько совершенно идентичных с виду коротких проулков, в конце одного из них мы благополучно находим искомую площадь, с которой действительно виден наш драгоценный, милый риад. Мы победили Медину! До самого отъезда нам не приходится больше спрашивать дорогу, поскольку мы (наконец-то!) ориентируемся безо всяких карт.
***
После сиесты отправляемся бродить по всё ещё раскалённым улицам, бесконечным торговым рядам. Конечная цель прогулки и магнит — это, конечно, знаменитая площадь. Джемаа-эль-Фна означает то ли «квадрат без мечети», то ли «собрание мертвецов». Площадь растиражирована в шедеврах мировой кинематографии настолько, что проталкиваешься по ней и просто-таки слышишь за спиной голос Дорис Дэй: «Que Sera, Sera, Whatever Will Be, Will Be…» Фатализм — отличительная черта путешествий по Магрибу. Закат солнца происходит прямо за расположенной чуть в стороне, действительно «вне квадрата» семидесятиметровой мечетью Кутубия — все эффекты продуманы! С закатом и наступлением ночи гигантская площадь, и без того переполненная и шумная, наполняется не только продавцами-покупателями-туристами-зеваками-попрошайками, но также и работниками магического цеха — фокусниками и заклинателями змей, гадалками и дрессировщиками скорпионов, провидцами и кликушами. И все они пытаются предостеречь, предсказать, испугать.
Самый простой способ — это заныть:
— Дороги нет! Проход закрыт!
Это фальшивые гиды — и тут фальшивые гиды, вымогающие деньги за то, чтобы вывести тебя к искомому углу, сначала сбив с пути! И никакая туристская полиция их не остановит: работа с туристами — это привлекательный бизнес, доход целого горoда, как и киф, как и нелегальный, стабильно поддерживающий марокканскую экономику, лучший в Европе гашиш.
Улицы сука бесконечны. До угла, где баррикады из тканей сменяются на элегантные, в золотом шитье кафтаны (обратите внимание, что кафтаны — это длинные женские наряды), потом до загородивших пол-улицы глиняных куполов-тажинов, там ещё над головами висят отряды изящных шахматных досок — и в проулок, не обращая внимания на крики «Мадам, вот короткая дорога к минарету!» и «Купите!..»
Купите ковёр, абажур, змею, зеркало. Что-нибудь, что угодно.
***
— Купите шляпу! Купите шляпу! Мадам, купите шляпу!
Мы сидим за столиком в дальнем углу Джемаа-эль-Фна и наслаждаемся свежим смузи, ревень с клубникой, судя по вкусу и аромату, только сегодня собрали. Торговец шляпами не унимается, но мне не нужна шляпа. У меня своя на голове.
Парнишка, охапка соломенных шляп в руках, жужжит:
— Купите шляпу, двадцать долларов!
— Пять, — лениво предлагаю я. Мне не нужна шляпа.
Ему надо как-то избавляться от стопки:
— Пять — это очень, очень мало. Пятнадцать долларов, мадам!
— Тогда попробуем четыре, — я провожу психосоциологический эксперимент, зачем мне две шляпы.
Парень совершенно натурально возмущается и уходит. Мы доцеживаем последние капли.
Вернувшись, он бросает шляпу на стол:
— Пусть четыре, мадам! Я продаю за четыре!
— Поздно, я передумала.
— Эх, мадам… всего четыре доллара… — махнув рукой, он отходит к другим столикам.
Кстати, широкополая шляпа с гроздью ягод за фиолетовой лентой выглядит очень романтично и сделана качественно.
Мы рассчитываемся с официантом. Шляпа лежит на столе, продавец её оставил, а сам ушёл.
— Вы забыли шляпу! — официант торопится убрать со стола.
Конечно же, шляпу парень оставил как приманку, стоит мне до неё дотронуться, как он вынырнет.
— Это не моя. Тут ходил один, продавал…
Я достаю четыре доллара, но, вопреки моим расчётам, продавец от этого не появляется.
— Тут парень был… Вы его не знаете? — но официант уже ушёл вовнутрь. Чужая вещь у меня в руках, я чувствую себя глупо. Я готова купить несчастную шляпу, оставить деньги на столике, но в здешней толкучке деньги бедолагу не дождутся, ясное дело.
