Галина Ицкович рассказывает о Чили: горы, мечты, приключения, встречи и долгий полярный день
Часть первая
***
Первая треть жизни уходит на то, чтобы скорее повзрослеть, а большая часть оставшихся двух третей – на то, чтобы вернуться в детство. Считайте, что я неправа, но почему тогда такой магией звучат услышанные в детстве названия неведомых мест? Почему дрожит, покачиваясь на кончике языка, какой-нибудь давний привкус? Почему хочется, как с давними знакомцами, раскланиваться с домами в прежнем моём городе, при первом прикосновении остывшего за ночь моря вздрагивать всем телом, но снова и снова алкать этого мига? Почему хочется воссоздать потерянный навсегда мир, если живёшь в гораздо лучшем доме и городе, – если в “настоящем”, в пятнадцати минутах от нынешнего комфортного дома, море вода теплее – и еда вкуснее, а весь белый свет, то есть мир, доступный жадному его исследователю-поглотителю, разросся чуть не до бесконечности (я о бесконечности желаний и о практически безграничных возможностях их исполнения)? Извините за псевдофилософскую болтовню, какой из меня философ. Я просто хочу понять, почему я в Чили.
Чили – это в первую очередь воспоминание из детства. Я услышала про Чили в семьдесят третьем, ещё до того, кажется, как научилась пользоваться по назначению живущей за сервантом, свёрнутой в трубочку и пугающей объевшихся арбузом мух картой мира. Про убийствo “хорошего” Сальватора Альенде и тюремное заключение его “помощника” Луиса Корвалана, про “злого” Пиночета, ненавидящего “всех хороших людей мира”. Дети спали в своих кроватках, музыкант Виктор Хара играл на площадях радостной свободной страны – но пришёл Пиночет и всех замучил (почему-то на стадионе, это было непонятно, мы ведь не знали тогда об остальных четырех тысячах человек, профессорах и студентах университета Сантьяго, согнанных на этот стадион). Одной из повторяющихся тем дурных осенних снов стала злобная, похожая на нашу соседку по коммуналке хунта с порчеными зубами (что такое “хунта”, я не задумывалась, а потом оказалось, что просто “фракция”). Я не очень понимала, где это всё происходило; впрочем, это было неважно. Помню, как в том же году мне в руки попал журнал “Пионер”. Редакционная статья открывалась фразой: “Мы, пионеры семидесятых…” Мне до вступления в пионеры было ждать ещё долго, целый год, но так хотелось стать одной из них, пионеркой семидесятых, бороться за дело Ленина на международных просторах и воевать за добрых чилийцев, за их свободу!
Что такое свобода, я тоже понятия не имела. Она казалась мне, в отличие от хунты, обалденно белозубой. Немного похожей на жену американского президента Никсона, которой вскорости предстояло низойти в глубины позора. Как раз приблизительно в то же время в Дюковском парке прошла незабвенная и незабываемая выставка “Туризм и отдых в США”. Сама выставка была просто приступом какого-то невероятного головокружения, пробивания сквозь толпу и лихорадочного разглядывания каких-то невероятных вещей – осознать и запомнить их предназначение не было времени, толпа напирала. После неё остался глянцевый, сладковатый на вкус (ну честно!) журнал с путешественниками-Никсонами на форзаце и фотографиями из американских национальных парков. С тех пор я поняла, что такое свобода: раздувающий тоненькую косыночку Пэт Никсон ветер; белизна, и синева, и зелень, каких у нас отродясь не бывало. А теперь и у чилийцев отобрали. С тех пор мне было их немного жалко, даже и потом, когда Пиночет помер и они сами запутались, а я, наоборот, что-то поняла.
В четырнадцать каким-то чудом мне достался диск первой советской рок-оперы “Звезда и смерть Хоакина Мурьеты”. На покупку диска надо было попасть, как на театральный спектакль: разузнать, когда и где, найти “держащего” очередь и записаться у него, а потом, в день продажи, отстоять своё, всё время тревожно разглядывая пластинки в руках выходящих из магазина: осталось ли?.. достанется ли?.. Досталось. Девочка-Чили, романтизированная поэтом, несла созвездия Южного Креста на русских коромыслах, и как хотелось увидеть когда-нибудь вулканы и горы, и попробовать роскошный, на вулканическом пепле выращенный виноград, и вкусить воздух свободы… А ещё был спектакль “Интервью в Буэнос Айресе” в театре Ленсовета с Игорем Владимировым и блистательным Равиковичем, и мы попали чуть не на премьеру, а потом Альенде-Яковлев в телеспектакле… и такую любовь к Чили вселили все эти спектакли, музыка, романтические и героические истории, что только абсолютно бессердечный скептик отказался бы от поездки в Чили, буде такая подвернется.
Смешно, как все эти старые триггеры сработали через столько десятков лет: я легко согласилась на незапланированную поездку. И всё бы хорошо, но Чили, упорно змеясь по западному берегу, окаймила почти весь южноамериканский континент, и как путешествовать по такой стране? С холодного юга до жаркого севера лететь часов семь. Есть вполне конкретное сходство между странами Южной Америки. Ах, милый моему сердцу континент-треугольник, до чего я люблю твою повторяющуюся топонимию, неповторимые горы, твои водопады и города! Я пыталась определиться, ограничиться, образумиться. Но… открыла карту, и посыпались названия-воспоминания, названия-ассоциации… В общем, получилось позорно-обзорно. Слишком обзорно для настоящего путешественника; то, что надо для рассеянного читателя виртуальных книг, поглотителя моментальных снимков.
Ловите!
