Галина Ицкович исследует Вальпараисо, страдает от слезоточивого газа и находит дом Пабло Неруды.
Часть третья (часть первая, часть вторая)
***
Чем ближе к Андам, тем выше араукарии. Их ещё называют чилийскими соснами или обезьяньими пазлами. Их ветки похожи на гигантских ящеров (кто-нибудь более прагматичный отметил бы сходство с ёршиками для мытья бутылок). Пни вырубленных (так и хочется сказать «погибших») араукарий как площади древних городов. Индейцы пеуенчи, «люди араукарий», собиратели шишек, жили дарами добрых гигантов, от смолы до питательных семян. До сих пор на осенних рынках можно купить целебную смолу— но сейчас не сезон. Не всё сразу, не всё сразу! Чили не открывается за неделю, здесь надо находиться.
Зона Централ
Ещё один прилет в Сантьяго
Сантьяго кусает, как любая живущая под его небом собака. Ругала его, помните? И злобный мегаполис отомстил. Посадка в аэропорту имени коммодора Артуро Мерино Бенитеса чуть задержалась. Пока суть да дело, мы проголодались и решили поужинать прямо там же, в терминале: заранее заказанное такси, наверно, уже уехало, и вряд ли мы успеем сегодня в Музей Памяти и Прав Человека. Ну что ж, это ведь не последний приезд, это не может быть нашим последним шансом. Наверно, подсознательно мы пытались удержать лёгкое послевкусие озерного края, воздушное теплo немецких пирогов, хрусткий холод элегантных вулканов, вот и не торопились.
Сэндвич для мужа заказали в одном углу пустого, неаппетитно пахнувшего ресторанa, a за салатом мне пришлось переходить в соседний отсек и долго ждать официантку, притворявшуюся, что не понимает ни английского, ни моего рудиментарного, но достаточного для заказа испанского. После встретились у дверей, раздраженные и почему-то уставшие от гастрономических скитаний:
— Ну что, поедем на микроавтобусе?
Дождались, пока соберутся пассажиры, выехали из-под навеса на неожиданно сумеречное шоссе. Вот когда пригодился бы полярный день! — но здесь уже другая зона, Зона Централ, темнеет раньше. Въехали в черту города, но людей не стало больше: улицы пустынны, город затаился и чего-то ждал. Может, добычи в лице наивных путешественников?
Подъехали к отелю, а замечательный этот, разрекламированный на сайте «отель-бутик» закрыт. Нет, не наглухо, просто на замок. То есть за стеклом наблюдается тёплый жёлтый свет и благородная, тёмного дерева, стойка регистрации, всё как мы любим, но в вестибюле и за оной стойкой нет никого. После пятнадцати минут звонков в колокольчик; звонков по нашедшемуся на распечатке номеру телефона; и истерического, по нарастающей, стука в стеклянную дверь я позвонила оператору в США. Там, к счастью, ещё отвечали на звонки, невзирая на поздний час. Оператор, выслушав мои сбивчивые жалобы, спросила: «А пробовали вы стучать погромче??» Без комментариев.
За прошедшие несколько дней мы как-то позабыли о беспорядках, а тут граффити, закрытые щитами витрины и, самое главное, подозрительно пустые улицы сразу вернули нас в чилийскую реальность.
Муж: — Мы сейчас где? Давай посмотрим на карту.
Я помалкивала и не спешила делиться картой Сантьяго, предусмотрительно где-то прихваченной в самый первый день, потому что понимала: известие о том, что мы находимся в считанных минутах от Университета, его не обнадёжит. Университет во время революции— самое неспокойное место в городе. Мы стояли над немедленно утяжелившимися чемоданами в самом неприглядном районе неприглядного криминогенного города, которому мы не доверяли и на языке которого практически не говорили. Фонари не горели, проспект Бернардо О’Хиггинса освещался проезжавшими мимо автобусами и машинами. По тёмной улице, несмотря на безветрие, резво неслись чумазые пластиковые пакеты.
Подрулили ещё какие-то личности, не менее нашего желающие попасть в отель. Мы приободрились и затрясли дверь с новой силой. А тут и телефон пробудился: это оператор сервиса сообщила, что… дозвониться до отеля невозможно. Ещё несколько минут, и я готова была потащиться в сторону автовокзала, а там будь что будет. Может, вообще не поедем в Вальпараисо? Что там может быть особого, в этом Вальпараисо? Обычный приморский город. Хотели б на пляж, поехали бы на любой карибский курорт. Переночуем в аэропорту, в нормальном «Диего де Альмагро», а завтра перебьём билет и улетим в Атакаму на два дня раньше.
— Может, не поедем в Вальпараисо?