Я оставляю на столике шляпу, после кратковременной передышки на берегу людского моря мы ныряем в толпищу, но почему-то всё время хочется оглянуться, как там она.
Нехорошо как вышло.
А всё потому, что я несправедлива к этой стране.
Не хотите ли осмотреть могилки, или Нам пора освежиться
Трудно ближнего возлюбить, так начните с дальнего.
Я люблю в Марракеше одного мусульманина,
обитателя еврейского квартала.
Расскажу, пожалуй, сначала.
— В меллу? Мадам и месье eдут на кладбище или в синагогу? Вы, наверное, евреи?
Я всегда напрягаюсь от подобных вопросов. Кому какое дело. Но, очевидно, очень многие приезжают сюда в поисках корней, каких-нибудь свидетельств.
А возница просто хочет помочь:
— Кладбище откроется только после намаза.
Вы не ошиблись, речь идет о еврейском кладбище?
Так мы начинаем узнавать удивительную историю мусульманина, потомственного сторожа на кладбище меллы. Но не сразу, не сразу, сначала сам квартал. Вот и опять он, синий цвет чуда, так почитаемый потомками доблестного Шимона Бар-Кохбы*. Рабби Мордехай бен Аттар, основатель еврейского квартала в Марракеше, сотворил чудо во время набега мародеров: синие ворота еврейского квартала превратились в пылающее заграждение. Эти ворота считаются святыней.
Марокканские евреи вообще верят в святых и в чудеса. Исследователи упоминают список из шестисот пятидесяти шести святых.
В сопровождении команды местных детишек мы шагаем по узкой пустынной улочке, заходим в синагогу, заброшенную, при этом какую-то домашнюю и потому живую. Женщина моет пол, во дворе сушится бельё. Лазама, год постройки 1492, — синагога действующая. Убога её красота, жалки следы святости.
В чисто выбеленной, но скособоченной, с неровными стенами комнатке на третьем этаже — музей памяти навсегда исчезнувшего мира: праздничная посуда, полуистлевшие молитвенные принадлежности, забытые в спешке головные платки. На стенах желтеют фотографии уважаемых реббе, многолюдных еврейских свадеб, в праздничных нарядах застывших перед объективом семей. Берберы себе и берберы, и внешность, и одежда. Многие источники подтверждают, что марракешские евреи говорили на берберском диалекте, а иногда и заключали браки с берберами.
Мы видим через окно, как оживает пустынная прежде улочка — намаз кончился. Что ж, пойдём поглядеть на кладбище. Не знаю, зачем оно нам. Разве что потому, что путешественникам положено осматривать могилки, это ещё Джером Джером подметил. Устав сопротивляться, позволяем мальчишкам, совсем мелюзге, проводить нас до облезлых ворот в начале улицы, где
большегубый, носатый, в каких-то чёрных точках,
преувеличенный, словно ковер под лупой,
сторож ворота выгуливал на цепочке,
привечая входящих улыбочкой глупой.
Мы проходим за ворота. Горизонтальные белые (в неровных мазках недавней побелки на манер украинских хат) плиты. Похожe на колоду гадальных карт. Несколько очень молодых, очень смуглых людей, по виду израильтяне-хитчхайкеры, проходят мимо нас к выходу. Мы остаемся наедине с беззвучным смертельным пасьянсом.
Пока мы озирались, поднялся со своего стула сторож. Он грузно шагает к нам:
— Вы не расписались в книге посетителей.
— Мы посмотреть.
Сурово:
— Вы посетители. Надо же знать посетителей.
Возвращаемся к хлипкому столику и вписываем свои имена в лохматую книгу с пожелтевшими, жёсткими от пыли страницами. Сторож, похоже, вплотную занялся нами и теперь объясняет:
— Большинство могил без имен. А здесь детские могилы, — сторож очерчивает жестом свое хозяйство. — Эти дети умерли от эпидемий, вон те от чумы, эти от желтой лихорадки, или наоборот, погромов здесь никогда не было, — спешит добавить, а вдруг мы подумаем, что — были. —Приезжали тут из Израиля, пытаются восстановить имена, все имена. Вот тут записано, подождите. Может, посмотрите? А вдруг и ваши там есть.