***
Планировали отпуск недолго, но даже за несколько месяцев всё может измениться и сдвинуться в хрупком равновесии латиноамериканской страны. В начале ноября Чили попала в список горячих точек глобуса. Волнения в связи с повышением цен на проезд в метро, видите ли. Проверяю туристские блоги. Попавшие в Сантьяго в ноябре советуют: поменяйте планы, объезжайте Сантьяго стороной. Протестующие (наука еще из Афин: если видишь самую что ни на есть мирную демонстрацию с плакатами, не подходи полюбопытствовать, что за благородное дело они отстаивают, а быстренько топай в противоположную сторону, пока не подоспела полиция с “успокоительным”), спонтанные пожары, сирены, проверка документов. Да ладно, говорим мы друг другу, Чили – это вам не Аргентина, всё уже утихомирилось. Первые числа января – это самое то, народ подустал после праздников и, следовательно, приутих, да и туристов немного.
Короче, летим.
Большому самолёту с леденцовой подсветкой предстоит пропахать десять с половиной часов, преодолев пространство длиной в пять с небольшим тысяч миль. Пуертос ум аутоматико* закрываются, мы выстраиваемся в очереди на взлёт (ах, до чего же быстро начинаешь чувствовать себя частью самолёта, единым организмом с пластиком и металлом и с плотью пассажиров и даже с шерстяной кудряшкой, “emotional support dog”**, которую держит в охапке высоченный парень!). “Мы” взлетаем, я выбираю для просмотра пятую серию мультфильма “Masha and the Bear”*** (почему они тут?!) и засыпаю…
На моем счету Аргентина и Перу, поэтому я уже готова к своего рода рефренам, но, конечно, жажду новизны. Мой первый чилийский рассвет цвета топлёного молока наступает около половины пятого по моему времени. Кстати, не факт, что с земли он будет выглядеть так же нарядно. Всё-таки горы, всё-таки зима… А потом мы снижается, и в иллюминатор въезжает огромный вулкан, нет, честно, это не просто гора: вот же обгоревшая, потерянная давным-давно верхушка! За ним разворачивается горная гряда, а вулканы поменьше, как тридцать три богатыря, становятся с фланга. Тридцать три из тех трехсот, которые мы потенциально можем увидеть в этом путешествии. Их здесь есть, как сказали бы в прежнем моём городе.
Сантьяго (и прочь из него)
Полуразобранные ёлки – так встречает нас Сантьяго. Меня всегда умиляют зимние праздники в жарких краях, а в январском Сантьяго довольно жарко. Влажная средиземноморская зима? Нет, скорее, степная духота.
Если Буэнос-Айрес – это скрытный невротик, опасающийся чужаков и не спешащий раскрывать правду о своих пристрастиях, страстях и страстишках; если Монтевидео – это легкомысленный пофигист, при случае похваляющийся любой обновкой; Мехико – биполярный весельчак, грандиозность замыслов которого ошеломляет; если Рио прекрасен и опасен, как жуир и задира; то Сантьяго – это глумящийся надо всем любитель похабных шуточек и дурацких приколов, из тех городов, что слезам не верят, а при случае пальцы оттяпывают. Смех – это непременно смех над новичком, улыбка – обязательно оскал, ничего святого.
Возвращаясь сюда из других мест, в сравнении могу еще раз определить, до какой степени мне не нравится плоский и круглый, как пицца, большой и невкусный Сантьяго. Если хочешь измазаться и пропотеть, перестать верить в себя и заработать бессонницу, отчаяться и затеряться, хорошо провалиться в этот город. Это я ещё в хорошем отпускном настроении, заметьте.
Хотите ландшафта? Поднимитесь на фуникулёре (фуникулёр – это трэйдмарк чилийских городов, то карабкающихся в гору, то спускающихся с горы) и полюбуйтесь Сантьяго с высоты Сан-Кристобаль. Протомившись в очереди битых полчаса, поднимаемся в добротном вагончикe столетней давности, железнодорожно-зелёного цвета. Рельсы проложены среди пожелтевшего кустарника, вагоны раздвигают пыльные ветки. Один вагончик едет вниз, пока другой карабкается вверх. На одном из них прикреплён памятный знак, в честь подъёма на Сан-Кристобаль папы Иоанна Павла II. Поскольку памятного знака на встречном я не вижу, остаётся заключить, что пользовался он именно нашим вагончиком.
Зачем писать о городе, который решительно не нравится? Послушайте тех, у кого найдется для Сантьяго доброе слово.
Парк пересох, кругом сплошной бурелом. На горе, как водится, – огромная Непорочная Дева, покровительница моряков. Именно к ней и добирался папа во время визита. Вид на Сантьяго… не знаю, запомнилась больше внезапно ударившая несусветная жара. Интересно, почему говорят “ударили морозы” и не говорят “ударила жара”? Жара действительно – ударяет. Это я понимаю там, на горе…
Засуха. Мутная желтая река. Горы видны отовсюду, и это скрашивает промышленное убожество бетона, проникающего повсюду, как моль. Даже культурный центр имени Габриеллы Мистраль – бетонный каземат в граффити. Нет, о музеях, посвященных поэтам, позже. И о граффити тоже ещё поговорим.
Даже на главную площадь Плазу-де-Армас (те, кто читал мой травелог по Перу, возможно, вспомнит, что присутствие в названии главной площади “де Армас” – это знак того, что городу надо было вооружаться) попал один безглазый бетонный урод, просто поразительно! Но, возможно, это безразличие к сохранению архитектурного ансамбля (VI-го века? – скорее, XIX-го, большинство построек было разрушено гигантским по своим масштабам землетрясением в 1647-ом) – не только свидетельство финансовых проблем или отсутствие художественного вкуса, а констатация того факта, что Сантьяго не гонится за титулом великолепной столицы. Как у Бунюэля в “Золотом веке”, развесёлое гулянье происходит прямо рядом с каким-нибудь пожаром, и ни гуляющие, ни бунтующие абсолютно не смущаются неподобающим соседством. Толпа возбуждённо перебегает из магазина в магазин – но магазины на центральной улице выглядят более чем скромно, кафе не привлекают, и даже соблазнительное в такую жару мороженое липкой лентой стягивает губы, немедленно вызывая мучительную жажду.