Стоило нам развернуться в сторону автовокзала, как за стеклом показалась полная пожилая дама. Мы четверо наблюдали, как она уютно устроилась за старомодной конторкой и протянула было руку к беспрерывно звонящему телефону: обеспокоенная операторша не теряла надежду. В конце концов дама и на нас обратила внимание и встала открыть. Наши коллеги по несчастью что-то ей высказали по-испански. Отмахнувшись от них, она повернулась к нам. Круглое, домашнее какое-то лицо её выражало плохо сдерживаемое раздражение. Спорить было не о чём, потому что очень хотелось спать.
Если бы наш диалог можно было перевести с испанского, английского, Google Translate и языка жестов на какой-нибудь один язык, он выглядел бы примерно так:
— Я не нахожу вашего имени в списке постояльцев.
— Это потому, что мы только что добрались. И стучали полчаса.
— Зачем стучать, если вы здесь не живёте?
Мы были даже как-то оглушены её логикой, но она смилостивилась:
— Ах, ну да. Вы хотите здесь остановиться.
— Я заранее зарезервировала…
— Ну, если уж очень заранее… тогда мы могли всё потерять.
— Вы же сняли деньги с карты!
— Ничего подобного. Если вы так настаиваете на том, чтобы у нас переночевать (sic!), то придётся заплатить сейчас.
Муж: — Пошли на вокзал.
Я: — Сколько платить?
Дама сказала примерно следующее:
— Я возьму с вас полцены, потому что оставшаяся комната… не такая красивая.
Мне было всё равно.
—…и вам придётся её освободить до десяти тридцати. Но зато там супружеская кровать.
И подозрительно:
— Это… супруг?
Я достала кошелёк.
— Пойдёмте, — причём на лице читается: «Если вы продолжаете настаивать…»
Мы прошли в глубину тёмного, захламленного коридора. Дама с трудом повернула ключ в замке и любезным жестом пригласила нас вовнутрь. В комнате не было окна. Собственно, там ещё много чего не было, но зато стояла кровать, был вентилятор на аистиной ноге и пыльная картина. Ещё телевизор, опасно накренившийся. Милая хозяйка гостиницы (думаю, это была именно хозяйка, не служащая) долго пыталась его включить, сначала с помощью пульта, потом взобравшись на кровать.
Нам хотелось не смотреть телевизор на непонятном нам испанском, а спать, но она настаивала: это, очевидно, вxодило в её понятия о высококлассном обслуживании. Наконец она вышла, но через минуту дверь снова распахнулась:
— Очень важно… я должна узнать о предпочтениях….
Опять подключилась к интернету, опять навострила Google Translate.
— Что вы предпочитаете на завтрак?
— Яич….
Предупреждающий жест:
— Я готовлю тосты.
— А… спасибо.
— К которому часу?
— К восьми-тридцати. Как приятно! — а я действительно была тронута ее попытками улучшить впечатление и проявить организованность
Располневшая на тостах хозяйка тщательно записала «предпочтения» в ту же огромную книгу, куда ранее внесла наши имена. С трудом выставив её за дверь и умудрившись принять душ так, чтобы не ступать в древнюю кабинку (к счастью, вода вытекала из нее во всех направлениях), мы улеглись. Муж обиделся и не реагировал на мои возмущённые комментарии. Кстати, просмотрев фото с сайта, я поняла, что всё было честно, без Фотошопа: на фотографиях в различных ракурсах была изображена лишь залитая оранжевым светом кровать. Остальная часть комнаты была за кадром. Это наше воображение домыслило окно, из которого свет.
Начал было сниться какой-то суматошный сон, но не успела я досмотреть до кульминации, как раздался скрежет: чей-то ключ проворачивался в нашем замке. Дверь не поддавaлась; открывающий поддал коленкой, замок захрустел.
— Оккупадо! — заорала я в худшей традиции незапирающихся дачных туалетов.
Возня и вздохи переместились к соседней двери (в более «красивую» комнату?), но я долго не могла заснуть.
Проснулись спозаранку и никак не могли решить, жаловаться на отель или не стоит.
— А вдруг это бедная вдова, которая пытается удержаться на плаву и борется с этим расползающимся по швам отелем…
В общем, решили пожалеть бедную вдову, но оставить здесь чемоданы, как изначально планировалось, не отважились: а вдруг в самый момент отъезда в аэропорт она опять исчезнет на сиесту или просто, бросив всё, уйдёт из большого бизнеса?
Без десяти девять, прождав двадцать минут в пыльной столовой, но так и не дождавшись обещанного завтрака, мы потащились по нарастающей жаре к автовокзалу.