— Мы ашкеназы. Наши лежат в восточной Европе, — чуть не извиняясь.
Он хочет как лучше. Он самый добросовестный мусульманин из всех, когда-либо хранивших еврейское наследие.
За рахитичным столиком
бдит пастухом среди белых своих овец:
— В мавзолее — цадики, помолиться можно вон там.
Здесь работал мой дед, а потом заступил отец,
вот захочет ли сын… (не его ли сын вымогал по пути дирхам?)
По дорожкам кладбища как по прописям неведомого языка, строка за строкой, я учусь ориентироваться среди помарок и пометок, кладу поминальные камешки на могилы чужих предков. Кто-то ведь должен помянуть и их. Моде ани — это молитва, которую произносят непосредственно при пробуждении, благодарность за чудо ещё одного дня. Такое чисто еврейское качество — ценить то, что многим видится малым, бормотать под нос: «Чтоб не хуже». Они были благодарны за века марокканского покоя, а как же. Но когда позвала земля Израиля, они поднялись и отбыли. Уехали и святых своих прихватили. Во всей стране осталось около двух тысяч евреев. Моде ани.
Мы разворачиваемся на выход.
— А руки?! — так мама не пускала за стол прямо с улицы.
Да, чуть не забыли ополоснуть руки перед уходом с кладбища.
— Молиться? — он продолжает говорить с нами тоном еврейской мамы, этот хранитель из династии юдофилов. Да нет, просто порядочных людей всей земли.
Я бросаю монету в баночку для цедаки
мертвой ветви Бар-Кохбы от потомства Бабьего Яра
и другую, поменьше — на «чай» и пяток чебакий
моему вергилию странному.
Вот так, наверное, будет выглядеть мир без войны, когда мы, дети раздоров, потомки угнетателей и угнетённых, наконец сможем спокойно поплакать на могилах друг у друга.
Да что мы наделали, братцы,
Да как же мы это смогли? *
(А. Жигулин)
Нам пора освежиться, нам всем пора освежиться.
Купить ковер в Марракеше и теперь уже точно умереть
Как, ты была в Марокко и не повидала Х? И хаммам не посетила…? И …? Зачем же ты…? Зачем же я. Но на сей раз я готова выполнить марракешскую программу-максимум, то есть не скупить гору безделушек, набив ими углы чемодана (придуманный мною способ утилизации чемоданного пространства), а купить настоящую большую вещь, которую пошлют ко мне домой. Это очень по-взрослому, мне кажется.
Почему ковёр, а не жидкое солнце медной лампы? Потому что без ковра не утеплить, не охладить и даже не возвести жилище, не проехать в седле, не принять достойно гостя. А что ещё нужно бруклинскому жителю? Шучу, конечно, но если серьёзно: мои полы со временем истончились. Соловьиный паркет — знаете, что это такое? Когда каждый, самый осторожный шаг становится известным всем обитателям. И захочешь, а не подкрадёшься с отравленным кинжалом. Не то чтобы ковёр предохранял от скрипа, но возникает иллюзия попытки разрешить проблему. И возникает дело, настоящее магрибское дело, по которому можно спешить с утра, шагая не расслабленной туристской, а собранно-пружинящей деловой походкой и не глазея по сторонам (и, о чудо, никто не пытается пристать к человеку, направляющемуся на ковровый сук, потому что это больше не праздный турист, а солидный покупатель, я бы даже сказала, купец).
Здешние бесконечные, сами по себе величиной в город суки отличаются от фесских тем, что ряды в основном не крытые, a производство далеко не всегда местное. Доставлять товар издалека — это более позднее изобретение человечества, чем ткачество, но и в эту индустрию оно добралось. Ковры производятся не прямо здесь за закрытой дверью, это было бы невозможно и потребовало бы пристроить к суку целый город ткачей. За дверью всего лишь склад. Но есть и местные ткачи, конечно. Не знаю, какой ковёр больше ценится. Купим тот, что приглянется.
