8 сентября 2024 в Библиотеке поэзии состоялась 102-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов» в очном формате. Стихи читали Юлия Закаблуковская и Тимур Селиванов, разбирали Ольга Балла, Валерия Исмиева, Александр Марков (очно), Антон Азаренков и Надя Делаланд (заочно). Вели мероприятие Борис Кутенков и Александр Хан.
Представляем подборку стихотворений Тимура Селиванова и рецензии Ольги Балла, Антона Азаренкова, Валерии Исмиевой, Александра Маркова и Нади Делаланд.
Обсуждение Юлии Закаблуковской читайте в предыдущем выпуске «Формаслова».
Видео мероприятия смотрите здесь и здесь
.
Рецензия 1. Ольга Балла о подборке стихотворений Тимура Селиванова
Детство для Селиванова — даже не сквозная тема, но сквозное формирующее начало. В представленной подборке почти всё о нём или вокруг него, о ситуации ребёнка в мире (даже там, где речь идёт о ситуации взрослого человека — она описывается через отсылку к детству — видимо, автору это кажется самым точным: у тридцатилетнего лирического субъекта «всё то же маленькое сердце так же замирает от тоски», как и тогда, когда ему было пять лет; в другом стихотворении повествователь описывает себя как «мальчугана невысокого» (разве что «чуть опухшего с лица», что и отличает его от настоящего ребёнка), призванного «на продлёнке» — школьное слово — «жизнь куковать». В каком-то смысле лирический субъект всех представленных в подборке стихотворений так и остаётся ребёнком.
(В качестве взрослого лирический субъект прячется единственный раз в этой подборке — «в лопушиные заросли», когда, видимо, в ветлечебнице оперируют его собаку, — да и то прятаться в зарослях лопухов, чтобы никто не нашёл, — очень детский сам по себе жест, а ещё в незащищённое начало жизни возвращают детские слова, которые он использует для описания ситуации: «волосики» вместо «шерсть», «пузико»).
Что входит для автора в понятийный, эмоциональный, образный комплекс детства?
Ребёнок в мире как бы не вполне свой; он угрожаем — самим фактом чуждости его и мира друг другу; мир скорее враждебен маленькому человеку (поэтому — как выговаривается в первом стихотворении подборки — от мира важно скрываться, чтобы не уловил).
(Кстати: в первом стихотворении не очень понятно, при чём тут слово «итого», — имеется ли в виду «в итоге» и моделируется ли здесь детское косноязычие, не-вполне-владение языком? — Оно у Селиванова вообще чувствуется: детское словечко «скушать» — явно не слишком применимое по отношению к праху, — некоторая языковая неуклюжесть: «не видь», «припить».)
А вот «впечатлел» и «впомнил», как будто тоже следствия новизны языка для ребёнка, на самом деле — свидетельства тонкого языкового чувства и перспективные неологизмы даже в качестве взрослых: «впечатлел» = сделал своей формой; «впомнил» — глубже, чем запомнил, — запомнил внутрь, сделал частью себя. То же и самоизобретённое «поскорейте», свёртывающий в одно слово наречие и глагол в повелительном наклонении. — Браво, прекрасные находки.)
Прятаться — от мира ли, от разных ли его обитателей — кажется, принадлежит для Селиванова к сущности детства: герой стихотворения «ненаглядное пособие», определяющий себя как не выросший толком ребёнок, прячется в школе и выходит лишь по ночам, да и то не слишком узнаваемым («вам меня в лунном свете не опознать нипочём»).
Ребёнку в мире неуютно по причинам, неясным ему самому («очкастый мальчик на фото» «беспокоен отчего-то»); он тут не главный, не в центре, не в фокусе, затеряться ничего не стоит («пятый сбоку справа от угла» — даже и не сообразишь сразу, где это, это нарочно так путано сказано), ему «не стоится», — потому что «мира тягота / прижалась к груди» (вот тут неожиданный оборот: мир, вроде бы явно враждебный и неуютный, вдруг всей своей тяготой прижимается к маленькому человеку и стонет «тихонько-тихонько». Миру, оказывается, и самому неуютно и трудно.
