29 марта 2025 в формате Zoom-конференции состоялась 108-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Александр Коргулев и Дарья Ривер. Говорили о них поэт, филолог, критик, доцент НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге Антон Азаренков; поэт, редактор журнала «несовременник» Вячеслав Глазырин; поэт, переводчик, литературный критик Ирина Чуднова (очно); поэт, редактор издательств «Полифем» и «Горгулья» Владимир Кошелев; литературный критик, редактор журналов «Знамя» и «Знание — Сила» Ольга Балла (заочно). Вели мероприятие Борис Кутенков, Андрей Козырев и Елена Севрюгина.
Представляем стихи Дарьи Ривер и рецензии Ольги Балла, Антона Азаренкова, Вячеслава Глазырина и Владимира Кошелева о них.
.
Видео мероприятия смотрите на Rutube-канале проекта
Обсуждение Александра Коргулева читайте в этом же выпуске «Формаслова»
.
Рецензия 1. Ольга Балла о подборке стихотворений Дарьи Ривер
Дарье Ривер для создания текстов, похоже, сущностным образом необходимы предельные противоположности, напряжение между ними, удерживающее в равновесии (динамическом) всю конструкцию. Для неё решающе важно теснейшее соседство священного с отвратительным («Легионами червяков внидем в райское яблоко», «Стая гончих крыс / В алтаре пасётся»), небесного с земным, мифологического с бытовым и рациональным, языческого с христианским (птицы Руха — с Марией и Марфой, да ещё партизанствующими; Соловья разбойника со Христом; языческого кимвала и крещенской воды), высокого с низким («Барахлит у апостола Павла протез»), спасающего с уничтожающим («Божие Царство — кровавой рекой»). И уж тем более — жизни со смертью, которые вообще взаимопроникнуты друг другом. По отдельности все эти предельные вещи в стихах Ривер никогда не явлены, они нуждаются друг в друге.
И речь идёт исключительно о трагизме не в первую очередь человеческого существования (хотя и его тоже: «А душа, пробираясь в чулан поутру, / Кожу рвёт на лице чужеродном»), но, похоже, самого бытия; о судьбах его, которые постоянно решаются здесь-и-сейчас.
В каждом (!) стихотворении Ривер — по крайней мере, из тех, что вошли в представленную подборку, — случается только одно: борьба света и тьмы, «мироточащего света» и «верховного демона», происходящая повсюду, в том числе внутри самого человека. Битва, возможно, последняя, возможно, вечная, во всяком случае, пока ни одна сторона не одолела другую (хотя чисто количественно примет тьмы больше. Сама церковь отождествляется с тюрьмой и оказывается пребывающей в аду: «Знамо, церковь моя — навеки Бастилия, / В бездне ада умученная». Хм. Всё ли тут, так сказать, онтологически корректно? «И не Господь, а метастазный зэк»). Свет и тьма, несмотря на множество языческих компонентов, поняты здесь по-христиански: «В этой схватке будет Христом ведом, / Кто гранату не рвал с дерев».
В только что процитированном втором стихотворении с его тщательным нагромождением отвратительного и низкого («Сумасшедшего дома предсмертный вопль <…> Из подвала — вонь, с горизонта — вонь, / Санитар обмочил штаны»; «И судья — без мантии, лишь трусы, / да на члене видна дыра»…) — опять-таки впору подумать: уж не перебор ли? — как может показаться, вообще сплошной ад. Но нет, это не он — хотя бы уже потому, что Господь (поминаемый дважды посреди всей собранной тут мерзости) здесь присутствует, ничего ещё не решено, и, более того, вполне возможно, что это только начало, в котором рождается некоторое новое состояние: «Эти схватки мира, где кровь поëт, / не окончатся, не прейдут». Кровь вообще поминается в разных вариантах очень активно: «Бурные воды, крик, ножевая кровь», «Божие Царство — кровавой рекой», «Льëтся, хлещет из шланга, что в сердце, цыганская кровь», «Бреши храма кровью залатаны», «Сбегались люди — оборотни, нежить <…> И солнечная кровь по ним текла».