***
Продавец в магазине ковров — это обычный зазывала. Его задача — заманить вовнутрь и усадить с чашкой чая на низенькую скамейку. С горячей чашкой в руках, да ещё из такой низкой стойки, быстро не убежишь. Усадив нас, продавец-пролог исчезает, передав эстафету настоящим профессионалам, готовым обсуждать достоинства и недостатки товара. Буквально через минуту приходит новый персонаж, человек серьёзный, не заигрывающий и уж точно никому не кланяющийся. Смотрите, если не шутите. Доморощенный этот психолог, ещё раз оценив потенциал (не от нечего делать заглянули, не уговорить себя позволили, а пришли по-деловому покупать), чуть не теряет к нам интерес, во всяком случае, позволяет себе исчезнуть и дать нам возможность рассмотреть ковры.
Как выбирать ковёр, особенно если их тут сотни? Что-то помню про количество узелков: чем выше плотность, тем выше качество. Какой ковёр? Арабский или берберский? Деревенский или городской? А если деревенский, то какой? Берберский гобелен? Или свадебный килим, защищающий от злых духов? Или более современный адербальский коврик из козьего волоса?
Немного устав от изобилия и решив, что в этой лавке нам не рады, мы поворачиваемся к выходу, и тут в дверях показывается третий персонаж, настоящий владелец.
— Вы серьёзные люди, зачем же мы теряем время? Пошли! — он увлекает нас к выходу, мы спешим за ним, он протекает какими-то скрытыми протоками, задними дворами, и вот мы в настоящей империи ковроткачества: на первом этаже работают ткачи, а нам на второй, где ни одного окна, а всё ковры, коврики и коврищи. Совсем другое качество. Впрочем, и цены несравнимы, но это потом.
Сначала садитесь (и тут садиться! — но стоя сделки не совершаются) и посмотрите, что у нас есть. Появляется второй продавец, и оба они начинают нагонять ковровые волны на дощатый пол перед нами. Немного похоже на сезонный танец самцов фазана или журавля. Хвастовство, наглость, изящество, настороженность осторожных, точных, размеренных движений. Метание ковров перед неофитами. Они по очереди раскатывают перед нами своё шерстяное богатство, не переставая следить за лицами — не сорвётся ли один из нас, не расширит ли глаза, не ахнет ли ненароком. Вся игра заключается в том, чтобы удержаться и не похвалить товар, иначе цена взлетит. Нo никто не заговорит с тобой о деньгах, пока ты не влюбишься в ковёр, а уж тогда…
Заколдованный круг какой-то, и от шерсти уже щекочет в горле.
— Вот этот… интересно, сколько он может стоить?
— Вы сначала о плотности спросите, о плотности.
Потом мы спрашиваем о том, кто и как его ткал. Потом по указке слегка раздражённого нашей инертностью продавца-эпилога ещё о чем-то. Наконец-то доходит дело и до суммы. Продавец впервые улыбается нам, поощрив наши серьезные намерения. Слегка покачнувшись от небрежно произносимых цифр… мы решаем купить сразу два; мне приглянулся более традиционный, со сложносплетённым узором арабский, мужу — однотонный, но ядовито-яркий берберский с несколькими геометрическими вкраплениями, вполне современный. Начался торг. Два раза я медленно вставала и направлялась к выходу; два раза муж смотрел на меня жалобно, как кот Леопольд, взывая к моей (маловероятной) способности жить дружно. Однажды вернул меня суровый продавец; во второй раз я вернулась сама, полуобернулась, полусогласилась. Цена уменьшилась в полтора раза, но и столько мы не планировали потратить. Но ковры уже выбрали нас и ластились к ногам.
Один будет отправлен по почте, а второй…
— Да что там отправлять! Это ковер для путешествий, он легко складывается.
И действительно, его ужимают до безобидного свертка. Гипноз какой-то. Слегка обалдевшие, мы выскакиваем на улицу и понимаем, что совершенно не представляем, где мы. Шли-то мы сюда внутренними проходами между лавками, а возвращаться надо по улицам. Но все-таки мы уже ориентируемся на местности, так что постепенно приближаемся к знакомым поворотам, к нашим рассыпанным крошкам: вот здесь с поперечной балки свисали лампы, вон там был поворот к мечети Муассин… Но в одном сомнительном месте я решаю спросить дорогу у хозяина одной из лавок и, заглянув с улочки, спрашиваю от порога:
— Скажите, пожалуйста, как пройти в риад Palais Khum?