Но это не исчерпывает детства у Селиванова.
В этот комплекс входит ещё и:
— представление о детстве как области изначальной памяти («…чтобы они стали машинками воспоминаний»), формирования основных воспоминательных матриц (кстати, тут заметна детская речевая неуклюжесть, возможно, и намеренная: «я рядом даже замороженных ягод» — это как-то совсем против речевых обыкновений, — правильно было бы «рядом С ягодами» или уж «я ОКОЛО» ягод);
— фатальная зависимость от родителей в исполнении своих желаний и сокрушительная сила чувств (например, как в стихотворении «не шутя», чувства утраты), против которых ещё нет защитных механизмов (интересно, что в стихотворении об этом употреблен очень редкий оборот — признаюсь, мне никогда не приходилось его слышать, возможно, это регионализм — «под ризочку», осторожный, напряжённый и ласковый одновременно. Тут опять и речевая неловкость, которую, видимо, стоит признать устойчивым приёмом автора: «дождёшься до». — Кстати: мотив шутки, вынесенный даже в заголовок, кажется немотивированным: ни о каких шутках здесь вообще нет речи, тем более что в первом катрене этого стихотворения ребёнок молчит о своём несчастье, а раз ничего не говорит, значит, и не шутит).
С другой стороны, детство — область воображения и свободы: можно воображать себя кем угодно и вести себя соответственно этому. Повествователь стихотворения «ночной бой», который вообще-то «вырос <…> облез, опустился» (уже в самом слове «вырос» есть отсылка к якобы преодолённому детству), воображает себя принцем Дезире — героем балета «Спящая красавица», который, видимо, произвёл на него сильное впечатление в детстве (и это первая из очень немногих в подборке отсылок к ку. К детству, кажется, отсылает и словечко «засеря»: оно видится повествователю даже «верней», чем «принц Дезире», в которого он играет. (То есть тут по отношению к себе-ребёнку он встаёт на взрослую — чужую, недобрую, презрительную — точку зрения.)
Что-то почти неявно-детское есть и в стихотворении «не для меня» (вот здесь вторая в подборке отсылка к культурной памяти — и опять-таки не к литературе, а к почти-фольклору: к песне — «Не для меня придёт весна, не для меня Буг разольётся…», слова которой хоть и авторские, но полное имя автора осталось неизвестным: А. Молчанов. В случае героя этого стихотворения ситуация точно та же самая: он тоже утверждает, что весна придёт не для него: «и я весне не покажусь и над цветком не потружусь»): «снег испаряется а я / чуть-чуть достроить не успел / свой зимний замок…», — кажется, будто это ребёнок, не успевший доиграть, а его уже загоняют спать. То, что в данном случае загоняет, по всей видимости, сама смерть, дела не меняет, а только в очередной раз подчёркивает устойчивый мотив: ещё один устойчивый компонент образа детства у Селиванова — его родство и близость со смертью.
И тут же пример: герой стихотворения «я убирал за праздником…» проваливается в детство, когда у него начинается, видимо, аллергическая реакция на пыль — такая сильная, что он, похоже, теряет сознание — и в этом беспамятстве оказывается ребёнком, на что указывает трогательный детский окказионализм «папушкин» (свитер) и то, что несут его (уж не к смерти ли) сказочные, почти несерьёзные персонажи — «четыре чёрных кролика» (приводящие на ум опять-таки детские страшилки с чёрными персонажами в чёрных декорациях: «На чёрной-чёрной улице стоит чёрный-чёрный дом…»).