Вальпараисо из парадиза
Недолгая дорога в Вальпараисо вознаградила за все ночные страдания. Мой совет путешествующим по Латинской Америке рейсовыми автобусами: на вокзал надо приходить заранее, поесть вкусных вокзальных бутербродов (carne, pollo, пастель де авокадо), посидеть на скамеечке рядом с другими волнующимися (а вдруг поменяют платформу?) пассажирами, понаблюдать за эмоциональными проводами, которых нигде в мире уже не увидишь. Вокзал — это такая игра. Чудесный вид на виноградники, открывавшийся с верхней палубы корабля-автобуса, и теплый бутерброд окончательно примирили нас с жизнью.
Поскольку эта часть путешествия была не вырезана в камне, а слегка намечена пунктиром, мы чуть не поддались соблазну выйти на знаменитой Касабланке. Потом — на предшествующей Вальпараисо остановке в городке Винья-дель-Мар. Там везде должно быть чудесно: винодельни и виноградники Касабланки; сады, прихваченная с острова Пасхи каменная истуканка и пляж Винья-дель-Мар… Мы решаем, что заедем в оба места на обратном пути, завтра, если рано выедем; если Вальпараисо нам наскучит. Кроме того, мы сняли отель на берегу.
Но когда мы подъезжаем к отелю, становится ясно, что это не берег-пляж, а берег-рейд. Кораблей немного, но все они не лощёные пассажирские, а грузовые и военные. Бетонная пыль Сантьяго всё ещё скрипит на зубах, но легкие уже наполняет новый воздух: воздух прохладного, но все же летнего моря.
Porteño — это житель Вальпараисо. Погодите, но я знаю другие города, где жители — porteños.
Это просто означает «житель города, где есть большой порт».
Значит, и я по здешним меркам porteña? Я росла на расстоянии пяти лестничных пролетов от порта. Рыбачка Соня. Вы интересная чудачка, но дело, видите ли, в том…
Может быть, потому мне так хорошо в Вальпараисо, что городом руководит порт? Порт— это тот хвост, который виляет собакой.
Но сперва отель. Дверные ручки модерново-помпезной входной двери зафиксированы изнутри с помощью железной цепи; мы едва просачиваемся, с нашими-то чемоданами. Окна-витрины защищены наспех сколоченными щитами. Там, где щиты расходятся или кончаются, стекла продырявлены: дыры побольше — от камней, дыры поменьше… Ах, ну да, Вальпараисо ведь город университетский! Босоногая девочка Чили подросла, огрубели черты лица. Возможно, что и сердце её ожесточилось от вечной борьбы за справедливость, от вечных поисков.
Такое впечатление, что в отеле, кроме нас, почти никого нет. Теперь я начинаю понимать, что напрасно я радовалась дешевизне: вот уж воистину, бесплатным сыр бывает только в мышеловке. В неё мы и угодили: волнения, начавшиеся в октябре, всё ещё продолжаются. Потому и туристов нет, и лайнеры белобокие обходят Вальпараисо стороной…
В лифте объявление: «В связи с обстановкой в городе ресторан закрывается в 10 вечера». Неужто комендантский час?!
Вид из окна сказочный, просторный номер великолепен, но получается, что надо спешить, если мы хотим увидеть город. На стойке портье лежит стопка открыток: «Cerro/47. Пешеходные прогулки». Мы как раз успеем до обеда подняться к дому Неруды, а потом, во второй половине дня, спуститься на площадь Анибаль-Пинто, откуда местные гиды-волонтёры начинают свою экскурсию. Это недалеко, минут пять-семь ходьбы.
И мы начинаем восхождение на один из сорока двух холмов Вальпараисо. Пешком, непременно пешком— хотя где-то совсем рядом, судя по Google Maps, прячутся в подворотнях ascensor, подъёмники-короба, фуникулёры дизайна столетней давности, вроде того, на каком мы прокатились в Сантьяго. Здесь их пятнадцать, и обслуживают они «нижние» холмы, те, что амфитеатром расположились над заливом.
Булыжник весело прищёлкивает под подошвами, мы жадно осматриваемся на ходу. Всего в квартале от гостиницы — чудесная площадь с очередным поруганным памятником. А вот и платаны одесского детства (я не подозревала тогда, откуда они приехали в Одессу), кора словно в солнечных зайчиках. Игра света и тени.
Мы прошли всего несколько шагов по площади и вдруг ощутили себя в царстве аллергии: потекло из глаз и носа, защипало в горле, причем одновременно у обоих.
— Интересно, что это цветёт? — поинтересовался муж, и я неожиданно для себя сказала: «Слезоточивая граната».