Он неожиданно суров:
— Почему ты не поздоровалась со мной?
Я смиренно отступаю и тоскливо здороваюсь, ни на что не надеясь. Похоже, придется самой.
— А сама не пробовала? Тут недалеко.
— Я знаю, что недалеко. Вот только здесь два похожих поворота…
Теперь он уже не только суров, но и огорчён:
— Да чем же они похожи?!
Я стараюсь не вглядываться в людей и их лавки, чтобы не начали зазывать, не приставали… но ведь они и не пристают! Люди в лавках занимаются своим делом с достоинством, с достоинством же ждут достойного покупателя, который полюбит их штучный товар… Я невнимательна к людям.
Да, всё сложно.
Мы находим дорогу в риад, а избавившись от укрощённого, но все равно тяжёленького ковра, ещё раз выходим, пройтись пешком в медерсу бен-Юссеф, и оттуда уж возвращаемся медленно, вглядываясь не только в товар, но и в продавцов, и запоминая дорогу по лицам людей, живущих в лавочках сука.
***
— O-o, как торгуется твоя женщина! — с ноткой уважения в голосе говорит мужу продавщица абажуров из высушенной до прозрачности верблюжьей кожи. — Она случайно не берберская женщина?
Кто знает, может, я и смогла бы стать берберской женщиной или даже еврейской женщиной пустыни, изредка наезжая в город и самозабвенно торгуясь за необходимые в хозяйстве штуку ткани или горящую красноватой медью кастрюлю, а иногда — за сказочные серьги или ожерелье для себя. Возможно, что жизнь в Сахаре научила бы меня соблюдать Субботу, не ждать приключений, ценить движение, пить дождевую воду, не вытряхивать песок из остроносых бабушей. Не знаю, чему ещё я смогла бы научиться. Скромности перед лицом природы, её людей и её святых, наверное.
Сегодня был тяжёлый день. После сиесты, пожалуй, будем бродить по знакомым ближним улочкам, может, забредём чуть дальше, а на площадь не надо. Площадь — это сильнодействующее, а нам пора успокаиваться, утрамбовывать багаж перед утренним самолётом, отстраняться от этой страны, отстраняться.
Вот и конец марокканским каникулам. Обратный путь лежит через Севилью… Побродим и подумаем о приближающейся развязке.
Марокко — это воронка невероятной мощи, втянет и не успеешь вынырнуть. Хотя — вынырнуть-то мы вынырнули, а что успели выхватить из водоворота? Если продолжить идею хичкоковских рекламных проспектов из ранней версии фильма «Человек, который слишком много знал» («Отдыхайте в Швейцарии: наблюдайте за расстрелом вашего партнера на середине фокстрота! посетите шпионское гнездо! испытайте похищение вашего единственного ребенка!»), то многое экзотические страны обеспечат поистине незабываемые отпускные приключения. Нo не зря для римейка он выбрал Марокко. Боюсь, мы бы разочаровали его скромностью дорожных неурядиц. Я сожалею о зря растраченной опасности, ведь можно было бы испытать гораздо больше. Боюсь, редактор тоже будет разочарован в моих способностях извлекать приключения из марокканского воздуха. Но зато я смогла пройти весь путь изгнанников и окончить историю бывших испанских евреев на осиротевшем кладбище Марракеша. Эпилог немного грустный, но и оптимистический: впервые в истории евреи ушли из построенных ими домов не из-за страха, не вынужденно, а по собственной воле. Моя миссия выполнена, я смогла «увидеть» и пощупать, и пересказать их историю.
Нет, всё-таки давай последний разочек на Джемаа-эль-Фна! Совсем ненадолго. Вот поужинаем на знакомом балкончике над площадью, и сразу назад, к несобранным чемоданам. В результате мы ступили на площадь позже, чем вчера, солнце уже зашло, и ко входу в ресторан пришлось пробираться через самую толпищу, переступая через продавцов, едоков, покупателей, через всё это многоцветье. Уже почти достигнув входа, мы в конце концов прочно застряли перед акробатами-пожирателями огня. И пропали: вот он, настоящий-то гипноз, где дожидался нас!