Все вошедшие в подборку стихи — не просто катастрофичны, а прямо апокалиптичны. Все они — о временах, которые, судя по настойчиво предлагаемым описаниям, есть все основания воспринимать как последние (и это, судя по тому, что говорится о них неизменно в настоящем времени, — наши времена), о распаде плоти мира вообще («От морей тянет гнилью») и отдельных его фрагментов чуть ли не на всех мыслимых уровнях, о крушении устоев, о ситуации, в которой, по всем приметам, никакой надежды быть не может. При этом поэт неукоснительно выдерживает форму (что, кстати, уже само по себе противодействие распаду, создание противовесов ему). Она выдерживает форму даже когда речь становится очень страстной — а в подборке представлены очень разные возможные для автора степени страстности, от почти-сдержанности в первом тексте подборки (притом что и в нём говорится о событиях, решающих судьбы мира, — о другом у Ривер и не говорится) до почти-крика как, например, в стихотворении «Никому, ни о чëм, ничего, никуда, никогда» с его рваными кровоточащими ритмами.
Что можно сказать в целом? — Пожалуй, отметив и оценив редкостную настойчивость, с которой поэт говорит о предельных вещах, — всё-таки попенять автору на некоторое тематическое однообразие (не обесценивается ли в конце концов тема от такой настойчивой её эксплуатации?) и на, по существу, отсутствие перепада высот: всё удерживается на очень высокой ноте, а позиция поэта практически вытесняется позицией если не пророка (хотя несомненна тенденция и к этому: «Трубный глас души моей, святое пророчество»), то уж точно яростного проповедника.
.
Рецензия 2. Антон Азаренков о подборке стихотворений Дарьи Ривер
На первый взгляд, перед нами классические стихи «с отброшенным ключом»: что происходит, кто все эти люди и при чём тут Бог, решительно непонятно. Понятно только, что автор обладает непоколебимой волей к высказыванию, а также имеет довольно развитый версификационный талант — и стихотворение живёт.
В стихах Дарьи Ривер как бы нет композиции: несколько лейтмотивов без видимой связи друг с другом просто пересыпаются, как в калейдоскопе. Однако это не значит, что связей здесь нет совсем. Один из простейших её видов — звуковой, паронимический:
Скот, как туча, — на дряхлый скит.
Или:
Щель дверная, памяти жадная сель.
Или:
Пëс, источающий горе.
Песни славян за окном.
Лес, истончающий город.
Иду на огонь к ним.
Такого рода форсированных фонических эффектов в этих стихах неоправданно много. Впрочем, в этом можно увидеть попытку дать языку говорить за себя, как в некоторых воронежских текстах Мандельштама.
Другой способ «освобождения речи», к которому прибегает Ривер, — это автоматизм, достигаемый перепевкой узнаваемых ритмов. Здесь и «Мы живём, под собою не чуя страны…», и «Конец прекрасной эпохи», и ряд «цветаевских» дольников. По сути, большая часть подборки представляет собой «просодический оммаж» русскому поэтическому XX веку (хочет того автор или нет), и пропущенные в текстах Ривер логические звенья без труда отыскиваются в «интертексте».
Смысловая связь в текстах Ривер может быть и более изобретательной. Я говорю про скольжение ассоциаций. Возьмём строки:
Птичий ад, материнское счастье,
Горючее молоко.
Не ношеные перчатки,
Воспоминания ни о ком.