Но и для меня здесь кое-что находится: от посещения рынка я ещё нигде не отказывалась.
Здание его мне нравится даже больше, чем знаменитый дворец Ла-Монеда. Уже не первый случай на моей памяти путешественницы, когда вокзал становится базаром: нынче больше путешествуют по воздуху и по автомагистралям, разживаются личными автомобилями, отрываются от ограничивающей маршрут железнодорожной колеи. И прежний магнит-вокзал по наследству переходит к тем, кто, бывало, приезжал сюда из глубинки с намерением продать, разжиться, а может, даже купить нечто вожделенное. Привези мне, батюшка, цветочек аленький…
(Позже мы видели, как летят в Сантьяго группы молодых мужчин – в поисках работы? Для исполнения воинской повинности? Кто знает. Провинциальные аэропорты перепоясаны очередями улетающих в Сантьяго, а многие ли возвращаются обратно?..)
Базар, впрочем, тоже не так прекрасен, как его аналоги в других латиноамериканских странах. Еще на подходах начинаются ряды разложенного на земле Б-г весть чего. Но вблизи разноцветье товаров оказывается дешёвой китайской трухой, совсем уж бездарного вида и качества. Ни колоритных крестьян, ни весёлого местного варева чего бы ни было. Вон стоит торговка какой-то здешней разновидностью “чуррос”, но так вокруг жарко и пыльно, что брызги раскаленного масла не аппетит вызывают, а ужасают.
В павильоне почище, но не менее скучно. Через дорогу, в главном здании, том самом, что вокзал, – рестораны, рестораны, рестораны, официанты-зазывалы. Но ещё до того, как зайти туда, мы наблюдаем всплеск жизни на площади рядом. Там сидит рядом с динамиками молодая толстоватая женщина, в чёрной футболке и чёрных брючках-“капри”, шлепанцы на босу ногу, слишком неприглядно даже для концерта на площади. Поёт, и поёт неплохо, голос не дрожит, а мощно вибрирует на низких нотах и даже взмывает вверх, и необычная сальса в миноре поневоле затягивает слушателей в свой ритм. Подтанцовка, растрепанная толстуха в дутом золоте и неряшливом макияже, приходится ей мамой, не иначе. Слушатели – обычная базарная шушера, грязноватая и устрашающая. Перед моими глазами слабо извивается, не попадая в ритм, молодая женская спина в следах старых шрамов, застёжка застиранного лифчика некрасиво высовывается из-под грязноватой голубой майки. Трезвый базарный пьянчужка высматривает, к кому бы присосаться с настойчивыми просьбами о подаянии. Какие-то темные личности потягивают что-то темное из одинаковых пластиковых стаканчиков.
Певица встаёт, и становится ясно, почему она не танцует сама: негнущаяся нога сдерживает её движения, и даже собирать мелочь в шапку очень сложно, но она ковыляет по кругу. Она одна тут настоящая, с настоящим голосом и с судьбой, а не историей для вышибания мелочи из кошельков и кошелёчков. Жаль, что я не понимаю слов её песни. Почему-то кажется, что она поёт о чем-то по-настоящему важном, о нужном именно сегодня и именно мне.
В Патагонии
I. Пунтa-Аренас
Сравнение “Чили-Аргентина” вполне закономерно: обе страны стекаются на крайний юг континента, в Патагонию. В семидесятых книга Брюса Чатвина “В Патагонии” открыла двери в этот затерянный мир природных и человеческих драм. Конечно, нельзя назвать Чатвина современным Джеком Лондоном, но он смог передать некий дух повседневного героизма и обрисовать человеческую гремучую смесь из европейцев и индейцев, предпринимателей и преступников, авантюристов и энтузиастов, героев, героев, где каждый встретившийся на пути интересен достаточно, чтобы стать прототипом для отдельного романа. К тому времени Панамский канал давным-давно оттянул на себя основное сообщение между Тихим и Атлантическим океанами, и пролив Магеллана перестал быть средством сообщения, а патагонские города – крутыми портами всемирного значения. Но вот книга вышла, и потянулись путешественники.
Я была в аргентинский Патагонии пятнадцать лет назад, и ощущение края Земли было непроходящим и вполне реальным. Какой-то я найду эту диковинную, нетронутую страну в 2020-ом? Чили и Аргентина обе владеют этим кончиком суши, последней континентальной твердью перед встречей с Антарктикой. Вот в документальном фильме “Патагонмен” целая орда участвует в экстремальном триатлоне: проплыть по ледяным океанским волнам, проехать на велосипеде вдоль побережья, а потом пробежать до финиша в одном из городков Терра дель Фуего****. Бегут и едут, правда, по дороге, но проложена она вдоль обрыва. Вполне символично.
Фильм еще не кончился, а я уже различаю внизу эту самую дорогу и снег на вершинах Кордильер, сверху выглядящий как рисунок измороси на стекле. Мы в Пунта-Аренасе. Пунта-Аренас – последний настоящий город континента, столица. А вот в Пуэрто-Наталес, как и в аргентинский город Эль-Калафате, приезжают с единственной целью подобраться поближе к национальному заповеднику Торрес-дель-Пейн, “дому” ледников.
Нас встречает в аэропорту Пако, крепкий человек лет шестидесяти:
– Вы ведь вправду хотите узнать о чилийской Патагонии? Тогда до того, как уезжать в Пуэрто-Наталес, я покажу вам город и музей. Вы поймёте, почему надо начать – в музее.