Не знаю почему, я никогда в жизни не попадала под газовую атаку. Немногочисленные прохожие тоже тёрли глаза, некоторые чихали. Загорелся зелёный свет, мы перешли на другую сторону площади, и аллергия кончилась так же внезапно, как и началась. Игра света и тени — метафора дуализма Вальпараисо.
Мы пошагали дальше, а угол всё увеличивался, идти становилось труднее. Тротуары сузились до ширины моей ступни, к тому же на них были выставлены мусорные бачки, цветочные кадки и ноги старух, сидящих в дверях своих разноцветных, разномастных домов. Что-то из того, что увидели здесь представители ЮНЕСКО, заставило их внести город, именно город как композицию, в число охраняющихся памятников культурного наследия. Дома на холмах? Да нет, что-то другое. А дома, облепившие холмы — это так, место жительства, услада ленивых глаз торопливого путешественника, придуманный городом и горожанами «Музей Под Открытым Небом». Отдуваясь и пыхтя, мы проходим под этим знаком, Museo Cielo Abierto, не особо задумываясь, не восторгаясь, не вглядываясь в виртуозность граффити. На этом континенте любят яркие краски, а бедняки расцвечивают свою жизнь особенно охотно, возьмите хоть Ла-Боку, цветок в сердце Буэнос-Айресa: не за этим ли многоцветием они ехали, срывались из глухих деревень и городских трущоб?
И не знаешь, куда идёшь, пока не дойдёшь. Мы допыхтели до развилки, а там— La Plaza de los Poetas. Только два чилийца получили Нобелевскую премию за все годы её существования. Вот Неруда, тёмный и непривлекательный, как и положено поэту, рискнувшему вмешаться в политику. А это кто? Неужто печальная Габриэла Мистраль, дочь pallador’а?
У памятника нет кистей рук.
Всё в этом городе странно, весь он в метафорах. Но мы пока не «читаем» его — даже словарь не помог бы. Мы пока только разглядываем обложку с непонятными буквами.
Дыхание уже совсем никакое, но, к счастью, на холме показывается мачта дома Неруды. «Ла Себастьяна» — это, в сущности, судно. Дом, совсем не похожий на дом; совсем не похожий на «Ла Часкону», дом поэтa в Сантьяго. У каждого из трёх домов — своё имя. Как ты лодку назовёшь, так она и поплывет. Хотя — бури жизни по-своему переименовывают наши корабли.
Пабло Неруда пережил дело своей жизни, чилийскую демократию, на двенадцать дней.
О тех легендах, которыми окружена смерть Неруды, я расспрашивала всех, с кем сводило меня путешествие, а по возвращении ещё и мнение Павла Грушко, переводчика, лично знавшего поэта, спросила. От решительного: «Нет, конечно же, это не было политичесим убийством, он был давно болен», — из уст людей более взрослых и рассудительных и из официальных источников (аудиоэкскурсия по «Ла Часконе» и служитель «Ла Себастьяны»), до столь же решительного: «Ну конечно! Вы даты видели? А о свидетельстве шофера, везшего его в больницу, слыхали?» — от людей либеральных и юных. Тяжело болевший Неруда по пути в больницу сказал шоферу, что несколько часов назад к нему пришли и сделали укол. Заодно вспоминaли, что перешедший в оппозицию к Пиночету президент Эдуардо Монталва умер через несколько лет в той же палате, с невыясненным диагнозом. Это прибавило подозрениям новый вес. В 2013 году правительство Чили дало распоряжение об эксгумации. Мрачное это расследование, тем не менее, не развеяло туман: оказалось, что Неруда умер не от рака, а от бактериальной инфекции, а вот как она проникла в его тело, узнать уже невозможно. Как и творчество, смерть его послужила делу прогресса: первое после переворота стихийное шествие, первые шаги новорожденного чилийского сопротивления датируются 26-ым сентября 1973 года, днём его похорон.
Племянница президента Изабель Альенде, в те годы работавшая журналисткой в Сантьяго, описывает такой эпизод, подтверждающий, что стихи Неруды знал каждый чилиец. Неруда приехал на вокзал, он кого-то встречал. Его быстро узнали, и через минуту толпа хором скандировала его стихотворение! И, заметим, если бы не скандальные признания любвеобильного поэта-мачо, аэропорт Сантьяго звался бы именно его именем.
Эпикуреец. Три жены, три дома — что ещё нужно поэту?