В последнем тексте подборки к детству вне всяких сомнений отсылает уже самая первая строчка со словами «плакса вакса гуталин», и хотя речь тут идёт как будто о взрослом герое, то, что о нём говорится, добавляет компонентов в персональный авторский смысловой комплекс детства: это ранимость — сразу и человека и мира (тут не только у человека слёзы и «дрожащие поджилки», тут дрожит «любой предмет любой субъект», дрожит сам мир: «ловлю дрожанье мира веками ресницами»; впрочем, мы уже видели, как в одном из стихотворений тягота мира прижимается к человеку — в поисках, надо понимать, защиты или хотя бы сочувствия — и стонет), готовность плакать, неприспособленность «ни для чего помимо рёва», непонимание происходящего («и где уж что понять мне»).
В заключение хочется пожелать автору преодолеть влечение к темам детства-беспомощности-уязвимости-смертности и двинуться в направлении большего тематического разнообразия и более сложного образа человека.
.
Рецензия 2. Антон Азаренков о подборке стихотворений Тимура Селиванова
Представленная подборка Тимура Селиванова — это речь ребенка, только ребенка взрослого, вооруженного навыками герметической иронии. Трудно найти поэта поколения нынешних тридцатилетних, кто не обращался бы к своему детству как личному экзистенциальному пространству, где собственные маленькие травмы становятся символами травмы государственной. В подобных стихах вместо ожидаемого идиллического хронотопа «детства-рая» читатель почти неизбежно сталкивается с мортальностью и патографией. Разные поэты разыгрывают эту тему по-разному: то направляя на родную хрущевку мягкий свет кладбищенской элегии, то наводя на нее беспощадную социальную резкость, то рассказывая макабрически страшные сказки или попросту исповедуясь во всех своих детских грехах. Всё это так или иначе есть и в стихах Селиванова — но только вполне в индивидуальной пропорции. Но больше всего в них, пожалуй, обиды. Каждое стихотворение представляет собой жест радикального отмежевания «внутреннего ребенка» от мира взрослых: «меня вы не ищите я не ваш я ушедши». Оставим вопрос уместности подобной истерики в стихах тридцатилетнего мужчины за скобками — главное здесь все же качество стилистическое. А писать особенно, на грани ошибки и захлеба Селиванов умеет: «припить из лужи», «рядом замороженных ягод», «под ризочку несчастен», «папушкин свитер», «лопушиные заросли» и проч. Кое-где это кажется несколько нарочитым, но в большинстве случаев это работает — и стихотворение живет.
.
Рецензия 3. Валерия Исмиева о подборке стихотворений Тимура Селиванова
Подборка Тимура предельно краткая и однородная.
У меня сложилось впечатление, что в своих стихах Тимур ставит себе цель уйти от любой красивости и подозрения в пафосе. И это ему вполне удаётся. Стихи, при их композиционной продуманности и завершённости, читать трудно как поэтические тексты; скорее это нескончаемый прозаический монолог-плач, лейтмотив которого — жалость к утлому миру, печальным и беззащитным живым существам, его населяющим, — не переходит ни в какой артистический жест или активное действие. Кажется, единственный способ существования лирического субъекта — это тотальная сдача и ускользание, утрата всех примет своего «я» как чего-то не лишённого достоинства и позёрства. Попытки в этом усомниться он сам в себе безжалостно опровергает: «облез опустился но это всё ещё я / принц Дезире а верней принц-засеря».
Так есть ли у лирического субъекта какой-то центр или он внутри пуст? Есть. И этот центр — боль («любой субъект дрожит по-настояще- / му дрожащие поджилки выставляет всё наружу (…) ловлю дрожанье мира (…) навеки оскорблённый»), равно возникающая как отклик на собственное душевное состояние и на состояние внешнего мира: «просто мира тягота / прижалась к груди да как застонет / тихонько-тихонько».
Вопрос о возвращении к магистральным темам Золотого века русской литературы и прежде всего — теме маленького человека и гоголевской «Шинели», конечно, приводит нас к неизбежным вопросам о состоянии этого мира. Таким образом, плач лирического субъекта провоцирует нас на онтологические и этические вопросы, перекликающиеся с вопрошанием Адорно о поэзии после Освенцима.