Он абсолютно прав: даже торопливая пробежка по невероятно грустной экспозиции краеведческого музея знакомит нас не только с историей, фауной и флорой, но также размечает главных игроков патагонской трагедии, последствия которой ощущаются и сегодня (“Студенты бунтуют не только против проблем ценообразования, но и требуют принятия законов, которые будут охранять права немногих оставшихся коренных жителей,” – Пако пытается быть справедливым к бунтовщикам, хоть и не поддерживает их методы).
Четыре племени населяли нынешнюю чилийскую Патагонию: охотники на лам, рыболовы, приплывшие из Полинезии ловцы тюленей и сивучей и сборщики трав и семян араукарии. Три племени были полностью истреблены за пятнадцать-двадцать лет с момента прихода западной цивилизации. От четвёртого на сегодняшний день осталось… 7 человек! Один из инициаторов геноцида, Хозе Менендес, – устроитель и благодетель, бизнесмен и, позже, филантроп, местный чуть не герой, чьим именем названы центральные улицы нескольких городов региона. Улицы имени другого доблестного истребителя индейцев-селькнамoв, садиста Джулиуса Поппера я, к счастью, не встретила, но – всё возможно. Тут ведь всё неоднозначно.
Патагония для русскоязычных детей накрепко была связана с поисками капитана Гранта и с рассеянным Паганелем. Но здесь искали не только пролив и морской путь, но и золото. В 1849 году легендарная Золотая лихорадка побудила чилийцев сорваться в Калифорнию “с самой лучшей в мире целью/Стать богатым за неделю” (П.Грушко). Но уже через сорок лет начался обратный процесс: тысячи чилийцев и сотни иностранцев хлынули в Пунта-Аренас (местные произносят на одном дыхании, “Пунтаренас”) в надежде овладеть золотыми слитками с Огненной Земли и разбогатеть, разбогатеть!.. Никто в результате не разбогател, селькнамы были полностью уничтожены, а “Пунтаренас” стал хорватской столицей за пределами Хорватии.
Шутка любителя парадоксов Славоя, безумного философа Жижека, по поводу колонизации “предложите народам, жалующимся на свое порабощение, вернуться в первоначальное свое состояние, и посмотрим, смогут ли они отказаться от проклинаемых ими поработителей и, одновременно, от даров западной цивилизации”, не насмешила бы выживших наследников патагонских индейцев. Они справлялись без “нас” веками. A получение даров цивилизации прошло далеко не гладко. Да, они наверняка не отказались бы от “даров”, но для этого надо было просто выжить: даже любовь и забота миссионеров убивали практически мгновенно. Что уж говорить о ружьях фермеров и охотников за патагонскими черепами, за которые давали вознаграждение (за кисти рук и уши тоже полагалась награда, но черепа оплачивались лучше). Поражаeт тот факт, что в просвещённом 1889 году, в освещённом огнями Всемирной выставки Париже, некий предприниматель выставил в клетке четырнадцать (по другим сведениям, одиннадцать) индейцев, кавескаров или селькнамов, под вывеской… “Каннибалы”. До начала Выставки в течение нескольких лет их демонстрировали в зоопарках Европы. Четверым из них удалось в конце концов вернуться в Чили и рассказать правду. Уцепившись за пятки аргентинского писателя Карлоса Гомерро, пишущего книгу о “каннибалах”, я нашла не только имя, но и фотографию “укротителя патагонцев”, француза (или бельгийца) Мориса Мэтра. На фотографии он одет в костюм укротителя, а рядом – девять испуганных людей разного возраста, от малыша до взрослого, в шкурах.
Уже вернувшись домой, я начинаю читать о человеческих зоопарках, и вдруг понимаю, что последний был закрыт всего за шесть лет до моего рождения; что на Всемирной Выставке 1889 года выставлялись не только патагонцы; что “дикарей” привозили в зоопарки Европы и Америки целыми племенами; что один из таких зоопарков располагался в пятнадцати минутах езды от моего дома, на Кони-Айленде…
Страшно жить на этом свете, в нем отсутствует уют:
Ветер воет на рассвете, волки зайчика грызут.
(Н.Олейников)
Но мы, мы сами страшнее любого другого зверя… это в нас отсутствует уют…
— Ничего у нас не покупайте, – неожиданно говорит Пако. – У нас не производится ничего, всё привозное. Мы ничего не умеем, промыслов собственных нет.
Нация убита. Прекрасная Патагония – это земля мёртвых зверей и людей, мёртвых надежд.
II. Таверна имени Сары Браун и кладбище её же имени
Но она прелестна, прелестна! И запятнанный кровью наивных гигантов-патагонов, кавескаров, óна, селькнамов, айникенков (теуэльче), Пунта-Аренас очень даже мил: здесь много памятников – рыбе и рыбакам, морякам и их кораблям, овцам и овчарам. Самое замечательное, по-моему – это брести по набережной, периодически фотографируясь на фоне очередного трагически затонувшего и превращенного в памятник корабля или спускаясь на песок, чтобы помыть сапоги – пардон, сорвалось! – омыть стопы в проливе Магеллана. Очень рекомендую. На главной площади растут деревья, любовно высаженные приехавшими сюда покорителями новых земель, гуляют пожилые супружеские пары (судя по старомодным парадным платьям под современными куртками, явно местные). Молодежи не видно: ни мам с колясками, ни уличных художников-музыкантов.
Европейский девятнадцатый век соседствует с постройками а-ля дикий Запад, но и те расписаны радостными фресками. Правда, чуть в стороне от главной площади и от широкого помпезного бульвара появляются мрачные, из любимого бетона, здания неясного предназначения. То ли тюрьма, то ли монастырь, то ли школа; всей разницы между этими тремя – это ширина окон и частота решёток. Но центр достоин любого европейского города и неудивительно: здесь работали французские архитекторы, а как же. Таков был социальный заказ. Брауны приехали из Курляндии; другой первопроходец, Менендес, – из Испании. Именно эти две семьи приватизировали Патагонию, развернув серьёзное овцеводство и то же время занимаясь благотворительностью – театры и школы, университеты и приюты… правда, попутно уничтожили местное население. Говорю же, всё непросто.