Неруда любил проектировать дома, а потом населять их всякой аппетитной всячиной, купленной у антикваров, старьёвщиков, деревенских старух и Бог знает где ещё. Но если «Ла Часкона», спроектированная поэтом, дом-подсознание, с перепадами и порогами, с тайными проходами и намекающими на «то» (а что?) objets-d’art, — это последнее гнездо, где травматичное и драматическое послесловие (разгром, учинённый пиночетовскими боевиками, и тело его, выставленное в разорённом доме со взломанными полами) перевешивает и гармонию, и изыск, и нежное имя «Кудряшка», то купленная готовенькой «Ла Себастьяна», дом-корабль — это ода любви и морю, вкусной еде, искусству, библиофилии.
Он был построен испанцем-архитектором Себастьяном Колладо. Дон Себастьян умер в 1949 году, и этот недостроенный, нанизанный на лестницу дом был заброшен. Безумная покупка! Неруда разделил её со своей приятельницей Мари Мартнер и Франсиско Веласко, её мужем. Но в доме явно живут только два духа, Неруды и Матильды Уррутиа, последней жены, музы. Они заглядывают через плечо экскурсанта, раскачиваются в диковинных креслах, кружатся на карусельной лошадке, стоящей в гостиной, потихоньку отпивают из бутылок в баре. Матильдина «Шанель №5» нагревается на пульсе привидения. Дом переполнен желанием. Дом сублимирует и рифмует. Иначе почему здесь так празднично и солнечно, солнечней даже, чем снаружи? И стихи начинают звучать сами собой.
Мы спускаемся с холма Флориды в летящем, лёгком настроении. Муж виновато признается, что утяжелил наш багаж, приобретя чашку, на которой с одной стороны изображена диковинная птица, деталь с картины, подаренной Неруде одним из друзей-художников (Веласко?), а с другой — рыба, проплывающая сквозь компас, символ Fundacion Neruda. Что ж, мы квиты: я ведь не удержалась в «Ла Часконе» и купила фигурку на цепи, сирену в матросском костюмчике, реплику ростры в стиле ар-деко. Чашка так чашка, найдём место. Настроение а-ля взбитые сливки. Да, кстати, неплохо бы перекусить. Мы останавливаемся на выложенном мозаикой цветном пороге маленького магазинчика прямо за воротами «Ла Себастьяны»: ба, да тут не только сувениры, но и свежие эмпанады! На улице стоит крохотный столик; там и едим горячие, с пылу с жару эмпанады и миниатюрные пирожные, наполненные горячей карамелью, запиваем крепчайшим кофе в сливочных кружевах. О, эта простая жизнь, о, эта редкая минута довольствования малым… На губах надолго остается привкус карамели, в глазах — отблеск синего света с мозаичной фрески.
И вниз с холма можно уже не торопясь, фотографируя чуть нe каждый дом на весело вихляющей улице.
Тезка романтиков и поэтов
Утомившись от солнца, мы совсем было капитулируем и возвращаемся в гостиницу, но я уговариваю:
— Если не пойдём на пешеходную прогулку сегодня, придётся идти завтра утром, ты же меня знаешь… и не успеем тогда ни в Касабланку, ни в Винью-дель-Мар, а ты ведь так хотел…
Хитрость срабатывает, и мы снова выходим под раскочегарившееся солнце.
Анибаль Пинто, чилийский президент военного разлива, отвоевавший громадные территории у Перу и Боливии, но стратегически задружившийся с Аргентиной, дал имя площади, но памятник не заслужил. Вместо памятника президенту на площади имеется размахивающий трезубцем среди фонтана Нептун, развернувшийся бронзовым задом к легендарному книжному магазину Librería Ivens. Приятно думать, что не все достопримечательности Чили удостоились пощёчины в виде несмываемого граффити. Может, не всё так дурно в этой стране? Но через площадь от Нептуна, недалеко от сборного пункта экскурсантов, чернеет выгоревшими окнами здание благородного барокко с обугленным, ссутулившимся Меркурием на куполе (как потом выяснилось, старейшая в стране газета «Эль Меркурио» занимала его аж 191 год — до октябрьского поджога).
И, как ещё одно свидетельство непокоя, оказывается, что экскурсантов набралось человек семь, из них англоязычных — мы двое. Но вы не волнуйтесь, экскурсия всё равно состоится, мы привыкли работать с малыми группами! Нас вручают молодому человеку по имени Пабло.
— Лучшие муралисты Латинской Америки приезжают расписывать дома нижних холмов. Я познакомлю вас с лучшими образцами …
— Как, опять на холм?!
Наш проводник жалеет старость, и часть дороги мы проделываем в городском автобусе.
И снова листаем страницы холмов: Беллависта, Флорида… Только теперь — с провожатым, с рассказом о невидимом, с предысторией.