Фиксируя свои эмоциональные состояния, Тимур выстраивает лирического субъекта, который отказывается и от каких-либо (рас)суждений на сей счёт — испытывающий сильную боль может только заговаривать её, но не оформлять в мысли. Да и на ледяном ветру вброшенности во враждебный мир и дрожи одиночества обесценивается любое высказывание подобного рода, по-новому обращая нас к тютчевскому «Мысль изречённая есть ложь». Тотальное недоверие к высказыванию — характерная черта подборки, что Тимур вполне отчётливо выразил в не вошедшем в неё стихотворении: «наверное, я что-то не то говорил / только стихи мне ничем не помогли / я думал что ни как-нибудь сами из меня вытянут правду (…) ГОСПОДИ как мне не хочется опять оставаться один / как кошка которую увезли в лес и вот она стоит (…) или я снова себя обманул и сказал неправду». В свете сказанного вполне объяснима парадоксальная вроде бы позиция: «моё / всё то же маленькое сердце так же замирает от тоски / зато теперь мне достаёт похабства об этом говорить».
Заговаривающаяся, спотыкающаяся речь, превращаясь в детские жалобы, перемежаясь с обрывками детских дразнилок и неумелых обращений со словами («кто плакса вакса гуталин? Конечно / я как может быть иначе / когда кругом такая прорвища вещей / достойных плача»), ковыляет в сторону аннигиляции всех привычных и красивых поэтизмов: « я под лучами распадаюсь / на чепуху элементарную / меня вдыхают и чихают».
Но я бы хотела обратить внимание на то, что автор, так убедительно переходя на простодушный детский язык, отнюдь не наивен. Возьмём «Самооговор», где при всех живописаниях предательства возникает вопрос — «А было ли на самом деле?» (а если было, то очевидна реакция шока, а не равнодушия), или короткое стихотворение «бабушка учила дедушка учил где смородина где малина». Целеполагание его персонажей — «не ради знаний а чтобы они стали машинками воспоминаний», что навеет читателю-постмодернисту ассоциации с «машинами желаний» из «Анти-Эдипа» Делёза и Гваттари. Напомню, что в книге мэтров постмодерна речь идёт о замещении страдающего и рефлексирующего субъекта сборками машин.
Вот этот-то неживой мир автоматов, задействованных в производстве и социальной жизни, который вытесняет поползновения к живому переживанию, теперь настаивает на том, чтоб «впечатлеть», «впомнить» в живое человеческое существо, вламываясь в него, свой искусственный мир. Но — проигрывает. И кому? Казалось бы, предельно умалившемуся человеку: «когда я рядом даже замороженных ягод / то слышу как щёлкает их завод / и они поют». Возможно, я неверно считала посыл автора, но машины всё-таки не способны к песне, что оставляет мне надежду: вопреки всем попыткам мира машин ему не удаётся умертвить в плачущем и обессиленном субъекте живое.
.
Рецензия 4. Александр Марков о подборке стихотворений Тимура Селиванова
Стихи Тимура Селиванова посвящены не предметам, а впечатлениям. В них исследуется не то, как работает слово, но как работает память. Слово всегда появляется вторым: сначала идет некоторый punctum, укол, опознание происходящего, потом только для этого находятся слова. Но существует одна трудность: всё же визуальный пунктум уникален, а в тексте сигнал, призыв к растроганности может повторяться. В некоторых традиционных жанрах, причитаниях, например, это повторение ритуально оправдано, но здесь если стихотворение называется «заговор», то есть вроде бы фольклорный жанр, такое повторение воспринимается просто как некоторый усиленный призыв, чтобы «до всех дошло». «Ты ошибка ты ошибка ты исправлен итого» — это недостаточно иронично, чтобы восприниматься как картина жизни, в которой есть и смерть, но и недостаточно лаконично, чтобы пережить историю смерти как совершенно необходимое со всех сторон поэтическое высказывание. В строке «весь отвернись целиком» это «целиком» сразу разрушает лаконичность, как будто повторено два раза для недостаточно понятливых.