Здесь мы наблюдаем контаминацию сразу нескольких идиом: «птичье молоко», «мамино счастье» (в расхожем значении «дочка»), «слёзы счастья», «плакать горючими слезами». В подтексте — экспрессионистская картина Макса Бекмана «Птичий ад» (1938), где центральная фигура — демоническая женщина с четырьмя грудями, что наводит на мысль о материнском молоке. Перчатки, по-видимому, ассоциируются с птичьими лапками (метафорически) и с материнскими руками (метонимически). Поэтому «не ношенная перчатка» = отсутствующая мать. Ср. подобный образ у Дмитрия Смагина:
Ранним утром мамина рука
в лиловой перчатке
ведет меня напрямик через туман
привокзальной площади.
Несмотря на отсутствие чёткой композиции, стихи Ривер — это попытка эпики, если не мифологии. Так, глубинный сюжет каждого стихотворения — это Апокалипсис. И только в малой степени эта эсхатология вызвана, по всей видимости, далёким от автора театром боевых действий — нет, брань здесь именно что духовная, а главный её движущий мотив — если можно так выразиться — это мистический ресентимент. Героиня этих стихов предстаёт перед нами то ли ведьмой-богохульницей, то ли юродивой-богоискательницей, держащей ум свой «во аде» и бичующей притворную, «сатанинскую» церковность. Несколько утрируя, можно сравнить резкие, в чём-то даже эпатажно-кощунственные образы Ривер с камушками Василия Блаженного: тот, к изумлению набожной толпы, метал их в икону, под которой скрывался дьявольский лик.
Порой Ривер действительно удаётся доискаться в себе той самой божественной нищеты и невинности, не тронутой распадом и грехом. Тогда получаются такие стихи:
Бог, сложенный из прогоревших спичек,
Пялится на больного,
Пятится на разорëнный алтарь аптечный.
Что скажешь о нëм дурного?
Удивительно чисто и хорошо, несмотря даже на это «пялится — пятится».
На первый взгляд, всё это в целом довольно близко подходит к Елене Шварц, и автору наверняка это уже не раз говорили. Однако эта экспрессия, риторичность и задиристость речи, фонетическая плотность стиха, а также весь этот религиозный кэмп, временами срывающийся в лубок, — всё это роднит стихи Ривер с рэп-поэзией. Но только не с речовками из жизни городских окраин, а с так называемым метафизическим направлением современного хип-хопа. Прежде всего вспоминается сибирская исполнительница Нина Потехина:
Духи оживут под твоим кадыком
Веет грехом от деревянных икон
Как подросток порезанный двор
Как вкусный, но несъедобный гондон
Я выключу музыку на небесах
Я усну послушная в твоих волосах
Солнцестояние прогонит Песах
Я сама Заратустра, а тебе всё не так
и т.п.
Вот и стихи Ривер (очень вероятно, помимо воли автора) явно жаждут быть прочитанными вслух, желательно со сцены — граду и миру, под красивый тревожный бит. Может быть, мы еще этого дождёмся.
.
Рецензия 3. Вячеслав Глазырин о подборке стихотворений Дарьи Ривер
Можно ли говорить об ужасе, подбирая слова, или о нём можно говорить только взахлёб, а писать — на избытке? Все стихотворения Дарьи Ривер — о болящем времени. Поэт пристально смотрит на язвы настоящего, не позволяя ни себе, ни читателю отвернуться хотя бы на мгновение. Мы смотрим во все глаза. И всё же, можно ли ждать от поэта высоких версификационных навыков, когда он говорит о бесконечном ужасе, бесконечно пребывающем апокалипсисе? История русской и мировой поэзии дает на это вполне определённый ответ — да, одно не исключает другого: Целан, Тарковский, который описывает, как ему отрезают ногу в прифронтовом госпитале, «Кёльнская яма», продолжать этот ряд можно долго. Но насколько этично такое требование к поэту? Если перед нами поэтический текст, а не его симуляция, то мы вполне должны ожидать от него высокого уровня исполнения.
Вот самое симптоматичное четверостишие:
Соловей мой разбойник —
спи — одесную Христа.
Пролетит Царский «Боинг» —
кровь перестанет хлестать.
