Д. Р.: Когда мы начали делать «Межконтинентальные голоса» — кажется, даже названия ещё не было. Или оно было, но ещё было просто названием поэтического зум-вечера. Это чуть позже оно стало тем, что мы делаем и что надо делать. Почувствуйте разницу.
И мы тоже почувствовали разницу, но чуть позже. Наверное, то эмоциональное поле, которое возникает во время вечеров, которое создают стихи и пришедшие их читать и слушать люди, это поле не уходит с окончанием вечера, а остаётся ждать следующего. Остаётся в тебе и тех, кто придёт. Снова, ещё и ещё.
Начиналось всё с желания просто хоть как-то оживить мрачную действительность апреля 2020 года. Но правильно оформленные желания работают.
Когда всё начиналось, ни я, ни Галя Ицкович не произносили большие слова вроде «проект» и «событийность». Мы придумали лёгкий игровой формат, мы его проверили на практике — и увидели, что сделали что-то очень живое. И, судя по отзывам, многим это живое не только стало хорошо знакомым и узнаваемым, но и необходимым. А это греет.
И не только греет, но и рождает в тебе ответственность — потому что зум-вечера вдруг стали проектом, вдруг оказалось, что проекту уже полтора года и он звучит во время пандемии, потому что он объединяет, знакомит, привносит новое и реализует на практике не только прекрасные поэтические тексты, но и прекрасных людей, многие из которых ничего друг о друге не знали, пока не поучаствовали в одном из наших вечеров.
И вот вечер заканчивается — и ты понимаешь, что опять сделал что-то очень хорошее. Для себя, для других, для поэзии. Что мог, что хотел, что нужно.
Г. И.: Все началось с поисков голоса, простого человеческого, почти по Кокто. В один из тревожных дней апреля 2020 мы собрались на Зуме почитать стихи. Классика, повторение пройденного опыта, Красные Ворота, Декамерон, пир во время сами знаете чего. Мы всего лишь пережидали ненастье под одной виртуальной крышей. Опыт прижился, стали приходить гости. Научившись дышать и двигаться в ритме локдаунов, собирались сначала каждые две, потом каждые три недели. И потом регулярно встречались в течение полутора лет на перекрестье часовых поясов и читали стихи. Мы пользовались очень простой формулой: пять поэтов, один поющий поэт или исполнитель с разных континентов. Вот и получилось единство формы и содержания.
Д. Р.: А тебе просто приятно, что ты к этой работе причастен. Ну и опять же, не могу не упомянуть, что у нас получился очень славный тандем ведущих. Оно, конечно, предполагалось, но это не отменяет приятности осознания в текущей реальности.
Как ни странно, три недели проходят быстро. Мы раньше не знали, а теперь у нас метроном — «Межконтинентальные голоса». И пусть оно и дальше движется, потому что кто-то этого ждёт.
Нас, вечера, стихов. Встреч. Наверное, всё-таки самое важное — встреч.
Г. И.: А ведущие — ведущие что? Пат и Паташон, мама и папа, тонкий и толстый, Дима и Галя. Но при всей игре «на понижение» почти в каждую встречу вдруг прорывается поэтический голос, придающий смысл нашей игре, всему этому джазу…
Д. Р.: И вот несколько слов о стихах, встретившихся у нас на вечерах. (Замечу, что сказать хотелось бы об очень многих поэтах, но всех вместить в одну палатку во время похода затруднительно, поэтому выбор достаточно свободен).