Такие лишние слова, разрушающие лирическое высказывание, есть во многих стихах, например, в хорошем стихотворении «не для меня» строка «на чепуху элементарную» портит впечатление. Как будто школьный урок вторгается в экзистенциальное переживание, и учитель говорит, что ты мелешь чепуху и не можешь заучить элементарные формулы из учебника. Разговорное «чепуха» и научный «элемент» никак не образуют конфигурации, соответствующей напряженной исповедальности и скорби стихотворения. А вот в последнем стихотворении подборки как раз школьная обзывалка стоит на месте, она сразу говорит о природе обиды, что в обидных словах есть и дискриминация, и сожаление, а автоагрессия под видом выпада против другого. Опять всё хорошо, кроме «ловлю дрожанье мира веками ресницами» — образ почти комический, какой-то рыбной ловли. Комизм происходит оттого, что мир дрожит величественно, а веки и ресницы дрожат нелепо. Вряд ли этот комизм как-то обогащает стихотворение, скорее, производит впечатление небрежности.
Самым сильным стихотворением я бы назвал «ненаглядное пособие», если бы не слова «выкормленный объедками» — если имеется в виду «воспитанный», «вскормленный», в этом было бы излишнее величие, а если «откормленный» — излишний комизм. Явно, точное слово тут пока не найдено и его надо искать. Самое слабое — «ночной бой», оно по-школьному сентиментально, но как контаминация школьных фанфиков про принцев оно слишком короткое и капризное, а как размышление о неуверенности школьника — слишком самонадеянное. Равновесие не найдено — вероятно, было бы оно сильнее, будь оно написано от лица сочинителя школьных фанфиков, как отчет о процессе, как поэтика, как руководство по написанию фанфиков. Без этого кажется, что перед нами виньетка, но ее необязательность дискредитирована попыткой схватить какие-то важные сюжеты взросления. Вероятно, как раз поэзии Селиванова требуется меньше «ты» и больше «я», как в стихотворении о четырех черных кроликах — где остроумие несомненно, если бы не вялое «вздумал отравляться» в их речи вместо «решил травиться» или «горазд отравляться», что было бы точнее. Тогда школьные сюжеты будут объединять рябиновую гроздь и книгу не как общие символы 1 сентября, но как необходимую горечь учения, к которой нужно не раз вернуться современному человеку.
.
Рецензия 5. Надя Делаланд о подборке стихотворений Тимура Селиванова
Я бы хотела выделить из подборки Тимура два стихотворения — первое и третье — и остановиться на них подробнее.
Первое стихотворение подборки для читателя обычно служит камертоном, он сонастраивается со всем, что ему предстоит. Здесь оно такое:
заговор на смерть ребёнком
чтобы мир тебя не впечатлел не впомнил нужно
скушать прах припить из лужи
отвернись и не видь и не только
весь отвернись целиком
ты ошибка ты ошибка ты исправлен итого
В названии содержится двучтение, которое, на первый взгляд, не идет названию на пользу: то ли ребенок произносит этот заговор (заговор на смерть, сделанный ребенком), то ли тот, кому его шепчут, должен умереть ребенком. Еще здесь, возможно, есть третье значение: заговор, в результате которого наступит смерть от ребенка (не как субъекта и агента заговора, а как способа причинения вреда). Но глаз вне синтаксических связей выхватывает отдельные слова: «заговор», «смерть», «ребенок». И это не то, что автоматически делает нас с автором союзниками, заставляет с ним соединиться, присвоить его речь. Это то, что бессознательно заставляет меня вздрогнуть и отстраниться (и, думаю, не только меня, хотя поручиться сложно). Дело сделано, и даже потом, прочитав текст и убедившись в том, что это, по всей видимости, аутоагрессия, что Тимур таким образом уничтожает себя, осадок, как говорится, остается. И задним числом оправдывая и принимая двучтение (раз сам себе, то вроде бы все точно), я уже чувствую, что не так открыта к этим стихам, я им не доверяю.