Нам навстречу выходят местные коты; нас провожают нелюбопытными взглядами сидящие на улицах-лестницах курильщицы и вязальщицы; заросшие сады претендуют на большее, вываливаясь за покосившиеся ограды и заросшие сады претендуют на большее, вываливаясь за покосившиеся ограды и копируя цвета росписей. Мы проходим внутренними дворами и скрытыми от посторонних кратчайшими путями. Снова вспоминается Одесса, её проходные дворы: знать «секретные» переходы было делом чести и знаком принадлежности. Хотя дома Вальпараисо, проходы между участками напоминают и Одессу дачную, какой-нибудь Люстдорф в оползнях, где только местные знали, как срезать угол. Здесь свои «оползни»: Вальпараисо пережил и гигантский пожар, и многочисленные землетрясения. И самое главное, как и другие регионы живущей морской торговлей страны, пережил открытие Панамского канала. Вот почему так бесславно умер великий и прекрасный Вальпараисо: порт перестал быть местом притяжения для богачей и бродяг, для авантюристов и промышленников всего мира. Уплыли денежки, уехали нувориши, разорились солидные люди. Остались их пустые дома, где дворы заросли не сорняками, а бугенвиллиями. Заброшенные дома продолжают жить без людей, привечая кошек, прикармливая собак и отдав стены под «Музей Под Открытым Небом». Впрочем, не только заброшенные дома приютили росписи. Самые престижные высотки Вальпараисо тоже украшены: можно увидеть отовсюду гигантские «Лето», «Осень», «Зиму» и «Весну».
Где бы попить кофеёк? Пойдемте в Tres Peces, тут недалеко. Я сначала думаю, что Tres Pesos — что ресторан назван в честь кубинской монетки с Че Геварой в анфас и словами «Patria o Muerte», но всё прозаичней: имеются в виду «три рыбы».
Но дойти туда не удается. По оживленной площади проходит мгновенная рябь, торговцы подхватывают опрокидываемые человеческим ветром лотки, откуда ни возьмись, возникают платки и руки козырьком… Уже знакомое жжение в горле, носу и глазах. Слезоточивый газ.
— Быстрее! — Пабло буквально подталкивает нас в противоположном направлении. —Туда можете пойти завтра, a сейчас нельзя.
Вальпараисо стыдится своего непокоя? Нет, просто мы отвечаем за безопасность гостей.
Так начинается разговор о слезоточивом газе и полиции, о погибших, ослепших, отчаявшихся; о политике и жизни. A мы начинаем более глубокое знакомство с лёгким торопливым Пабло, начинающим музыкантом и сыном юриста с громкой фамилией Сааведра. Нет, в его роду наверняка были поэты!
— Нам нужна новая конституция, не пиночетовская. И тогда всё будет отлично!
Но ведь в декабре начался пересмотр действительно принятой Пиночетом ещё старой, неоднократной залатанной и перелицованной конституции?.. Почему же продолжаются волнения?
Пабло вздыхает: полумеры, полуреформы… Многое произошло здесь с октября, а сколько ещё не произошло! И муралисты не молчат: глаз, пронзённый копьём, отважный пёс, черный в красной бандане, кочуют с фрески на фреску. Тема глаза— это тема полицейской жестокости (глаза многих, ослепленные, навсегда выжженные слезоточивыми газом). А пёс — это сопротивление (и тут же рассказывается история, почти легенда, про пса Негро Матапакос, не пропускавшего ни одну демонстрацию, и в конце концов убитого полицейскими-пако). Поэтому памятник собакe, парящий над Вальпараисо — это тоже знак времени. Эзопов язык. Они пропадают, вольные собаки Вальпо — вон сколько объявлений, начинающихся отчаянным «Perrito Perdido!!» Пако устали отгонять надрывающихся псов.
Снова выходим на La Plaza de los Poetas. Немного по-русски, чилийцы придают огромное значение голосам поэтов. И благодарная поэзия активно преобразует Чили. Диктаторы борются с поэтaми своими драконовскими методами; либералы же вроде мэра Вальпараисо ставят им и словам их памятники. Парк Поэтов не тронут бунтовщиками: ни краски, ни прожженных дыр в асфальте. Потому что и Неруда, и Мистраль, и Эусебио Лильо (кстати, наш милый Пабло ошибся, и третий памятник — это не усатый Эусебио, а нежнолицый «креасьонист» Висенте Уидобро) и, конечно же, незримо присутствующий здесь Виктор Хара тоже вышли бы на площади.
Мы настолько свыклись с мыслью о всеобъемлющей лжи, которой кормили нас в советское время, что муж спрашивает у Пабло:
— А-а… Вы знаете такого певца Виктора Хара?
И получает ошарашенный ответ:
— Все в Чили знают Виктора Хара! Это же великий наш бард!