Галина Ицкович, Дмитрий Ревский // Стихи из копилки «Межконтинентальных голосов»
Елена Севрюгина
имярек
бесконечны паузы небес
человечек умер и воскрес
век челом печали без числа
праха порох память плеск весла
то-то человечка будут грызть
страхи боль раскаянье корысть
малые с горошину но всё ж
имярек иначе в мир не вхож
имя реки имя на реке
мелкий мир дрожит на поплавке
мается держи меня держи
не сорвался в омут значит жив
Мы начинаемся с дыхания и заканчиваемся, когда дышать становится нечем. Недостаток кислорода, затрудненное дыхание — трейдмарк наших дней, пометка, закладка в ежедневнике. Идут косяком, без знаков препинания метрономно четкие «страхи боль раскаянье корысть», но имярек дышит, мир дрожит на поплавке времени (или Времени), и можно вчитывать в стихотворение печальные, скудные вехи затянувшегося, слипшегося в ком года, скороговоркой выдохнутого двадцатого-двадцать-первого, и принимать стихотворение Елены Севрюгиной перед сном, как витамин надежды.
Наталья Ненашева
Камень
Я камень. Огромный усталый валун неуклюжий.
Я очень хочу в океан, где в преддверии жемчужин
На мне свои гнезда совьют молодые моллюски.
Когда океан отойдет, оставляя лишь узкий,
Чуть слышный ручей, я останусь лежать неподвижно,
Смотреть, как ползут, превращаясь в людей, трилобиты.
Я камень. Я мог бы обвиться плющом ядовитым
И стать недоступным для всякого глупого зверя,
Я мог бы застыть у подножья заснеженных склонов —
Отель для улиток (пусть спят перед долгой дорогой).
А может быть скульптор, хорошенькой музой ведомый,
Меня превратил бы в шедевр и поставил в музее,
А рядом повесил табличку «Не трогай!» Не трогай!
Не трогай! Я камень! Мне чуждо стремленье к вершинам.
Зачем моя пыль орошает холодные скалы,
Когда притяженье давно нашу участь решило,
И каждый твой шаг, всё равно, приближает к началу
Мой стесанный бок и твои обгорелые плечи.
А может, быть все же… До цели осталось так мало.
Останься, Сизиф! — Я попробую сделаться легче.
Наталья Ненашева — мастер перевоплощений. Если уж вымолвила: «Я камень»… то это не игра, а вполне всерьез. Она срывается с вершины, торопясь сказать в полете, скороговоркой то, что важно, пытаясь проговорить внутренний конфликт. И в то же время это очень счастливые стихи. И веришь, что они катятся в гору, что они не сорвутся, что цель там, наверху, стоит мучительной борьбы с соблазном тяготения. Только так.
Игорь Губарев
***
Везу с работы
ведро крови,
придерживая рукой.
Сильно хочется
плюнуть в море,
но море далеко.
У людей
время — орган,
орган который спешит.
Рабочий день
к бороде рукавом пришит.
У людей время — орган,
на фоне лица.
Рабочий день
как медленное
сердце мертвеца.
Моё время
тоже орган
орган отстаёт.
Я отвожу домой полные ведра.
На дороге енот гниёт.
Тучи дождем
поле озимых
вот-вот изнасилуют.
Настаёт
Вальпургиева ночь
по старому стилю.
Ночь Вальпургии,
Еремей-запрягальник.
С лысой горой-головой.
Везу с работы
ведро крови
придерживая рукой.
Текст отозвался знакомым спазмом, пульсом в левом виске, будущей мигренью: меня тоже лихорадило в раннековидную пору, когда казалось, что стоит только сделать еще что-то, отработать еще немного и спасешь… вот-вот спасешь… кому-то довезешь кровь, жизнь, надежду. Только через боль поэта можно передать, как бывает больно врачу.
Рэп, рабство спасательства, R.I.P. Рэп — это совсем другая рыба, его нельзя есть с обычного ножа. Рэп — это, пожалуй, тот точно подобранный инструмент, который позволит вскрыть то, что воспалилось и болит у тех, кто ликвидировал кризис, оставался на следующую смену, проживал травму снова и снова. Недостаточно видеть/читать, надо слушать и соучаствовать.
Ян Бруштейн
По облакам пернатым…
Наверно, там, где все мы будем вечно,
Мои собаки и мои коты
Замолвят за меня своё словечко
Без пафоса и бренной суеты.
Поскольку будет времени навалом,
Покуда перечтут мои грехи,
Мы пролистаем нашу жизнь с начала,
Освободив от всякой шелухи.