Сам текст представляет собой не столько заговор, сколько инструкцию, алгоритм действий:
чтобы мир тебя не впечатлел не впомнил нужно
«Впечатлеть» и «впомнить» — это окказионализмы. Приставка «в» вносит значение надежного внедрения в мир, а именно этого и следует избегать. Чтобы этого избежать, необходимо
скушать прах припить из лужи
Здесь есть нечасто встречающийся глагол «припить», который я тоже сначала приняла за окказионализм. Если обратиться к словарям, то мы выясним его значение: «выпить всё, до конца». Например, у Н. А. Некрасова: «Приели всё, всё припили, / что господа оставили». Интуитивно в этом контексте мне как раз чудилась неполнота действия — немного отпить. Но, возможно, чтобы подействовало, следует как раз лужу осушить.
Затем надо отвернуться целиком.
В общем, не слишком навороченный ритуал, да и дело, конечно, не в нем. Авторский посыл в другом: я считаю себя ошибкой, которую необходимо исправить. Это смещает читательское внимание с художественной ценности текста на психологические особенности автора и в определенном смысле снижает его планку. Между тем, это стихотворение для меня суггестивно, пусть и в отрицательном смысле. Оно действует, не оставляет читателя равнодушным.
Третье стихотворение мне представляется совершенно замечательным:
бабушка учила дедушка учил где смородина где малина
не ради знаний а чтобы они стали машинками воспоминаний
и когда я рядом даже замороженных ягод
то слышу как щёлкает их завод
и они поют
Такой мгновенный слепок памяти, состоящей из множества деталей, спусковым механизмом для включения которой оказывается одна из них. Мороженые ягоды запускают «машинки воспоминаний», завод которых щелкает (потому что ледяные, твердые), они поют. Очень точно схвачен и переописан момент создания воспоминания и его оживления.
Бабушка и дедушка оказываются мифологическими, архетипическими и мистическими фигурами, знающими наперед, как продолжиться в памяти через вещный мир. В этом есть одновременно красота и безысходность. Замороженные ягоды — символ жизни и смерти — странно и страшно коррелируют с ушедшими близкими, сохраняясь (остановившись в морозилке памяти) и сохраняя (память о лете и о детстве).
Возникшая связь замороженных ягод с музыкальной шкатулкой (скорее так, потому что «они поют», чем, например, с механической игрушкой) добавляет сентиментальности к образу. Музыкальная шкатулка тоже символ и тоже напоминает о любимых, о невозвратно ушедшем прошлом. Обычно ее и дарят на память.
Следующее стихотворение тоже о ребенке — старшая группа детского сада или младшая школа:
пятый сбоку справа от угла
обведите карандашом красным
в ущерб рядом стоящим разным
очкастого мальчика на фото
беспокойного отчего-то
вон он тот пятый сбоку справа от угла
с выморочным лицом будто кружится голова
и чего это ему не стоится
и чего это он обводится
может оп́исаться очень охота
нет просто мира тягота
прижалась к груди да как застонет
тихо-тихонько
На первом плане в тексте — состояние. Тоска, «мира тягота», беспокойство, вызывающее мысли о мучительном желании пойти в туалет: «может оп́исаться очень охота».
И все.
Возможно, здесь еще есть ирония и самоирония. Как дополнительный способ догнать и еще немного обесценить «ошибку», которую исправляли в первом стихотворении.