Особняк Сары Браун и особняк Хосе Менендеса соединены стеклянной галереей, поскольку местные магнаты породнились ещё в 1895-ом. Сара Браун, чуть не первая женщина-предприниматель всей Латинской Америки, умерла всего-то в 1955-ом, так что история колонизации и инкорпорации Патагонии тоже не так удалена во времени, как может показаться.
Вечером следующего дня мы выходим прогуляться перед ужином. Или вместо ужина. Только сейчас я замечаю, что в подвале очаровательного особняка С. Б. расположен ресторан. Вывеска “Таверна” видна издалека в негаснущем полусвете полярного вечера. Поравнявшись с особняком, мы слышим глухое скандирование. Демонстрация – пока ещё мирная. Колонна с плакатами останавливается через дорогу от нас, перед закрытой щитами и свежеокрашенной мэрией. Молодые энергичные лица. Не вдаваясь в подробности, мы ныряем в “Таверну”, чтобы пересидеть, и пируем до конца демонстрации. Наш приоритет – безопасность: это не наша страна, не наша борьба, и кому охота получить порцию слезоточивого газа. Так мы убеждаем друг друга. Не эти ли люди разгромили бульвар Менендеса, пробили толстые витрины ресторанов и отелей, покрыли краской стены и лица памятников? Не то чтоб мы этого не замечали, мы почему-то думали, что всё успокоилось и умерло, а недовольство утихло само собой… Это явно не так, в чём придется ещё не раз убедиться. Кстати, еще в тысяча восемьсот каком-то году жена Менендеса лишилась ноги в результате случайного выстрела в ходе очередных беспорядков. Для Патагонии волнения не редкость.
Входящие в “Таверну” здороваются друг с другом, целуются, подсаживаются к столикам. Всё здесь чудесно-изящно в стиле “всего понемногу”: неоклассический фасад с барочной лепниной, внутри – кирпичный потолок, выложенный ёлочкой, методом “каталонский свод”… в общем, полная картина выхода из сами знаете чего, из черты оседлости и скитаний с родителями по Аргентине в поисках хоть какой-нибудь работы, в местные княгинюшки. Толстые стены охраняют нас от звуков, еда удивительно добротна и вкусна, а чилийское пиво оказывается не хуже знаменитых вин. И постепенно становится неважно, что там наверху. Выйдя на поверхность по окончании ужина, мы не находим и следов демонстрантов.
Я вспоминаю рыночную певицу с живым лицом. Кто подстрелил её, что произошло с её ногой? Всё здесь неоднозначно и связано между собой какими-то мистическими нитями.
До отъезда рейсового автобуса в Пуэрто-Наталес остается часа полтора, а нас уже доставили на станцию. Где бы убить время… э-э.… посмотреть достопримечательности?
— Семетерио? ***** – неуверенно предлагает шофёр.
Как там у Джерома: “Молодой человек, у Вас каникулы, и вы не хотите осмотреть могилки?!” Действительно, есть что-то староанглийское в этих патагонских чилийцах!
Объяснившись кое-как, мы выясняем, как добраться до кладбища: четыре квартала вверх по улице, у памятника с граффити “Policías asesinos” (“Полицейские – убийцы”) налево и еще два квартала. Вход справа, там увидите. Грасиас. И не жалеем: вот они, хорватские переселенцы, укоренившиеся и так преуспевшие в Пунта-Аренасе. Вот роскошные памятники, стелы в память выдающихся членов местного хорватской общины, вот аллеи и площади города мертвых, рассказывающие историю взлета и падения некогда богатого порта и овечьего рая. Вспоминаем, как кто-то сказал вчера мимоходом: “У них было больше денег, чем планов на то, как их потратить”. Гигантские кипарисы подстрижены по всем правилам регулярного сада, какой-то загробный Версаль. Городское кладбище, эмигрантский табель о рангах. Прежние заслуги, социальный статус и класс вполне могут перетасоваться в этой игре. Кто был ничем, тот в эмиграции станет всем, если сможет. Мы сами всё это проходили, понимаем. Всё ненужное на слом, отдадим в металлолом. Отбросивший католицизм Гоич лежит голова к голове с забывшим заветы иудаизма Рувински, наёмники соседствуют с Indio Desconocido, истребленным ими “неизвестным индейцем”. Религия, происхождение – всё менее важно, чем ежедневное выживание. А вот и помпезные склепы членов семейства Менендас – и тех, что породнились с Браунами, и тех, что сочетались с Монтесами и с Бегети. У “короля Патагонии” Хозе Менендеса, в конце концов, было девять детей, так что удерживать деньги в семье и приращивать новые было несложно! На строительство кладбища пожертвовала деньги, ни за что не угадаете, – смайлик-смайлик – Сарa Браун, и кладбище названо её именем, a у самого входа можно увидеть её бюст. Энергичное лицо, решительно сжатые губы. Ну что ж, попрощаемся с бывшей хозяйкой города и – в путь.
III. Национальный парк Торрес-дель-Пейн
Если посмотреть на фотографии, сделанные во время поездки, день за днём, то окажется, что Патагония – это царство низких, мчащихся непосредственно над пампой и накалывающихся на горные вершины, в том числе и на Рога (Torres del Paine), облаков, низкой, прибитой ветром к земле растительности и непременно воды. Вода вертикальна – в водопадах и снеговых глыбах – и горизонтальна – там, где ледники отступают, оставляя реки, речушки, протоки, стремящиеся к краю света, Fin de Terra, чтобы влиться в океанские воды и сгрызть эту горбушку, клочок суши, сушку, навсегда. К счастью, это не происходит, никогда не происходит.