Что это со мной? Я стою в центре мира. Земля гудит и ворочается под ногами. Огонь отражается в каких-то плошках с водой, и получается огненная вода. Жонглёры перебрасывают пламя, как мячик, a самые отважные глотают его! Чёрные, взмокшие от напряжения люди сглатывают древний огонь, барабаны по кругу перебрасывают мячик ритма, зрители колышутся в ритмичном ожидании. Тела-барабаны (привет андалусийскому фламенко), тела-струны, тела-змеи. И проступает, как освобождённая от шелухи старинная переводная картинка, и остро радует Африка, именно Африка! Единственный из увиденных нами городов Марокко, где Африка так очевидна в костюмах и ритмах: Сахара и её скорпионы ничто по сравнению с укусами барабанов.
И дальше мы уже только плывём по иррациональному, прихотливому течению рыночной площади: дивимся фокусам, качаемся в такт со змеиными головами и с рассказчиками, распевающими какие-то нескончаемые истории, подхлопываем барабанам, едим вместе со всем людом что-то раскалённое, купленное за пару дирхемов прямо тут же, и совсем пьяные от всего этого, возвращаемся в риад за полночь. И даже сообщение очередного, случайно встреченного Ходжи Насреддина о том, что «мост закрыли на ночь» (какой мост?! Не было тут никакого моста! Придумали бы что-то более правдоподобное, мы ведь не вчера приехали!), вызывает у нас только добрую усмешку. Людям жить надо.
В риаде вместо того, чтобы немедленно лечь спать перед завтрашним перелётом, задумчивой голубоватой рыбой дважды пересекаю пустой бассейн. Это принципиально: надо же испытать все удовольствия, на всю потраченную сумму. Кроме того, бассейн и окружающая его роскошь засчитывается как «нормальный» отпуск. Наконец-то мы отдыхаем как люди!
И снова в Андалусии
Вот и вкусили мы вернакулярный испанский и андалузскую тоску по другому берегу. До Авенида де Солеа, а там поискать Плазу Антонио Майрены, площадь имени гениального фламенкиста. Площадь оказывается скучным клочком асфальта в бетонном обрамлении. Впрочем, и весь район оказывается микрорайоном позднесоветского образца. Мы находим путь к нашему блочному пристанищу, ориентируясь на бетонный, на ржавых ножках коробок с вывеской «Региональное отделение социалистической партии Андалусии».
Социалисты-утописты? Возможно. Тем не менее, они играют важную роль в жизни Андалусии. В 2012 году, например, коммунисты и социалисты из организации Sindicato Andaluz de Trabajadores провели серию экспроприаций продуктов питания из супермаркетов. Хочется верить, что экспроприированные продукты достались действительно голодным. Хотя это во мне говорит отравленный социализмом бывший «совок»: утописты — настоящие Робин Гуды. Безработица по Андалузской области в 2013 году достигала тридцати шести процентов, а в управляемой коммунистами деревне Мариналеда её не было вовсе: жители процветали благодаря артишокам и помидорам, благодаря коммунальному хозяйству и слаженности, и пусть их не больше трёх тысяч, но они, в отличие от многих своих сограждан, не голодали. В 2014 году полтора миллиона андалузцев приняли участие в так называемом «Марше Достоинства», требуя работы и еды в период кризиса.
Так вот почему улицы и кафе всегда кишат местными жителями! Безработица. Как они выживают, чем кормятся? Разные регионы этой сказочной с точки зрения туриста страны жаждут автономии, но поможет ли им, их Андалусии отделение от Испании? Сколько вопросов, сколько неуверенности в воздухе — но сам воздух прекрасен.
И даже сейчас, на излёте поездки, мы умудряемся поискать, на этот раз нужный корпус. Но квартирка вполне симпатичная: не заигрывающая с постояльцем, не играющая в типично испанское жилище. Нещедрый торопливый комфорт. Именно то, что надо: плавный переход к обычной жизни, без тайны, восторга, предвкушения, гнева магрибского мира.