И все остальные тексты подборки характеризуются болезненной фиксацией на себе, своей ничтожности, ненужности и в то же время связаны с явным наслаждением от разговора об этом: «выкормленный объедками вывалянный в мелу/пособием ненаглядным перед вами являюсь мало-помалу / но вам меня в лунном свете не опознать нипочём», «я под лучами распадаюсь / на чепуху элементарную/меня вдыхают и чихают», «несут меня четыре / чёрных кролика / сердито причитают: / “мы между прочим не добровольно / мучаемся доныне и стонем / а он тут вздумал отравляться / тоже мне царь зверей экая цаца”», «это же я в полумраке в пижаму одетый/это же я отражаюсь в лаке шкафов тощий», «под нею и прячу кровь голубую по сей день / облез опустился но это всё ещё я/принц Дезире а верней принц-засеря», «кто плакса вакса гуталин? конечно / я как может быть иначе» и т.д.
Стихи Тимура я увидела впервые, поэтому у меня не было никаких ожиданий от них, но все-таки «Полет разборов» предполагает некоторый уровень текстов, который я сумела обнаружить только в двух текстах. Я решила погуглить и сначала обнаружила, что Тимур книгоиздатель, потом набрела на подборку в «Прочтении», которая мне понравилась существенно больше, чем та, о которой мы сегодня говорим, а затем прочла и интервью про черепашек-ниндзя. Как раз интервью мне кое-что пояснило в этой подборке Тимура. Например, отвечая на вопрос, для чего он взял на себя обязательство прочитать все плохие книги о черепашках, он пишет:
«Наверное, в первую очередь планировал поставить на себе эксперимент: сумею ли? Многие из книг ведь неряшливо написанные, скучные, искусственно растянутые, и надо специальную оптику настраивать, чтобы чего-то в них разглядеть».
Здесь можно обратить внимание на два момента. Во-первых, потребность ставить эксперименты. Во-вторых, готовность копаться в скучном, неряшливо написанном, искусственно растянутом. Настраивать для этого оптику, чтобы что-то разглядеть. Наверное, это в какой-то мере объясняет то, что Тимур и от читателя ждет похожих подвигов. И он не промахнулся, потому что вот же я прочла, настроила оптику, вгляделась.
Если оставить за скобками мое первое впечатление, которое почти не изменилось, что я могу сказать?
«Стихи слагаются о боли», — написал Борис Габрилович в 18 лет. В подборке Тимура много боли, она проступает в словах и между слов. Слова помогают ее как-то упорядочить. Но стихи Тимура — не только способ борьбы с болью, это также способ ее удержать. Возникает странное ощущение осознанного перевода острого состояния в хронику, и стихи оказываются как бы вторичной выгодой от боли. Нащупан и запомнен алгоритм. Не могу сказать, что это вызывает во мне симпатию, но понимание — вполне.
Вообще, я ужасно не люблю говорить о текстах, которые мне не вполне близки, для меня это испытание и наказание. Утешительным и для меня, и, возможно, для Тимура, которому тоже все это слушать, скорее всего, неприятно, может быть, во-первых, то, что я, конечно же, не истина в последней инстанции, все это мое субъективное мнение. И, во-вторых, мне оказалась по большей части (не считая двух выделенных мной текстов) неблизка и непонятна именно эта подборка, другие тексты, которые я нашла в сети, мне скорее понравились, показались интересными и талантливыми. Так что я отношусь к тем текстам, о которых мне пришлось сегодня говорить, как к очередному эксперименту Тимура, который он поставил на нас и на себе.
.
Подборка стихотворений Тимура Селиванова, представленных на обсуждение
Тимур Селиванов родился в 1992 году в маленьком шахтёрском городе Кумертау. Несколько переездов спустя живёт в маленьком подмосковном городе Подольске. Первый сборник стихов издал в 2012 году, шестой — в 2024-м. Из поэтов любит Б. Слуцкого, Вен. Ерофеева и М. Мамардашвили. Лауреат премии «Светофорик» за стихи о правилах дорожного движения.
.