Пусть ангелы считают каждый атом —
Мы в небе растворимся без следа,
И побежим по облакам пернатым,
Не подождав решения суда.
Точная рифма, ясность слога и мысли, метрономность ритма… короче, без пафоса и без позы. «Без пафоса» — в этом воплощена поэтическая позиция Яна Бруштейна. Нашим животным отведен такой короткий срок, но так хорошо нам было вместе жить, что и умирать почти не больно. Бесстрашный текст в том смысле, что смерть не карга с косой, а легкое касание пернатых, летящих облаков. В смерти по Бруштейну чувствуется дыхание жизни. Полный цикл — но что там, за облаками? Неужели другая жизнь?
Владимир Богомяков
***
Бабушка осторожно разрезала окунька.
А вдруг там в окуньке маленький иона.
Или в животик окуньку опасливая рука
Что-то спрятала на случай шмона.
Печень, пищевод и желчный пузырь
Вытаскивала бабушка цепким старческим троеперстием.
И башкирский город Туймазы
Видит бабушка через анальное отверстие.
И улыбнётся бабушка посередь осенней тоски
На бугульминско-белебеевские жаберные лепестки.
Вот где посчастливилось увидеть башкирский город Туймазы и послушать Богомякова! Несвежие виды даунтауна Туймазы преследуют меня, как неуместный шлягер из какой-нибудь драмы. Ветхозаветный текст, игольное ушко, троеперстие онтологической бабушки. Пробираясь сквозь классический текст сибирского панка и сквозь извивы окуньковых внутренностей, выходя навстречу (наверняка нагрешившим) бугульминцам через анальное отверстие, чувствуешь себя если не (маленьким) Ионой, то по крайней мере готовым к новым приключениям Пиноккио.
Ирина Чуднова
Двадцать четыре сезоны: цинмин* (очищение света)
…и пока я рифмую «Лубянка» и
«Бородино»,
кистепёрою птицей-метлой
постучится в окно
узколицый придворный наш дворник:
дескать, не затруднится ли
барышня И
передвинуть вот эти пожитки свои,
ибо должен быть чист подоконник.
а желательно пуст, лапидарен и наг
как при власти советской
заштатный сельмаг —
да, и в этих краях то же свойство
надпространства:
вторгаться в мой честный уют —
кистепёрые птицы меня заклюют,
ложноногие правила спать не дают,
вот расстройство.
гибкой веточкой сердце хоронится
в детской горсти —
это мой индрик-зверь, моя хтонь,
моя Тонька, приходит меня пасти,
чтоб от смерти нелепой спасти
злую птицу.
там, где тонко — сорвётся,
вопрос только в сроках — когда?
на Цинмин с неба янская рухнет вода..
нешто выпала? — не ожидали! тогда
ритуального лепим уродца.
и втыкаем морковь, потому что — любовь,
потому что свекровь супит тонкую бровь,
потому, что судьба раздаётся
каждый год по весне.
мастер-дворник, вы знали и давние те
холода —
вот бы запад с востоком на свалку снести, и тогда
ваш начальник забудет
качать головой и браниться.
круговая порука — китайский
двусмысленный тать:
город ночью приходит ко мне умирать,
чтоб наутро смердеть и гордиться.
______
*Цинмин — буквально: «чистый свет», пятый из 24-х сезонов традиционного китайского календаря, день поминовения усопших, время подмести могилы, в 2018г. с 5-го по 20-е апреля. В 2018 г. 4-5 апреля, в поминальный день, случился первый за зиму снегопад в Пекине.
Чуднова — это точность семантическая и звуковая, китайская каллиграфия, грани прекрасного —пейзажа ли, стиха ли, философия «тайного бытия» города-уродца и ворчуна. Нарисовать вот такую черно-белую картинку и попробовать разглядеть все спрятанные в завитках и росчерках смыслы — это сверхзадача, делающая честь слушателю.