Мы путешествуем в маленьком автобусике, разглядывая в окно водопады и горные реки, застывшие отпечатки лавы и скалы, скалы. Дикие горные хребты возникают ниоткуда, как всплески на кардиограмме сердечника. Там и сям вкрапляется розовое и сиреневое люпусов. Люпус и кипарисы – это эмигранты-переселенцы, но в Патагонии приживаются все. Вообще нам обещали множество животных, но фауна не спешит на встречу с туристами. Хотя… вон бежит с горы гуанако! Характер гуанако похож на ее шерсть: эта родственница лам и альпак неприручаема, а шерсть её приспособлена к пяти месяцам зимы. Зачастую высоко в небе над гуанако можно увидеть кондоров, планирующих атаку.
В одном окне автобуса желтушная, плоская, бесконечная пампа со слоёными пирожками-горами на горизонте, в другом – почти отвесная скала в оспинах снега. В конце дороги – указатель на гигантский кусок горы, сужающийся книзу, опасно балансирующий, похожий на гигантскую юлу. Как будто сорвался с вершины только что. Милодон, диковинное существо, частью медведь, частью лошадь, и прочие огромные звери жили в пещере под скалой. Пещера образовалась между оригинальной горой и свалившимся на нее гигантским камнем. Паззлы не сомкнулись, и возник зазор длиной в приблизительно двести метров, высотой около тридцати. Кстати, пещеру нашел в свое время предок Брюса Чатвина. Почему-то представила себе огонь, умные диковинные морды, выхватываемые нервными сполохами света… Цивилизация приснилась мне – или я приснилась одному из этих огромных людей, патагонцу в пропитанных жиром и потом шкурах? И милодон вот-вот выйдет из пещеры?
Следующая остановка – водопад Салто-Гранде. Трудно представить, что всё это энергичное великолепие зародилось в мирном живописном озере Пеоэ. Начинается дождь, и черные капли падают в лазурь водопада. Здесь, на холме над водопадом, я узнаю ещё одну вещь о Патагонии: её ветер. Ветер наполняет грудь, свободно протекает в тебя, а потом изливается из тебя ещё до вдоха-выдоха. На патагонском ветре ты становишься человеческим парашютом. Это маршрут для ленивцев: прошел по тропе вокруг озера, будь это Сармиенто или Норденшельд или Пеоэ, и отсиживайся в автобусе до следующей остановки. Но ветер, ворвавшийся на Салто-Гранде, на великом водопаде, вскормленном ледниковой водой, уже не покидает нас целый день. Так вот что послужило причиной гибели всех этих отважных кораблей, веками разбивавшиxся о скалы вокруг Мыса Горн! Безумцы, храбрецы, самоубийцы…
Только вечером мы наконец удосуживаемся прогуляться по улицам Пуэрто-Наталеса, кстати, города-антиподa Улан-Удэ. Прохожих почти не видно. Самостоятельные, бегающие в стаях собаки плюют на туристов и выясняют отношения, где придется, в том числе прямо на середине мостовой, останавливая редкие машины. В двух кварталах от нашего отеля обнаруживаем великолепную набережную. Фьорд Последней Надежды – звучит устрашающе, но в вечернем свете он прекрасен. Лебеди, бакланы и чайки устраиваются на ночлег (а назавтра, чуть отплыв от берега, мы и пингвинов увидим) и потом бездвижно застывают в прибрежной воде, как нетающие кусочки льда… Я впервые вижу вблизи альбатросов и просто поражена их размерами. Теперь-то я понимаю смысл наказания для старинного моряка, которому пришлось носить мертвого альбатроса на шее. Какая там “вечность” – двух шагов, верно, не сделать!
В ресторанчике на Мануэля Булнеса пылает огонь в видной с улицы жаровне, официанты мечутся с невиданной скоростью. Еда не дешева, но зато обильна и вкусна. В Аргентине ешьте мясо, а в Чили – рыбу, но Пуэрто-Наталес, пожалуй, – исключение, потому что здесь надо есть баранину. Две половинки барана на наших глазах исчезают с двух гигантских жаровен и перекочевывают на гигантские тарелки едоков. Так, наверно, выглядели средневековые пиры. Всё в этом городе существует для нас, вот только туристов маловато. Зато и следов волнений и демонстраций нет вообще.
Я валюсь с ног от усталости, лицо горит, холод патагонской ночи начинает проникать под куртку, невзирая на то, что мы в городe, а не где-нибудь в пампе. Возвращаемся в отель около полуночи. Крохотный отель “Aquaterra” – очень комфортный, но психологически трудно уснуть в такое светлое время суток, и лучше бы я в комнате моей писала-читала без лампады, но муж требует зашторить окна и отставить романтику и дневникописательство. Всем спать.
IV. Oзеро Грей и профессор социологии в кустах
Мы едем на озеро Грей, посмотреть на айсберг. Озеро – продукт тающего одноименного ледника. Чем меньше ледник, тем больше озеро. Автобусик въезжает на забитый туристским транспортом паркинг. Жаль, что нас не повезут на Доусон. И что я никогда не была на острове Валаам. Природа Валаама и Доусона похожи. Труднодоступные острова прячутся в фьордах: доберется или знающий дорогу, или доставленный сюда. Превосходное место для монастыря или пыточной.