То ли я не заметила в предвкушении Марокко, то ли, сосредоточившись на мавританской Испании, абстрагировалась от испанской, но пришлось вернуться сюда, чтобы осознать, как поразительно вневременны, абсолютны лица севильцев. Выйдя из великолепного музея изящных искусств, на улицах мы увидели тот же фенотип, что и на картинах Гойи: выпуклые глаза, сросшиеся на переносице брови вразлёт, мраморная белизна кожи, родинки-мушки, надменные губы. Человеку из Америк странно видеть такое этническое однообразие. Думаю, что и человеку из Мадрида, a тем паче из космополитной Барселоны, было бы удивительно. Но Андалусия стала «вещью в себе» — немножко музейной, немножко увядающей.
И отовсюду слышится этот стук то на шестнадцать, то на двенадцать долей, гитара (гитарра!), вопли. Это Андалусия тоскует по аль-Андалузу. Не зря знаменитые фламенкисты все как один умирали именно от болезней сердца.
«Cante jondo приближается к ритму птиц и естественной музыке черного тополя и волн; она проста в [своей] старине и в стиле. Это также редкий пример примитивной песни, старейшей во всей Европе, где руины истории, изъеденный песком лирический фрагмент кажутся живыми, как в первое утро жизни». Это Лорка. Здесь, в Андалусии, 18 августа 1936 года он был убит.
Мы не посетили могилу Лорки, потому что её не существует.
Как, впрочем, и еврейских кладбищ. Ближайшее в Гибралтаре, и то почти стерто с лица земли. Испания не особо заморачивается муками совести. Первая докторская степень была получена евреем в 1968 году, когда Альгамбрский декрет наконец отменили.
Андалусия, пожалуй, гораздо более противоречива, чем Марокко, но её легче любить, по ней легче тосковать. Вот вернусь домой, сразу запишусь в школу фламенко и буду дышать глазами, обращёнными внутрь, разглядывающими картинки из этой весны.
Эпилог из 2020-го
Ожидания к путешественнику завышены по определению. Народ, жаждущий фактов; народ, ожидающий рассказ о месте знакомом («Вот точно так же запомнилось и мне!») и одновременно требующий новизны; у меня нет ни того, ни другого. Я почти всё забыла, а возможно, это изначально случилось не со мной. Я просто пытаюсь понять, зачем нам дорога. Из Испании в Марокко, от Бунюэля и Дали до Хичкока и Бертолуччи. Коллаж, живые картины. Сон, неуправляемый и фрагментарный, как и полагается сну. Но вот удалось же проснуться, проснулась же? И помню марокканский опыт-сон, переживая его недостаточность и даже недостоверность, пересматривая воспоминания вместе с любимыми фильмами в ущербный год, когда путешествия стали «офф-лимит».
Если долго смотреть на пластмассовую коробку на столе, то увидишь… пластмассовую коробку. Если долго смотреть на камни марокканских улиц или на узор на блюде, никогда не догадаешься, куда заведёт тебя воображение или как реальность вторгнется в процесс познания камня или завитушки. Я кажусь себе глазурованной плиткой, на белом фоне голубая сценка. Я, как и азулехо, всего-то пересказываю историю, всего-то несу свой рассказ над водами и над веками. Марокко, пространство без углов, мир без простых ответов на прямые вопросы реальности. И всё же запоминается доброе: бербер-музыкант, продавцы ковров, кладбищенский сторож.
Всё-таки, всё-таки… пусть будет прочность. Пусть остаётся открытой эта невзрачная дверь, этот запасной выход из битком набитого зала нашего ежедневного театра. Даже если я не совсем уверена в том, что мне делать с собой в Марокко, что мне делать с тоской по Марокко в себе…
Я понимаю, очерк запоздал, аудитория разошлась не дождавшись. Спасибо оставшимся, что верите моим историйкам, дорожным анекдотам. Да и как правильно рассказывать их: начинать с собственной сущности, смотреть на мир через перископ собственной подводной лодки, или жить наизнанку, впитывая и, если посчастливится, перерабатывая впечатления окружающего мира? Трудно разобраться, честно говоря, где закончился дорожный дневник и началась повседневность. А вдруг я и вправду осталась под сахарными сводами арабской сказки, или на оранжевом склоне дюны, или в мифологических скалах, и пишу сейчас из Марокко?
05.2017–12.2020-31.03.2021
* предводитель иудеев в восстании против римлян (132 г. до н. э.) После поражения восстания остатки еврейского населения бежали в Марокко.