Трудно не поддаться лирике на грани света и тени, уродливого и прекрасного, но все-таки с перевесом в пользу прекрасного, с любовью и нежностью к городу и его уродцам. До чего знакомое чувство.
Ирина Рыпка
На лодочке
будь мне иваном плыви по реке на моторной лодке
в беленькой вышиванке в красной косоворотке
днепр расходится шире волга стучится в днище
где-то здесь жили-были наши прабабки нищие
а над рекою вотчина десять саженей пашня
домики заколочены выйти на берег страшно
в небе играет солнышко жарит верхушки ёлок
громко бормочет колокол руки съедает щёлок
русь ты моя болотная жирная кровь ярёмная
не проплыви на лодочке мимо меня ерёма
Прозрачный текст, томительное ожидание того, что тебя найдут, увезут по реке от бесконечной стирки, зачаруют. Это состояние зачарованности слышится во многих стихах Ирины, придают ее голосу узнаваемую медитативную интонацию. Лирика высокого свойства.
Я пишу, а передо мной в горшочке дышат свежесорванные листья мяты, настоящие, как стихи второго лета пандемии, как тихие радости настоящей поэзии: «не проплыви на лодочке мимо меня». Нас еще спасут, уж не сомневайтесь.
Марк Шехтман
Русские женщины на Пасху
Христос воскресе! …Плакали и пели,
Убогим клали сласти и рубли,
Близь церкви умывались из купели,
Наполненной от матери-земли.
И крестным ходом, со свечой из воска,
Брели под колокольный перезвон,
В своих платочках, светлых и неброских,
Похожие на лики у икон…
Я их — и постарей, и помоложе,
Счастливых и у горя на краю
Несуетно хранящих имя Божье —
Немало повидал за жизнь свою.
И, чуждый этой вере от рожденья,
Я, выросший вдали от слова «Бог»,
Дивился связи силы и терпенья,
Чьего единства я постичь не мог.
И мне далось не логикой, не мерой,
А будто взмахом изумлённых крыл:
Бог если был, то был силён их верой,
А если не был, всё равно он был.
Несли они не страх, не покаянье,
Но тихое величие своё,
И был их Бог — любви иносказаньем,
Прекраснейшей метафорой её.
Браться за тему «человек и вера»… Для этого нужна смелость, поскольку, кроме бездонности, эта тема имеет поверхностную вторичность, куда неопытный автор может упасть из-за одного неверного шага. Поэтому всегда интересно не только само стихотворение, но и как оно построено, каким путём автор выходит к главному вопросу и как он ведёт за собой нас, читателей.
Здесь линейность построения — от простого к сложному — только на первый взгляд, поскольку концовка ёмко и нетривиально показывает нам поворот от сложного к простому, находит сложное в простом, сложное, изначально нами не замеченное. О женщинах ли этот стих? Да, но, глядя вместе с автором на этих женщин, мы понимаем, что картина глубже и шире, и возникает собственный эмоциональный выбор — вглядываться ли дальше и насколько дальше.
И важность (и состоятельность) стиха в том, что он не оценивает пути, а принимает любой выбранный.
Вадим Гройсман
***
Склонился на чёрной парче Геркулес
Над ярко искрящимся змеем:
Лежат под ногами осколки чудес,
Но мы ни кусочка не склеим.
Стоит среди неба слепец Орион,
Охотник с натянутым луком,
Как будто бы ждёт, что ловушка времён
Захлопнется с мертвенным стуком.
Ещё не построен аттический мост,
Но в душные выси взгляните:
Безумный профессор над пропастью звёзд
Бежит по натянутой нити.
В лицо ему дышит колодезный мрак —
Пьянит и пугает колодец.
Охотник спускает небесных собак,
Но держится канатоходец.
Спасает его неизвестность в конце,
За плечи берёт невозможность,
Пусть боги дают обезьяний концерт
И щёлкают лезвия ножниц.
А впрочем, не только ему суждена
Опасная эта забава:
И мы из густого ночного вина,
И мы из блестящего сплава.