Я родилась в удивительной семье: старики умирали своей смертью, никто у нас не был репрессирован в сталинское время, никто, кроме одного из бабушкиных братьев, известного мне по старой фотокарточке, не погиб на войне. Бабушки и дедушки умудрились проскользнуть сквозь эпоху не замеченными Смертью. Не знаю, есть ли такие семьи в Чили. Масштаб геноцида в чём-то поменьше; в одном документальном фильме горстка выживших наперебой называет свой срок в Доусоне: “Два года!..”, “Год и четыре месяца!..”, – и это вам не десять лет без права переписки. Убивали в Чили тоже поскромней: вместо массовых могил – индивидуальные уколы цианида, а потом рельсу к груди и в море. Какая-никакая, а могила. И число убитых не в миллионах всё же, а “всего лишь” в сотнях тысяч. Но и страна поменьше, но и режим не всё успел. Не всё. А в 1988-ом году Пиночет был… переизбран.
Не полюбил народ диктатора, ну что с ним сделаешь, и через 16 лет (именно столько, с 1973 по 1988, пробыл у власти наш Карабас дорогой) его… переизбрали. Плебисцит постановил: военную диктатуру отменить, а демократию восстановить. Кстати, с небольшим численным перевесом, всего 56%. Так всё и произошло, и Чили снова стала демократией…
Что это? В чём секрет? Можно ли переизбрать диктатора?
Туристу ни в жизнь не понять, что происходит в стране, если будешь прыгать по национальным паркам. На мою удачу чилийцы любят путешествовать по стране. Пожилая дама, путешествующая с серьёзной высокой девочкой, попадaется на нашем пути практически на каждой остановке. В конце концов мы-таки знакомимся. Дамочка оказывается профессором социологии. Вы психотерапевт? Прелесть какая! А я в шестидесятые обучалась психоанализу в Мексике, у классических фрейдистов… ну да, старая европейская интеллигенция, добравшаяся до Чили ещё до начала Войны. И сама дамочка явно из них. Да-да, обычная для Чили мешанина кровей: немецкая и английская смешаны с испанской. А вот внучка – чисто индейская красотка с очень смуглой нежной кожей и прямыми смоляными волосами, – юная вегетарианка с формирующимися либеральными взглядами.
Диета формирует убеждения: пока либералы пьют вино и едят органические сбалансированные вегетарианские обеды в светлых, эргономичных интерьерах, сторонники “крепкой руки” у кормила поглощают горы мяса, в том числе и дичи, в parillas, среди дубовых панелей, подсвеченных огнем шкворчащего очага … К счастью, мы находим компромисс и располагаемся на обед, подозрительно подробный и обстоятельный, не в переполненной кафетерии, а в пустынном дайнере прямо у тропинки, ведущей на озеро Грей.
— Социолог – это именно тот человек, с которым я мечтала поговорить все эти дни. Вот и объясните мне, как дело дошло до всенародного референдума в 1988-ом. Выбор формы управления в условиях милитаристской диктатуры – по-моему, нонсенс?
— Мы, оппозиция, – гордо поднимает подбородок новая знакомая, – годами боролись за честные выборы с неподделанными бюллетенями. Была сформирована комиссия общественных наблюдателей.
Она так трогательно говорит “мы”, так верит в свою страну, в возможность демократического правления, что даже неловко спрашивать о событиях последних трёх месяцев:
— Демонстранты, заполонившие улицы сначала в университетских кварталах Сантьяго, а потом и по всей стране, жгущие и громящие, опрокидывавшие монументы и зарисовывавшие граффити исторические памятники, – социалисты?
— Это молодые люди… молодости всегда свойственен анархизм. Это пройдет… всё восстановят, уверяю вас, – но видно, что ей горько.
Серьёзная девочка смотрит на нас искоса, исподтишка, и в разговоре не участвует. Внучка такой бабушки не говорит по-английски?! Нет, считает, что все надо делать идеально. Её английский неидеален.
А потом мы сломя голову (потому что, обедая, заболтались и не заняли вовремя очередь к пляшущему под ветром подвесному мосту, на который нельзя пускать больше шести человек за раз, а не то сорвется в бурливую речушку) мчимся на берег Грей. До официальной обзорной площадки уже не успеть, поэтому мы срезаем угол, карабкаемся вверх по песчаному холму и добегаем до самой кромки ледяной воды. Я плюхаюсь брюхом на покрытый галькой берег и быстро “загораю” в синем свете маленьких подтаявших верхушек айсбергa.
Индейская внучка европейской бабушки достаёт из сумки бутылку с водой, оставшуюся с обеда, торопливо отпивает и подставляет горлышко ветру. Гул наполняет воздух: ветер, пойманный в бутылку, просит о пощаде, поёт нежным дискантом, но она делает ещё несколько глотков, и он послушно гудит на несколько тонов ниже.
Который день душа ждала ответа,
Но дверь открылась от порыва ветра…
(Ю. Кузнецов).
Девочка, приручившая ветер, впервые за весь день смеётся.
V. К леднику Серрано с мыслями о дуализме и в самолёт с маской без глазниц
Полярный день бесконечен. Засыпаешь при свете, просыпаешься – снова светло несмотря на то, что “ленивая” жизнь отпускника, летающего между рассеянными по континенту достопримечательностями, поднимает в пять утра даже такую соню, как я. А что мне будет за ранний подъём? Получайте: плоская пампа в поседевших лохмах перекати-поля, в округлых кустиках, изредка срывающихся с места, потому что броненосцы тоже округлые, а зайцы тоже рыже-седые… Хорошо глядеть на пампу в исхлёстанное внезапным дождём окно автобуса, периодически засыпая. А пятнадцать лет назад, в аргентинской Патагонии, я, между прочим, скакала через пампу, да-да, причём на нерадивой лошади, и дождь с ветрoм хлестали непосредственно по коже. Здесь пампа возделанная, созданная человеческим вмешательством, здесь ведь специально вырубали леса. Остались низкие артритчики-джуниперы, вон их скрюченные корни, собраны горкой (для отопления) и здорово напоминают горы человеческих костей с картины “Ужасы войны”. Вон сидит на возвышении гордая, как лев, лама с рыжей чёлкой; она тоже окультурена и принадлежит кому-то. Ровно в шесть небесный Хичкок командует: “Отснято!”, и воцаряется прекрасное: яркое солнце над жёлтыми цветочками, сочная зелень травы и оливковая деревьев, тёмно-синие мазки гор на горизонте, ваниль облаков. Очень вовремя, нам как раз предстоит пересесть из минивэна на катер, чтобы подплыть как можно ближе к леднику.