Если бы меня спросили, слышала ли я когда-нибудь имя Пушкин, у меня была бы подобная же реакция.
А мы-то заподозрили, что величие и смерть Виктора Хары придумало информационное агентство ТАСС. Но получилось так, что в случае Чили советские пропагандистские интересы совпали с правдой: здесь действительно возникло первое в Латинской Америке демократическое правление, был демократически избран первый президент-социалист. Жестокость пиночетовскoго переворота и мрак, воцарившийся в Чили с 1973 по 1989, тоже соответствовали действительности.
Отрубленные руки Габриэлы Мистраль напоминают о перебитых мучителями руках Виктора Хары (его вдова Джоан свидетельствует: «Тело его было покрыто ранами от множественных выстрелов… кисти рук свисали»).
Ещё раз подойдя к «Ла Себастьяне», мы получаем бонус от местного жителя: Пабло ведёт нас в обход, не через главный вход в музей, а через ту калитку, которой пользовалось семейство Неруды. Можно пофантазировать и представить себе, что идёшь к нему запросто в гости.
А знаешь, уважаемый дон Пабло, я ведь немножко «поэта» (это я нашему Пабло, младшему). Мне нравится именно так, по-испански: poeta. Una poeta.
Нагулялись, a «парадный» европейский центр и охраняемые ЮНЕСКО холмы так и не посетили.
— Может, всё-таки съездить утречком в Винью?
— Зачем вам китч? — а и вправду, хотели бы на пляж, поехали бы на курорт, был ведь уже такой разговор? А тут столько жизни, невзирая на полупустынные улицы и умирающие дворянские гнезда.
Решаем встретиться с Пабло и завтра. Заодно вспоминаем, что, кроме давешней эмпанады, мы ничегошеньки не ели. Надоела чилийская еда, хотим перуанской кухни! — благо вывески перуанских ресторанов встречаются довольно часто.
Я полна скептицизма, но держат рестораны настоящие перуанцы, а потому все любимые деликатесы: и поджаренные зерна кукурузы размером с лошадиные зубы, и севиче-афродизиак, и волокнистая, странно вкусная юкка, и картофельное многообразие, и, самое главное, лоснящийся, в слегка подгоревших присосках, специальным образом прожареннный на гриле осьминог, — в меню имеются. Чего нет у нас, так это безразмерных желудков. Официант же строг: он настаивает, чтобы мы заказывали поменьше, потому что порции большие. Только в Латинской Америке официанты могут сказать посетителю в лицо, что тот обжора.
В борьбе с официантом мы-таки побеждаем, и, наевшись до блаженной слабости, выходим на улицу… Ха, мы одни в городе. Пока мы пировали, разошлись все. Местных вообще ни одного человека; вон, разве что маячит впереди одинокая тонкая фигурка с рюкзаком, явно туристка. На часах полдесятого вечера. Холодные пальчики произвола уже щекочут почище морского бриза.
Всё-таки Жижек оказался правильным чтением в этой поездке! Припоминаю один из анекдотов: «Двое патрулируют улицы Праги в 1968-ом. За полчаса до начала комендантского часа один из них стреляет без предупреждения, уложив наповал прохожего. Его коллега в ужасе: “Зачем ты его застрелил?!” Стрелявший успокаивает: “Да я его знаю… до его дома отсюда минимум сорок минут быстрым шагом”» Другими словами, не нарушает правила только тот, кто сам их создает. Шутки шутками, a мы прибавляем шагу. Так и есть: дверь отеля уже закрыта на цепь! Нас впускают, естественно, но сегодня есть, над чем поразмыслить.
Диктатуры приходят с моря, ну, во всяком случае, с воды: «Аврора» и «Гранма», Колумб и Васко де Гама. Они уходят в конце концов. Но и концы прячут — в воду. Три тысячи исчезнувших чилийцев— не в океане ли погребены они? В красном полусвете умирающего за окном заката, как в проявочной, медленно возникают документальные кадры: рельсы, привязанные к телам; чередa вертолетов, сбрасывающих свой страшный груз в братскую могилу океанa. Он здесь рядом; он почти не дышит, непостижимый, как планета Солярис.
Порт, который виляет Вальпараисо, Эль-Альмендра и ещё немного дуализма
Дополнение к портрету города — это второй его профиль, европейского дэнди, старого ловеласа парижской закалки. Сегодня начнем с Авениды-Бразил, улицы-парка. Чилийские пальмы, высаженные по всей длине улицы, как и всё здесь, рекордсменки. Ствол самой толстой достигает полутора метров в диаметре. А настоящее сокровище и даже национальное достояние — это каучуковое дерево напротив Триумфальной арки, посаженное в XIX веке. Корни его простираются так далеко, что выходят за пределы парка, и как охранять такое дерево, когда не знаешь, где кончаются корни?