Тут и фольклор, и библейский слог, и Боинг, и Босх (а кому-то и Тарантино). Для того, чтобы получилась стройная поэтическая картина мира, вмещающаяся в себя всё вышеперечисленное, нужно обладать потрясающим чувством равновесия. Мне как профессиональному читателю кажется, что Дарья Ривер часто равновесие нарушает. Это выражается и в переборе экспрессивных образов, каждый из которых старается перекричать друг друга:
…душа, пробираясь в чулан поутру,
Кожу рвёт на лице чужеродном
или:
Барахлит у апостола Павла протез
Вернёмся к равновесию. Сложно его удержать при таких лексических виражах:
Асфиксия любви, асфиксия стихиры моей
Безусловно, перед нами автор со сложившимся поэтическим миром, сложноустроенным миром; тем обиднее встречать в нём слишком очевидные чужеродные вкрапления. Например, первое стихотворение назойливо отсылает нас к «России» Дениса Новикова. Удивляет и слишком очевидное влияние Цветаевой:
Сор из дома, словно гроб, вынесу.
Божье золото всю ночь капало.
Вот бы сердце по углам вымести.
Сор из дома, совесть — на каторгу.
Иногда возникает чувство, что автор слишком боится сильных поэтических строк и неизбежно оттеняет их проходными:
руки мои — окаянный дым,
да и на сердце — плесень
или:
Засмотрюсь на пожар, на деревья в окне.
Это больше — не жертва, не милость, не мне.
И орёт рукотворная бездна.
Насколько в последней строке этим трём словам — «орать», «рукотворный», «бездна» — уместно их соседство? Обескураживает и отсутствие у автора внимания к семантической стороне рифмы: например, «Христа — хлестать». Думаю, комментарии излишни.
Я бы посоветовал автору быть чуть внимательнее к глаголам, которые часто портят удачные строки. Например,
Божие Царство и конь
слиплись в моей груди
Неужели именно слиплись? Или, возможно, есть более точные глаголы? А вот другие строки, которые кажутся мне одними из самых сильных в подборке, и портит их именно небрежно выбранный глагол:
Не по мне ли вчера в чистом поле вопил молочай
в грязной, рваной шинели?
«Молочай в грязной, рваной шинели»— очень сильный образ, но неужели он именно вопит? Про бесконечную вереницу головокружительных метафор разговор начинать не стану — слишком уж тут многое придется объяснять, но мимо одной метафоры уж никак не могу пройти:
стали гуслями вены
Насколько это работающий образ? Или гипертрофированность превращает его в абсолютно пустой?
Стоит отметить и отдельные авторские удачи:
Воскрешённый птенец гордо
к утренней мчит звезде
или
на ладонях сгорает Евангелие
В конце хочу поделиться самой, на мой взгляд, важной мыслью, связанной с этой подборкой. В стихотворениях Дарьи Ривер много гниения, разложения. Да, наше болящее время гниёт, но не является ли одной из задач поэтического текста — преображение, преодоление? Не соглашается ли Дарья Ривер с этим ужасом, бесконечно его описывая? Ведь слова поэта суть его дела.
.
Рецензия 4. Владимир Кошелев о подборке стихотворений Дарьи Ривер
Каюсь: про Дарью Ривер, как и про Александра Коргулева, я тоже ничего не знаю. И это вступление — идеальный момент, чтобы выразить благодарность проекту Бориса, потому что задача находить новые имена, демонстрировать их, решается — вот они.
Теперь о стихах.
Ривер представляется мне очень смелым автором, не стесняющимся прибегать к самым разным художественным решениям. Конечно же, как и все мы, Ривер совершает ошибки. В конце концов, в этом и смысл — счастливо ошибиться, подвергнуть себя опасности сказать что-то странное, но если не прогадать…
Меня привлекло следующее:
Цветы кивали: «Цепи — не разрубишь.
Тебя связал безумный Иисус».