заговор на смерть ребёнком
чтобы мир тебя не впечатлел не впомнил нужно
скушать прах припить из лужи
отвернись и не видь и не только
весь отвернись целиком
ты ошибка ты ошибка ты исправлен итого
.
пятый сбоку справа от угла
обведите карандашом красным
в ущерб рядом стоящим разным
очкастого мальчика на фото
беспокойного отчего-то
вон он тот пятый сбоку справа от угла
с выморочным лицом будто кружится голова
и чего это ему не стоится
и чего это он обводится
может оп́исаться очень охота
нет просто мира тягота
прижалась к груди да как застонет
тихо-тихонько
.
***
бабушка учила дедушка учил где смородина где малина
не ради знаний а чтобы они стали машинками воспоминаний
и когда я рядом даже замороженных ягод
то слышу как щёлкает их завод
и они поют
.
не шутя
мне пять я вожделею новую раскраску
«Союзпечать» напротив Ленина ман́ит
пока дождёшься до прогулки пока родителей уговоришь — её и след простыл я был
вполне под ризочку несчастен не шутя
мне тридцать я один в библиотеке
наискосок от кафедры диваны и журнальный столик а на нём
ребёнок позабыл рябиновую гроздь моё
всё то же маленькое сердце так же замирает от тоски
зато теперь мне достаёт похабства об этом говорить
.
ненаглядное пособие
вместо стихов себе на ухо бормотал
поскорее старейте судырь вы мой поскорейте
только татарские крови подгадили — ни бороды ни усов
с лица чуть опухший мальчуган невысокий видно на то я поставлен
чтоб на продлёнке жизнь куковать ну так что
уборщица пол наводнила дверью звякнула — значит пора
выслушать школьную ночь я уж наслушался верьте
долго так долго я ждал всё набирался храбрости вылезти из-под пола
выкормленный объедками вывалянный в мелу
пособием ненаглядным перед вами являюсь мало-помалу
но вам меня в лунном свете не опознать нипочём
.
не для меня
снег испаряется а я
чуть-чуть достроить не успел
свой зимний замок и тепло
меня погрузит в талость
и я весне не покажусь и над цветком не потружусь
я под лучами распадаюсь
на чепуху элементарную
меня вдыхают и чихают
.
***
я убирал за праздником и пыль вдохнул
я пылью надышался до икоты
рябит в груди и колет
в той пыли верно был змеиный яд
отравлен зачарован я
и упакованного в папушкином свитере
увёрнутого в рубашку дедушкину
несут меня четыре
чёрных кролика
сердито причитают:
«мы между прочим не добровольно
мучаемся доныне и стонем
а он тут вздумал отравляться
тоже мне царь зверей экая цаца»
.
самооговор
пока за стеной потрошат мою милую Туффе
её волосики нервно стряхнул с одежды
передал собачье пузико на поруки
и больше в больнице ничего-то не держит
отпрянул в лопушиные заросли поглубже
и где теперь всего нужнее
меня вы не ищите я не ваш я ушедши
.
ночной бой
это же я в полумраке в пижаму одетый
это же я отражаюсь в лаке шкафов тощий
вот хорошо что взошла луна большая и светлая
можно теперь фехтовать не наощупь
принц Дезире — вот кто я был
принц Дезире в ночном бою
в засаде застылый
мечи с недругом скрещиваю
вырасти вырос лохмами мантия
под нею и прячу кровь голубую по сей день
облез опустился но это всё ещё я
принц Дезире а верней принц-засеря
.
***
кто плакса вакса гуталин? конечно
я как может быть иначе
когда кругом такая прорвища вещей
достойных плача
и слёзы капают вотще
а если их стереть и присмотреться обнаружишь
любой предмет любой субъект дрожит по-настояще-
му дрожащие поджилки выставляет всё наружу
ловлю дрожанье мира веками ресницами не
приспособленный ни для чего помимо рёва
навеки оскорблённый
и где уж что понять мне
.