Но вообще Эль-Альмендра — это район лощёных зданий, которые отлично вписались бы хоть в тот же Париж, хоть в Барселону: с готическим собором «как у людей» и с лютеранской церковью, с викторианским дворцом Паласио-Лион и гостиницей «Королева Виктория», с пузатым банком в стиле ар-деко, с поистине имперским зданием Compañía Sudamericana de Vapores, с римской волчицей на колонне и с британским львом на арке, с элегантным зданием Морского Клуба. Площадь Виктории и площадь Сотомайор, парадное крыльцо города, пристань, к которой стремились корабли… Заметьте, что все эти соотружения пережили землетрясение 1906 года! Они изящны, но и основательны. История их упадка не менее увлекательна, чем история расцвета и взлета их владельцев.
А ещё здесь есть те здания, которые уже отслужили службу, в которых нет больше смысла или спрос на которые упал: умерший театр, бывшая биржа, скончавшиеся банки… Благодаря Пабло нам удается проникнуть в некоторые из них, в том числе в зал бывшей биржи, которая, к счастью, будет хоть, возможно, кое-как, да восстановлена купившим здание университетом. Но зал, конечно же, уйдёт в небытие – а потому спешите видеть и фотографировать, вдыхать запах благородного дерева и старых книг и запоминать, запоминать! Иногда кажется, что ожили рисунки из детских книжек старшей сестры: круглощекие троллейбусы конца пятидесятых, казавшиеся мне (в мое-то, продвинутое, время!) полумифическими, как милодоны; высокие конторки с золочёными чернильницами; старомодные телефонные аппараты в великодержавных будках.
В общем, сегодня у нас миссия. А вот в один из бывших театров, прячущийся в пассаже, ныне доживающий свой век в качестве то ли клуба, то ли кинотеатра, проникнуть не удается: ни звонки, ни стук, ни совещание с владельцем соседнего магазинчика не меняют состояние дел. Не открывают, в общем. Пабло смущён, Пабло расстроен, Пабло разъярён. Он куда-то убегает, возвращается с телефоном в руке, исчезает в боковом проходе, возникает с другой стороны изящной решётки (проник-таки внутрь!) и в конце концов выносит приговор: смотрительница спит, на звонки не реагирует и потому наверх провести нас не сможет. Везет нам на любительниц сиест в этой поездке! Остается посмеяться и отправиться вверх по холму. Фуникулер Эль-Пераль поднимает нас наверх, на Консепсьон, к английским коттеджам, к немецкому кварталу. А ещё здесь жили сербы, свидетельством тому — палаццо Бабуризза, построенный в самом экстравагантном из доступных нуворишам стиле и отданный под музей.
Нарисованные на булыжниках — отличная идея! — муравьи приводят нас в кондитерский магазин. После чашечки чая и приготовляемых на наших глазах разноцветных, как окрестные дома, драже мы с легкостью покоряем еще один холм, Алегре, заглядываем к хорошему знакомому Пабло, фотографу Альберто Лагосу, энтузиасту бихроматной фотопечати, воскрешающему старые фотографии города и горожан. Вверх и вниз, хоп-хоп по холмам. Кофейни и мастерские художников бок о бок, иногда в одном и том же помещении (утром мы посетили одну такую кофейню-мастерскую-выставку, Casaplan, на углу Бразил и Элеутерио-Рамирес; как войдёшь, варят кофе и стоят столики, а на втором этаже печатаются гравюры, a в подвале проводятся выставки).
Здесь, на Алегре, мы с сожалением прощаемся с Пабло, обещаем писать, читать блоги… Не хочется грузить чужого человека заботой о нём. Нo, почти неслышно: поосторожнее.
Что ещё не успел он рассказать нам о своем городе?
Ах да, я ведь не родился в Вальпараисо. Просто приехал сюда учиться и полюбил его.
Что ж, это можно понять, у меня у самой уже второй день сладко вздрагивает сердце… влюбляюсь? Грустный и весёлый, пастельный и окровавленный, я ещё когда-нибудь приеду надолго, по-настоящему. Жди меня, пожалуйста, безумный Вальпо. Только не умирай, ладно? Только не умирай.
Ещё по стаканчику писко, ещё по котелку пахучего (что там за травки?), разноцветного рыбного супa с розовыми креветками и коралловыми мидиями на дорожку, и надо выезжать в Сантьяго. Ни на какие другие города Зоны Централ времени уже нет, тут как бы на самолет не опоздать. Летим в этот раз на север, в пустыню.
Продолжение следует…