Снег. Десять тысяч преподобных рыбищ
Ведут мой дар по лестнице на суд…
На мой взгляд, первые две строчки — просто-напросто импульсивные словоплетения, за которыми не так уж и много смысла, как автору могло показаться. Ничего при этом против «иисусов» в стихах я не имею. Ясно, что автор пытается воссоздать определёнными способами (чаще всего неожиданными метафорами и перечислениями) адекватную среду для убедительного существования (в предельно локальном поэтическом мире) и «Иисуса», и «Марфы», и «Марии»… Но эти столь заряженные «культурой» образы, чтобы они сработали, нужно не просто упомянуть, а переосмыслить (да ещё и на короткой дистанции, в двух-трёх строфах). А это крайне сложно. Зато из-под них выкарабкиваются замечательные монстры — «преподобные рыбища» (или «рыбищи»?), которые лично мне очень нравятся (не знаю, как моим коллегам, ну и бог с вами!).
Сама интонация, пробившаяся в третьей строчке, — откуда она? с чего это автор её поймал? В этом, пожалуй, и состоит смысл разбираться в чужих стихах (и в своих собственных тоже, конечно) — попробовать ответить на такие вопросы.
Позволю себе небольшое отступление. Есть сегодня такая тенденция, мол, о стихах нельзя говорить как о «хороших» и «плохих». Как будто такого критерия просто нет. Понятное дело, что всё зависит от контекста и вообще от много чего ещё, но, как мне кажется, если попытаться дать определение цели стихописания, оно может быть следующим: написать хорошие стихи. У меня так.
Но говорить о хороших стихах удаётся не так часто, потому что их банально не так много. (Я не имею в виду, что Ривер пишет плохие стихи. Нет. В принципе, что она пишет так, как пишет, это уже чудо, и я надеюсь, что мы ей своими беседами вокруг да около только поможем, а не навредим.)
Дарья пишет стихи разные, и видно, что они написаны автором как бы учащимся их писать. Это прекрасно и лично мне очень близко. Отсюда и смелость, свойственная вообще-то далеко не всем, кто берётся складывать слова:
Отнимаю имя у Михаила Архангела… —
Попробуй ещё отними.
И когда у Ривер получается это сделать, то мы вдруг видим, что перед нами не просто набор слов, а, простите, поэзия, — странная, не совсем аутентичная, пускай что-то напоминающая. Кто-то, наверное, может вспомнить про метареализм (он у нас теперь на каждом шагу), а вот я скорее думаю про Андрея Вознесенского (точнее, мне это подсказали, а я и согласен; в лучших его строчках) — короче говоря, какая угодно, но всё-таки поэзия:
Птичий ад тридевятый.
Бекман, и яд, и я.
На Смородине, Волге, Вятке
Белеет собор воронья…
Остаётся только пожелать Дарье удачи на этом поприще. Не самом приятном, местами вгоняющем в тоску, но удивительно важном.
.
Подборка стихотворений Дарьи Ривер, представленная на обсуждение
Дарья Ривер окончила СПбГПУ, по образованию редактор. Публиковалась в журналах «Эмигрантская лира», «Зинзивер», «Тропы», интернет-альманахе «45 параллель». Автор книги стихов. Живёт в Санкт-Петербурге.
.
***
Собирайтесь, детëныши Руха, подъëм.
Мы с Марией и Марфой в атаку пойдëм,
Ну а вы, через лес — в партизаны.
Вспоминайте же кров, вспоминайте же стол,
Где — в ночи голубиной — с распятым Христом —
И сожжëнные бани-казармы.
Вымерзает к зиме восковое нутро,
А душа, пробираясь в чулан поутру,
Кожу рвëт на лице чужеродном.
Побираясь на паперти, плачет отец.
Барахлит у апостола Павла протез,
Да шуруют над храмом вороны.
Собирайтесь, пора, пятый ангел трубит.
Кто — на мясо, под нож, кто оденется в бинт —
Наплевать, всё равно не известно.