Мы плывем сквозь открывающиеся веером фьорды, то приближаясь к берегам, где отдыхают на скалах пингвины и морские котики, то отдаляясь. Здесь ветер особенно неистов, но уйти с палубы и перестать снимать новую, только что открывшуюся, совершенную в своей красоте висту, невозможно. Когда я окончательно примерзаю, мы причаливаем и выходим на берег, немедленно переходящий в лес. Серрано за лесом, идти недолго.
Конечно, я хочу как можно ближе, издалека ледники я видела не раз (воспоминания о Кашмире и воспоминания об Аляске –ежедневное мое занятие, поиски узнаваемого, игра в географические ассоциации). Конечно, я стыжусь этого своего эгоистичного желания. Я о дуализме в любви к природе. Мы любим её утилитарно, как Гиви из анекдота любит помидоры (“Так – нэт, кушать – да”). Любить природу в нашем веке значит держаться от неё подальше, поскольку большое скопление людей в заповедниках кончается тем, что заповедники в конце концов будут вытоптаны, окончательно загрязнены и обезображены следами нашего визита: уникальные леса вырублены для того, чтобы построить аэропорт и туристический комплекс; новая рабочая сила перетечет сюда, чтобы обслуживать любителей нетронутого природного чуда, и загрязнение воздуха, горы неорганических отходов и значительные нарушения экобаланса – это лишь дело времени.
Сидите и не двигайтесь! – неистовая Грета согласится со мной. Об аутизме Греты уже писано немало. Думаю, только аутист может справиться с той массой препятствий морального, эстетического и социального характера, которая мешает нам по-настоящему защищать природу от нас же самих и твёрдо стоять на своём. Молодец, девочка!.. – но всё это время я шагаю по вихляющей вверх и вниз дорожке, ведущей от причала к леднику Серрано. Не сходя с тропы, и всё же.
Патагонская флора наконец хоть где-то торжествует. Деревья здесь сохранились местные, соснами-иностранками не вытесненные, но ещё интереснее, по-моему, то, что растёт под ногами. Если наклониться и приглядеться как следует, увидишь, как можно выжить в тундре. Ягоды многообразны. Не все, правда, съедобны. Эти для мармелада, а вон те – для поминального стола собирателю ягод.
Мы скачем по косогору вдоль вихляющего берега реки, питающейся тающим льдом. Поразительно, но ледниковый лёд не теряет пронзительной синевы, даже отколовшись, измельчившись и подтаяв.
Всё вроде успели в этой части Патагонии, вот только жаль, южное сияние увидеть так и не удалось… ничего, в северной Патагонии, в озёрном краю вулканов нас ожидают новые, яркие и незабываемые впечатления, так что без сожаления в самолёт. В следующую точку. Компульсивная потребность соединять точки линиями – это такое общечеловеческое, это так созвучно времени! Но в следующий раз, если оный выдастся, не полечу, а поплыву пароходом в противоположном направлении, из Пуэрто-Монта в Пуэрто-Наталес. По древней дороге кавескаров, по секретному фарватеру былых мореходов. Я буду дышать водой и пить воздух, и Патагония будет раскрываться передо мной, как старинный “волшебный фонарь”.
Это черновик, это всего лишь черновик путешествия. В следующий раз я поеду, как Чатвин, уделяя больше внимания не достопримечательностям, а удивительным людям Патагонии, красочным персонажам, которых до сих пор полно, просто не всё очевидно для приезжего, не всё видно в первые сутки. Несколько дней тоже не помогут. Всё равно такое ощущение, что мы спешим. Хоть мы и не спешим, а гуляем-скользим по касательной, разглядывая показанное нам и только иногда ухитряясь подсмотреть за настоящей жизнью. Всемирно распространённое клише – “так путешествуют американцы”. Должна сказать, что в сравнении с другими встреченными нами туристами (в основном не-американцами!) мы выигрываем: раз) пытаемся помедлить и два) стараемся познакомиться с местными вне сферы обслуживания. Но этого безумно мало для того, чтобы понять, как здесь живётся.
Поднимаю этот скромный бокал дорогого чилийского Cabo de Hornos, как ни странно, являющийся частью комплексного обеда, за “следующий раз”, и в дверь. А за дверью ресторана – магазин народных промыслов. Наказ Пако насчёт сувениров засел во мне довольно крепко. Я ни в один магазин за все дни не заглянула даже. Вот разве что шкуряные варежки с отрезанными пальцами купила, да и те на бегу и поневоле. Кто же знал, что “перелетовать” в Патагонии без варежек невозможно! Но в образовавшуюся перед автобусом назад в Пунта-Аренас пятнадцатиминутку я неожиданно успеваю купить маску из глины и кожи. Без глазниц.
Меня просто заворожила тайна: отсутствие глазниц – это тайна не-жизни, символ абсолютной закрытости, а может быть, ужас. И в то же время, маска без глазниц защищает глаза человека под маской. Лучше не видеть одномоментно, чем ослепнуть навсегда. Я ещё не знаю о глазе-символе сегодняшнего дня страны. Я ещё так мало смыслю в чилийских реалиях и символах… Но маска уже летит в ручной клади.
*автоматические двери (исп.)
**животное, оказывающее моральную поддержку (англ.), то есть домашнее животное, которому разрешено лететь в салоне вместе с хозяином
***”Маша и Медведь” (англ.)
****Огненная Земля (исп.)
*****кладбище (исп.)