Стих-калейдоскоп, в первую очередь — калейдоскоп не событийный, а эмоциональный. Тот самый случай, когда послевкусие много важней показанных «картинок», потому что они — только ступеньки, а наверху лестницы — то, что мы вынесем отсюда сами: то ли спокойное удовлетворение, то ли внезапную тревогу.
Тревожность здесь в действии и развитии, но дать ли ей ход или принять как лишь одну из частей возможного — это уже дело читателя, задачей автора было поворошить эмоции, что он и сделал — и цветасто, и вкусно.
Ирина Ремизова
Скачи
над лабиринтом жучьих нор
и муравьиных орд
скачи, солдат, во весь опор,
пока не сцапал чёрт.
не откликайся, слыша зов
незримых часовых…
у чёрта много голосов —
и мёртвых, и живых.
нырни под падающий ниц
размашистый рассвет.
у чёрта много разных лиц,
а лика вовсе нет.
его не встретишь по уму —
он вечно налегке,
лишь самодельную чуму
качает в узелке,
лишь прибирает, как своё,
всё данное взаём…
а у тебя — одно ружьё,
да пуля-дура в нём,
да конь каурый, да кисет,
да твёрдая рука —
и неотступный чистый свет,
невидимый пока.
Здесь не калейдоскоп, а «матрёшка» — одна за другой раскрываются коробочки, бодрый ритм подхлёстывает тебя, вплоть до невозможности разглядеть все нюансы уже раскрытого — а уже поскакало дальше, то ли лубок, то ли сказочка, и вроде как не очень уже понятно, а зачем это всё, и тут стих отпускает тебя в ровное и чёткое, и ты понимаешь, что все эти чёртики из коробочек-катренов — только декорации, чтобы ты услышал в концовке главное — что свет есть, и что он есть и у тебя тоже.
Иносказательное повествование, ставящее целью витиевато, но правильно привести к главному. И всё здесь — ради этого главного. И ты, читатель — тоже ради него.
Илья Плохих
Человек, обслуживающий кота…
Человек, обслуживающий кота,
не пришел домой ночевать.
Кот, ощутив, как длинна пустота,
думает: «Твою мать!»
Кот, на чужие шаги за дверьми
не поднимая века,
думает: «Господи, вразуми
этого человека!»
Носит по городу ночь напролёт
лодкой без рулевого.
Если совсем человек не придёт,
где кот найдет другого?
Экая важность — твоя маята,
наши фонарь—аптека?
Человек, обслуживающий кота,
помни в коте человека!
Некоторый даже сарказм есть в повествовании о «проще-пареной-репы» бытовой и мелкой ситуации, и мы слышим две стороны, и одна из сторон — кот, а другая — нет, не литгерой, а автор, который примерил на себя роль литгероя, и не очень понятно, кто за кем прячется, но это и не важно в итоге, потому что важность сохранения человеческого — она ложится, как снежинка, и на автора, и на литгероя, и на читателя. А кот? А кот ждёт, кто же её первым проявит.
Простота построения очень здесь обманчива, стих — вращающаяся призма, зеркально выхватывающая из действительности всё — и мелкое, и очень важное, и — поворачивающаяся к нам уже другой стороной.
Маша Не (Марина Павлова)
Человечье
отогрел в ладонях бы сам Сварог
память — время — бусинку — узелок,
разделяя явь на своих и дальних,
человеки весь свой надмирный срок,
пили бы корнями грунтовый сок,
понимая, что без корней — лишь камни…
сказка — ложь, икоту прогнал испуг, —
смерть ворует близких, кладет в сундук,
говорят не выследить, не постичь, но
под качанье зыбки, прозрев к утру,
человек человеку — гончарный круг
до последней горсточки черепичной…
***
Дремлет кот, и сажи черней восток,
и сверчок уже потерял шесток
/перебрался просто поближе к печке/.
Оперяя крылья, расправив плечи,
набирая смелости в шепоток,
прорастает, словно весной росток,
простодушье тихое человечье.