Засмотрюсь на пожар, на деревья в окне.
Это больше — не жертва, не милость, не мне.
И орëт рукотворная бездна.
И бубнит за спиной у меня казначей,
Чтоб не тратила бисера метких речей,
Чтоб не тратила времени даром.
Мы с Марией и Марфой — в могиле давно,
Но и там нам оружие жизни дано,
И до нас не достанут радары.
Солнце пляшет по кладбищу, гладит шипы
Засыхающих терниев. Орф и Шопен.
Казнены земляника с гвоздикой.
А полки — по мосту, за седьмую версту.
В небе нервном и ломком — безудержный стук.
Не нашëл, не любил, не простили.
.
***
Птичий ад тридевятый.
Бекман, и яд, и я.
На Смородине, Волге, Вятке
Белеет собор воронья —
Собор Петра и Павла
С приделами без имëн.
Забор — колья и палки.
Раны от пуль на нëм.
Птичий ад, материнское счастье,
Горючее молоко.
Не ношеные перчатки,
Воспоминания ни о ком.
Пëс, источающий горе.
Песни славян за окном.
Лес, истончающий город.
Иду на огонь к ним.
Плету колыбельную
Из веток и мха,
Пока — твердь и берег,
И дымом не тянет от хат:
«Соловей мой разбойник —
Спи — одесную Христа.
Пролетит Царский «Боинг» —
Кровь перестанет хлестать.
Спи в гнезде райской птицы.
Рассвет — далеко-далеко.
Будут от Бога гостинцы,
Анестезийный укол».
Туман подползает к горлу.
Легионы больничных стен.
Воскрешëнный птенец гордо
К утренней мчит звезде.
.
***
Сумасшедшего дома предсмертный вопль,
В наблюдательной — конь войны.
Из подвала — вонь, с горизонта — вонь,
Санитар обмочил штаны.
Время село молью на край меча,
Время стало — и дрон, и щит.
Жизнь, главврач приветствует палача
И зигует. А шов трещит.
И судья — без мантии, лишь трусы,
Да на члене видна дыра.
У судьи наутро родится сын —
Адвокат своего двора.
В наблюдательной — суета и гам,
Пляски Вита, червивый смех.
На коня б вскочить, но больна нога,
А вторую — вкусила смерть.
Поиграем в холодно-горячо,
Угадаем, когда рассвет?
Как молитву, врач приговор прочëл,
Луч прожектора по листве
Сиганул — и в землю ушëл водой.
Санитар, не боись, не дрейфь:
В этой схватке будет Христом ведом,
Кто гранату не рвал с дерев.
Эти схватки мира, где кровь поëт,
Не окончатся, не прейдут,
Но от Господа дадены крест и йод,
Чтоб утешился наш редут.
Прорастут полипы сквозь стену дня,
Глотку счастья зажмут в тиски.
Никого не помнить, не обвинять.
Целы пыточные носки.
Скот, как туча, — на дряхлый скит.
.
***
На мороз — ночную рубашку — залатанную, крестильную.
Погибала одна в жерновах — и ты ли воротишься?
Вспомни, как болота грехами мостили мы,
Как ласкали и берегли срамного зародыша.
Трубный глас души моей, святое пророчество.
Осуждëнные тени — послушные мы, не беглые.
Забирают по одному — на себя доносчиков,
Долгоносика выпуская в нетленное белое.
Постоим на крыле Освенцима светло-каменного,
Убиенных помянем — по слову дьявола,
Полетим во тьму стекленеющими стаканами,
Легионами червяков внидем в райское яблоко.
Отнимаю имя у Михаила Архангела,
Укрываюсь им от щемящего холода:
Только на ладонях сгорает Евангелие,
Только пламя надвое жизнью моей расколото.
И захочешь в темницу Христа, где роба постирана —
На мгновение-солнышко, до полуночи.
Знамо, церковь моя — навеки Бастилия,
В бездне ада умученная.
