В изящной форме Екатерина Агеева анализирует структуру и психологию литературного процесса. Что-то удобно представить в виде метафор и аналогий. Например — прозу и поэзию можно соотнести с платой за проезд в автобусе — делаешь это при входе или же при выходе. В литроцессе, как и в остальной жизни, — действуют персонажи разной степени одушевлённости. «— Я вам не верю, — / произносит мастер / на литфестивале, — / Неужели у вас, и правда, / было такое / тяжёлое детство?» Зачем усложнять, лепи, строгай; порекомендуем прекрасную методичку. При том что «…бессознательное желание / оказаться новым героем того, / что «может быть интересно», / берёт в человеке верх. / Что ж, у него получилось». Но всё же: «…я задумалась: кто же я?» Стоит ли затевать всё это? Ради чего?
Михаил Квадратов
Екатерина Агеева — поэт, прозаик, критик. Окончила Самарский государственный университет по специальности «социолог». Выпускница магистратуры НИУ ВШЭ «Литературное мастерство». Публиковалась на порталах и в изданиях «Новая карта русской литературы», «Лиtеrrатура», «Формаслов», «Прочтение», «Солонеба», «Полутона» и т.д. Лонг-лист премии «Лицей» (2019). Член Большого жюри «Национальный бестселлер» (2021). Финалистка премий «Литблог» и «Болдинская осень». Живёт в Самаре.
Екатерина Агеева // Стадии принятия
Отрицание
Есть во всех городах одна
совсем нелитературная мелочь,
которая ставит непреодолимый барьер
между людьми разной
породы, природы, касты
и видового происхождения.
Платить в транспорте
на входе или на выходе?
Иногда мне кажется, что
именно в этой мелочи заключён
весь смысл искусства.
В самом деле,
незначительная особенность
позволяет отличать
прозаиков от поэтов.
Прозаик всегда
платит в начале поездки:
Отдаёт все идеи, травмы,
анекдоты из жизни.
Всех друзей отдаёт
как руку на отсечение,
Чтобы его довезли
до конечной станции.
Поэт оплачивает проезд
только на выходе.
Заранее он никогда не знает,
какая из остановок — его.
И в глубине души он надеется
проскочить зайцем:
отделаться мелким
«Поработал над текстом»
вместо пугающего
«Всю кровь высосало».
Вечерами мимо домов
прозаика и поэта
проезжает пустой трамвай,
автобус, троллейбус или маршрутка
(в зависимости от жанра)
и кондуктор с водителем хором кричат:
«У нас недостача!
С вас ещё по двадцать, тридцать,
сорок рублей!».
Имея в виду, я думаю,
практику редактирования.
Гнев
— Я вам не верю, —
произносит мастер
на литфестивале, —
Неужели у вас, и правда,
было такое
тяжёлое детство?
— Пятьдесят на пятьдесят, — отвечаю.
— Я думаю, на пятьдесят
«Скорее да»,
а на пятьдесят — «Нет»,
— говорит он.
«В смысле, — думаю, —
Разве у фразы
«Пятьдесят на пятьдесят»
есть иное значение?
Как ещё по-вашему может
выглядеть эта дихотомия?
На пятьдесят процентов
у меня было детство,
а ещё на пятьдесят —
тяжесть?»
— Вы нас пугаете, —
говорит мне мастер, —
а нам не страшно.
Это всё напускное,
драма из ничего.
И никто у вас не умирал.
Вымученная выдумка.
И опять в разговоре
появляется странный пример
отчуждаемой травмы из детства.
Дескать, все мы страдали
от ужасов смерти,
например, в деревне
из-за свиней и собак.
Точно помню,
что такой разговор
уже был год назад,
только тогда говорили
про убитую курицу
и первый испуг.
Как реагировать?
Знаю ли я,
что травма не уникальна?
«Скорее да».
Но разве мой опыт
запрещает рассказывать
вам о своём?
Что было раньше:
смерть курицы
или её человека?
Что было важнее?
Жаль, вы стесняетесь
мёртвых куриных голов,
копытцев свиных
и пахнущих сыростью
раненых шкур.
Так почему же ваш стыд
запрещает рассказывать мне?
Это какое-то
«Восемьдесят на двадцать».
— У вас всё неживое, —
просыпается вдруг
второй мастер, –
И только в одном месте
фразы сцепляются,
более-менее,
в некое
художественное
целое.
Ничего себе, думаю,
как закрутил,
Вместо того,
чтобы кратко сказать,
что строчка
в стихотворении
норм.
Торг
В первом ящике сломанного комода
у меня лежит белая папка с надписью:
«Воденникову».
Странно, конечно, что она у меня есть.
Кажется, я нашла её уже пустой,
в кабинете, после очередного
литературного семинара.
В этой папке я храню
платёжки за ЖКХ.
Когда приходит новая квитанция,
я кладу её в папку
и тихо шепчу:
«Вот вам, Дмитрий Воденников,
ещё немножечко света с теплом.
Кто как ни поэты, в конце-то концов,
должны разбираться
с тонкими материями
нашего толстокожего мира».
А недавно узнала,
что Дмитрий Воденников
снова пишет стихи.
То-то же, думаю, заработало.
Депрессия
Человек говорит:
«У вас складывается свой стиль
из рефлексии над оценками
из мира литературы.
Это может быть интересно».
А потом человек
говорит на полтона ниже:
«Не пишите художку вот так.
И вообще,
хороший же текст
должен…».
В такие моменты я наблюдаю
рождение [пост/мета]модерна
в мире диванной критики.
Бессознательное желание
оказаться новым героем того,
что «может быть интересно»,
берёт в человеке верх.
Что ж, у него получилось.
Человек обижается: «Этот совет,
между прочим, был искренним».
Так и запишем, думаю,
в наших оценках
вашей рефлексии
над миром литературы.
Смирение
Подходит ко мне мужик
после поэтического вечера,
уже на фуршете,
и спрашивает:
«Вы начинающая?»
А мужик, знаете, ну такой,
полный и с бородой,
не то из писателей,
не то из фотографов.
Можно было, конечно,
подумать, что из художников:
есть пара пятен,
масляных, на футболке.
Но это пятна всё-таки
от бутербродного масла,
которое тут, на фуршете.
И я задумалась: кто же я?
Почти вступила
в клуб Курта Кобейна,
но до сих пор
в журналах
ни слуху ни духу.
Была на двух курсах для начинающих,
на трех для продолжающих,
вошла в альманах отстающих
(благо, что не отсталых)
и даже в финал слэма заканчивающих.
Скоро уже и конкурсы
с возрастными ограничениями
захлопнут передо мной двери,
сборники и призовые фонды.
Ограничивают, суки,
намекая на пенсию.
Литераторы как военные:
дослужился до премии
(Драгомощенко, Белого или «Поэзия»)
— и на покой.
Соврала, мужику, значит, что не пишу,
что пришла сюда просто с подругой.
А мужик сам, оказывается, вообще шахматист.
Перепутал аудиторию.
Наклонился ко мне
и тихо так говорит:
«Белые начинают и выигрывают».
И я думаю:
«Ну слава богу!
А то я как раз
нифига не умею
в рифму».