Питаю я тайное пристрастие к стихам, содержащим строчки, из которых вырастают цитаты — потому что цитату проще унести с собой домой и жить с ней, чем запомнить все детали стиха.
Я вот уношу с собой следующее, делюсь с вами:
пили бы корнями грунтовый сок,
понимая, что без корней — лишь камни…
человек человеку — гончарный круг
до последней горсточки черепичной
и сверчок уже потерял шесток
/перебрался просто поближе к печке/.
прорастает, словно весной росток,
простодушье тихое человечье.
Четыре цитаты из одного стихотворения — уже немалая удача для автора, а уж если и остальное вкусно подано да тщательно прибрано, то мы чувствуем, что получили больше… не только, чем рассчитывали, но и больше, чем нам давали. Вот такой у меня простодушный вывод про хорошие стихи.
Василий Романенков
Первая дорога
Избы стынут на морозе,
Птицы зябнут на лету,
И протяжный скрип полозьев
Слышно в сёлах за версту.
Возчик трезв, взирает прямо.
В санках люди — не дрова.
Я молчу, молчит и мама,
А над нами синева.
Я гляжу на мир, вникая
В смыслы радостей и бед.
Степь раздольная такая —
Воспевай хоть сотню лет!
Ночь придёт тоской метельной,
Будет ветер зол и лих,
А в душе моей недельной
Колыхнётся первый стих.
Будет бабушка, вздыхая,
Плакать: Господи, спаси!
Жизнь недолгая, плохая
У поэта на Руси!
Защити от буйства грома,
От удавки и свинца!..
Едут сани от роддома
До родимого крыльца.
И вот ещё пример авторского лукавства — зачёркнуто — мастерства: вроде как про рождение ребёнка, а ведь умудрился и смысловых аллюзий припасти (ну не я же один слышу «Степь да степь широкая», да? Или «Кому на Руси жить хорошо?»).
И природа в картинках, и родная земля, и поэзия, и даже характерные черты у героев стиха прорисованы — и всё это небольшими скользящими деталями (краткость — сестра таланта, помним же?)
И всё это упаковано в краткий для жизни, но долгий для маленького человека срез времени, которым стих изящно завершается:
Едут сани от роддома
До родимого крыльца.
…Всего-то сани едут, а сколько всего уже произошло, а сколько ещё всего произойдёт! Просто волшебство раздвижения границ в отдельно взятом катрене.
Лично мне это даже завидно несколько. Но я справлюсь.
Людмила Шарга
Безмолвие кариатид
Мы жили тогда на планете другой…
Георгий Иванов
Надменны и царственны с виду,
но кроток и светел их взгляд,
нежнейшие кариатиды
привычно у входа стоят.
Окутаны тайной их лица
и мраморных плеч белизна,
им тоже ночами не спится,
вздыхают они допоздна.
Дождями больны и стихами,
(их эта весна тяготит),
томительно ветра дыхание
в безмолвии кариатид.
В томлении том молчаливом
моя проступает тоска
о серебролистых оливах,
о белых жемчужных песках.
И розово море и ленно,
и весело чайки кричат,
и — словно одна во вселенной —
я время держу на плечах.
Но воды сменились песками,
кровь стала лозой и вином,
безмолвствуют древние камни
о призрачном мире ином.
А здесь в предвечерней прохладе,
шальные цикады поют,
и я по старинке — в тетради —
пишу…
А быть может — стою,
надеждой отчаянье грею,
и слышу, как чайки кричат,
и окаменевшее время —
как прежде — держу на плечах.
В хороших стихах всегда есть кнопка, открывающая портал. Только что говорили о кариатидах — и вдруг уже ощущаем вечность и думаем о ней. Как это делает автор? Простое волшебство поэзии. Простая задумчивость человеческого «я» о своей роли, своём месте и своей ответственности — за всё, его «я» окружающее. И хочется подойти и подставить плечо, и сказать — я рядом, нас много, мы справимся, держим дальше. И увидеть улыбку кариатиды.