Трубный глас души моей, детское заикание.
Ни сумы с собою, ни посоха.
На крыле Освенцима светло-каменного —
Приговором любое после.
.
***
С Голгофы — снег. Что верю, что не верю.
Что помню, что не помню, как во сне —
Намедни — солнце лилось, багровея,
Из облаков — и превращалось в снедь
Замученным, отравленным, убитым,
И я его ловила на язык,
И дерево — не дерево — турбина,
И не Господь, а метастазный зек.
Сбегались люди — оборотни, нежить —
Лишëнные заботы и тепла.
Кто будет их любить, беречь и нежить?
И солнечная кровь по ним текла.
Слетались люди — карлики, уроды —
А пир не прерывался ни на день,
Покуда был — не сдан врачам, не продан —
Реципиент — и перерыв в суде.
Мироточащий свет, верховный демон.
Налево — храм, а в храме — голоса:
«С Голгофы — снег. Я никуда не денусь.
Но перерыв продлят на полчаса».
……………………………………………………………….
Проснулась от бесстыдного кимвала,
Повязана крещенскою водой.
Цветы на окнах радостно кивали:
«Фантомна боль земли, и снег — фантом».
Цветы кивали: «Цепи — не разрубишь.
Тебя связал безумный Иисус».
Снег. Десять тысяч преподобных рыбищ
Ведут мой дар по лестнице на суд.
.
***
Щель дверная, памяти жадная сель.
Судороги Петрополя за Невой.
Сродник его царскосель-
ский — эскулапом с простреленной головой.
Кто бы дозвался? Лоб — то горячий, то ледяной.
Анны поблизости несть.
По закоулкам — расправа над галилейским вином,
Ибо до хаты пустой тяжело нести.
— Эскулап! Возьмëшь ли мою болезнь,
Руки возложишь, если придëшь к нам живым?
— Руки мои — окаянный дым,
Да и на сердце — плесень.
Впрочем — конечно, ждите. Знайте, что не одни.
Двину немедля на ваши огни.
Только бы не задохнуться: смердит человечья вина.
Солнце падает оземь.
Пузырится Обводный канал,
Его дыхание вечерами на Лавру сносит.
Слышится из облаков:
«Бремя Моë — легко».
Бог, сложенный из прогоревших спичек,
Пялится на больного,
Пятится на разорëнный алтарь аптечный.
Что скажешь о нëм дурного?
………………………………………………………………….
Стол, прикроватная тумбочка, потолок.
«Я. Говорю. Как врач».
Духу пространство мало, мало.
Плавает в блëклой Неве раскалëнный мяч,
Плавает жизнь в агонии без берегов.
Медленно. По. Волнам.
Нас уберëг неповинный, другой —
Значит, судить не нам?
……………………………………………………..
Бурные воды, крик, ножевая кровь.
Не отыми болезни, но успокой.
На погребальный костёр достаточно дров.
Боже, на кой, на кой?
.
***
А над Питером, над Исаакием — кит —
Грозовая туча, бредовый день.
Покажись на асфальте, свиная кисть,
Чтобы мне не уснуть в тëплом гнезде,
Чтобы мне — по небесным холмам — жить.
Руки горят, не сгорая, не…
Тучный удой — младенческий жир.
Бог к нам — на красном коне.
Да и кита не берëт огонь,
Только твердит: «Изрыгни, роди!»
Божие Царство и конь
Слиплись в моей груди.
Знамений нет, кроме одного.
На горизонте — Иерусалим.
Прячутся мыши по жерновам.
Спасения им.
Кит, не могущий залечь на дно.
Облако пророческое, немота.
Птичий ублюдок — таких полно.
Полно же, улетай,
Волны-врата затворив за собой.
Купол — моя голова в запылëнных веках:
Бог из отравленной плоти воздвиг соляной собор.
Кисть вынимает святой Лука.
Имя, носимое мной, с колокольни — вдрызг.
Кит неподсудный, крылатый конь,
Грязную память вам грызть и грызть.
Божие Царство — кровавой рекой.
.
***
Стая гончих крыс
У порога храма.
Разбиваясь вдрызг,
Мама мыла раму.
Мама мыла скорбь
И войну чужую.
Сколько, сколько, сколь…
Ей ещё дежурить?
Дочь сменяет день,
Ночь сменяет маму.
Шапку хоть надень
Да хлебни сто граммов.
Стая гончих крыс
В алтаре пасëтся.
Поросячий визг.
Что нам остаëтся?
Настоятель стар,
Настоятель в коме.
Вырвали Христа
Из моих ладоней.
Крысы, чуваки!
По чуть-чуть оставьте.
Грязные куски.
Мы на низком старте.
Мама, мама, мам…
Уходи, послушай:
Черти по домам
Никого не душат,
Черти у церквей
Стерегут обычно.
Бел больничный сквер,
Да хитра добыча.
Рама заблестит
Праздничным пожаром.
В маминой горсти —
Неживое жало.
.
***
Никому, ни о чëм, ничего, никуда, никогда.
На востоке — беда и на севере крайнем — беда,
И в огне — юг и запад.
Льëтся, хлещет из шланга, что в сердце, цыганская кровь,
Выплывает из лона синеющий, мерзкий Пьеро —
Под ревущие залпы.
Асфиксия любви, асфиксия стихиры моей.
Тело веры без дел — у слепых иерейских дверей.
От морей тянет гнилью.
Отомри, Божий колокол, бди, золотой молоток,
Говори, холод жизни. Наш царь — непорочный Никто.
Вам с работы звонили.
О несчастный Пьеро, пуповина крепка и шустра,
Пуповина — змея, и десница моя — ей сестра.
Плоть — в причастие верным.
И начто мне престол, и алтарь, и оцепленный храм,
Если царь — во дворце, а на площади — вопли: «Ура!»?
Стали гуслями вены.
Вам с работы звонили, начальник был краток и зол:
«Засолите свободу, подайте с пюре и кинзой
Мошкаре ненасытной».
Никогда, Никуда, Никому — у Евфрата поют.
Эти призраки-птицы — и в глотке моей, и в раю.
Я — седая гусыня.
Я — Синая вдова. Стой, цыганская кровь, отвечай:
Не по мне ли вчера в чистом поле вопил молочай
В грязной, рваной шинели?
Гроб висит на цепях, ко Христу простирающих речь:
«Почему Ты младенца и мать не сумел уберечь?».
И дворец — хлам панельный.
Мы выходим из дома — на свет, в саблезубую ночь:
Я, Пьеро и любовь. Боже, Господи, переиначь
Наш язык на звериный.
Не падут пред Тобою ни царь, ни начальник, ни мир,
Потому что никто ничего… Душу всё же — возьми.
Бог, апорт, мандарины.
.
***
Сор из дома, словно гроб, вынесу.
Божье золото всю ночь капало.
Вот бы сердце по углам вымести.
Сор из дома, совесть — на каторгу.
Бурлаки — на брюхе — крылатые:
«Ад! Пожар! Прелюбодеяние!»
Бреши храма кровью залатаны,
А душа — тварь на печи — пьяная.
Сор из дома, морга мордастого:
Гром, бомбëжки, словеса-пиксели.
Веселуха, василиск ласковый —
До Христа крик-шëпот возвысили.
А жар-птица под седым куполом
Всë снуëт, сестра моя вещая,
Всë глядит: вон, иерей-кукольник
На вратах на Царских люд вешает.
Лютый зной. Иоаким с Анною
Без потомства час назад померли.
Оловянные глаза канули
В лебедей на неживой отмели.
Отменил Ты суд — святой, праведный.
Гнойники мои — болят, вечные.
Сор из дома — в золотых крапинах.
Бродит в поле стадо овечее.
.
